Страж Йоун Йоунссон сел у входа, вдвинув в палатку свой огромный зад, и закурил.
Белки глаз Йоуна Хреггвидссона были необыкновенно красны, он поругивался в бороду, но страж не обращал на это никакого внимания.
Наконец крестьянину стало невмоготу молчать, и он дал себе волю.
— Нечего сказать, порядки,— перед казнью и то не дадут покурить.
— Лучше тебе помолиться да лечь,— сказал страж,— пастор придет на заре.
Смертник не ответил, и оба долго молчали. Слышался только равномерный стук топора. Скала откликалась на этот стук глухим металлическим эхом в ночной тишине.
— Что это рубят? — спросил Йоун Хреггвидссон.
— Завтра рано утром будут сжигать колдуна из западной округи,— сказал страж.— Вот и рубят дрова для костра.
И снова воцарилось молчание.
— Я отдам тебе свою корову за табак,— сказал Йоун Хреггвидссон.
— Брось вздор молоть,— возразил Йоун Йоунссон.— На что тебе табак, ведь ты уже почти мертвец.
— Ты получишь все, что у меня есть,— настаивал Йоун Хреггвидссон.— Достань бумаги, я напишу завещание.
— Все говорят, что ты негодяй,— сказал Йоун Йоунссон.— Да к тому же еще и хитрец.
— У меня есть дочь,— сообщил Йоун Хреггвидссон.— Молоденькая дочь.
— Даже если ты такой хитрец, как говорят, все равно тебе не провести меня,— сказал Йоун Йоунссон.
— У нее блестящие глаза. Выпуклые. И высокая грудь. Йоун Хреггвидссон из Рейна клянется владельцем своего хутора — Иисусом Христом, что его последняя воля — отдать дочь за тебя, Йоун Йоунссон.
— Какого табаку ты хочешь? — медленно проговорил страж, повернулся и загляпул одним глазом в палатку.— А?
— Я прошу, конечно, того самого табаку, который только и может помочь приговоренному к смерти. Того самого табаку, который ты один можешь продать мне при нынешнем моем положении.
— Тогда вместо тебя отрубят голову мне,— сказал страж.— И вообще неизвестно, согласится ли девчонка, даже если мне удастся избегнуть топора.
— Если она получит от меня письмо, она сделает все, как там написано,— сказал Йоун Хреггвидссон.— Она любит и чтит своего отца превыше всего.
— Хватит с меня моей старой карги дома, в Кьёсе,— сказал страж.
— О ней я позабочусь сегодня же ночью,— ответил Йоун Хреггвидссон.— Не беспокойся.
— Так ты грозишься убить мою жену, дьявол,— воскликнул страж.— И меня подвести под плаху. Твои посулы — обман, как все, что исходит от дьявола. Счастье еще, что такой архинегодяй не доживет до седых волос.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
В дверях стоит невысокий, хорошо сложенный человек, в пасторском таларе, смуглый, с черными бровями и ярко-красным ртом. У него медлительные движения, и он немного щурится от света.
— Добрый день, мадемуазель,— говорит он так же медлительно, взвешивая слова.
Ее густые локоны обрамляют щеки и спадают на плечи. В утреннем свете спокойная небесная синева ее глаз напоминает о бескрайних просторах.
— Каноник! А я только что встала и даже не успела надеть парик.
— Прошу прощения, мадемуазель. Надевайте его. Я отвернусь. Пусть мадемуазель не стесняется.
Но она не спешит надеть парик.
— А разве я стесняюсь каноника?
— Глаза мадемуазель безучастно, словно издалека, наблюдают за тем, что происходит в мире. По правде сказать, на земле сейчас творятся жестокие дела. А у мадемуазель глаза не земные.
— Разве я умерла, дорогой Сигурдур?
— Некоторым дарована вечная жизнь здесь, на земле, мадемуазель.
— Зато мосье прямо создан для своего собора, только глаза, пожалуй, другие... простите меня! Когда я была маленькой и впервые приехала сюда в Скаульхольт, я услышала проповедь мосье, и мне показалось, что заговорила одна из раскрашенных статуй апостолов. Ваша покойная добрая супруга дала мне меду. Правда ли, что вы тайком читаете «Ave Maria», пастор Сигурдур?
— Credo in unum Deum *, мадемуазель.
— Ax, к чему щеголять латынью перед девчонкой? Но знаете, пастор Сигурдур, я могу проспрягать глагол amo2 почти во всех mobis3 и temporibus4.
— Я часто возносил хвалу господу за то, что цветы в этой стране прекрасны и благословенны,— сказал настоятель собора.— С тех пор как люди покорились своей участи, цветы остались для нас единственным упованием. Возьмем незабудку. Незабудка хрупкий цветок, но она владеет даром любви, и потому ее глаза прекрасны. Когда вы впервые появились в Скаульхольте...
Верую в бога единого (лат.). Люблю (лат.). Наклонениях (лат.). Временах (лат.).
— Я не люблю хрупких цветов, я хотела бы иметь большой цветок с пряным ароматом,— прервала его девушка.
Но собеседник не обратил на это внимания и продолжал:
— Когда вы приехали сюда в первый раз маленькой девочкой, вместе с вашей сестрой, замечательной женщиной, которой предстояло стать хозяйкой в епископском доме, мне показалось тогда, что вошла живая незабудка.
— Да, вы известный поэт, пастор Сигурдур,— сказала девушка.— Но вы, кажется, забыли, что незабудку зовут также кошачьим глазом.
— Я пришел к вам с восходом солнца, приветствую вас именем Иисуса и говорю: «Незабудка!» Другие придут к вам в другое время, в другом настроении и шепнут вам на ушко другое слово.
Сказав это, он посмотрел на девушку темным, горячим взглядом, и уголки его рта чуть-чуть задрожали. Она не отвела глаз и холодно спросила:
— Что вы хотите сказать? Он ответил:
— Я терпеливый жених. Вы разрешили мне называть себя так.
— Вот как,— сказала она.— Именем Иисуса? Да, может быть, да. Гм...
— Вы юная девушка, Снайфридур, вам всего семнадцать лет. Безрассудство юности — это самое прекрасное, что есть в мире, да еще разве смирение. Мне тридцать восемь лет.
— Да, пастор Сигурдур, я знаю, что вы опытный, одаренный и высокоученый человек, к тому же вдовец. Я очень ценю вас. Но кто бы ни пришел ко мне, когда бы ни пришел и что бы ни говорил, я люблю только одного человека, это знаете.
— Вашему терпеливому жениху это известно. Он также прекрасно знает, что есть только один человек исландского происхождения, достойный вас. Тот, кто любит вас больше всего на свете, не может пожелать вам лучшего мужа, чем он. Когда он появится, я исчезну. Но пока его нет,— не сердитесь на меня за это, йомфру Снайфридур,— я прислушиваюсь, я выжидаю, я сторожу. Может быть, я слышу ночью стук копыт...
— Я не терплю намеков. Что вы хотите сказать?
— Короче говоря, мадемуазель, я влюблен.
— Что может быть смешнее влюбленного каноника! Нет, не обижайтесь на меня, хотя я и говорю вам обидные вещи. И обещайте мне не говорить больше об этом, пока не придут все корабли, пастор Сигурдур.
— Все корабли пришли» — Нет, нет, нет, пастор Сигурдур, не говорите так. Даже если все корабли пришли в Эйрарбакки, еще могут прийти корабли в восточные или западные порты. И никому не известно, кто может прибыть на этих кораблях.
— Прибытие этого человека не осталось бы тайной, в какой бы части страны он ни высадился. А если бы вы были уверены, что он приедет, вы не принимали бы другого гостя.
Она встала и топнула ногой:
— Если я блудница, то я требую, чтобы вы утопили меня в Эхсарау.
— Боже упаси вас, мадемуазель, произносить это постыдное слово, один звук его пятнает ту оболочку, в которую небесному милосердию благоугодно было облечь ваше целомудрие.
— А кому какое дело до моих гостей? Вы прокрадываетесь сюда по утрам во имя Иисуса. Другие приезжают верхом по вечерам во имя дьявола. Я человек. Свидетельствуйте против меня и прикажите утопить меня, если посмеете.— И она снова топнула ногой.
— Милое дитя,— сказал он и протянул руку.— Я знаю, что вы гневаетесь не на меня. Вы слышите голос своей совести.
— Я люблю только одного человека,— сказала она,— и вы это знаете. Я люблю его, когда бодрствую. Когда сплю. Живая. Мертвая. Люблю его. И если он не будет моим, значит, бога нет, пастор Сигурдур, значит, нет ни вас, каноник, ни епископа, ни моего отца, ни Иисуса Христа. Нет ничего, кроме зла. Боже всемогущий, помоги мне.
Она упала на подушки и закрыла лицо руками. Но отчаяние сковало ее, словно льдом, она подняла сухие глаза на каноника и тихо сказала:
— Простите меня.
Он воздел лицо к небу, закрыл глаза и со слезами обратился к богу, гладя ее волосы. Погрузившись в свои мысли, она безотчетно склонилась к нему, но вдруг встала, прошла в угол, отыскала свой парик и надела его. Каноник продолжал свои набожные, полные утешений речи.
— Да, кстати,— холодно прервала она его благочестивые излияния. Ей явно пришло в голову что-то другое.— Существует ли человек по имени Йоун Хреггвидссон?
— Йоун Хреггвидссон,— повторил каноник и открыл глаза.— Мадемуазель не гнушается произносить это имя?
— Значит, такой человек есть. А я думала, что все это мне приснилось. Что он сделал?
— Почему мадемуазель угодно говорить со мной об этом жалком нищем? Я знаю только, что осенью он был приговорен к смерти в Боргарфьорде за то, что однажды ночью убил палача из Бессастадира. Приговор должен быть на днях утвержден альтингом.
Она расхохоталась, и настоятель посмотрел на нее с изумлением. Ей показалось смешным, сказала она в ответ на его вопрос, что королевский палач был убит каким-то ничтожным человеком. Это ведь все равно как если бы простой бедный грешник начал читать проповедь настоятелю собора! Или, может быть, убить человека — не такое уж искусство?
Уж не обидело ли каноника ее сравнение? Он не засмеялся вместе с ней. Смиренному слуге божьему, воспитанному на незыблемой богословской истине о свободе человеческой воли, свободе выбора между добром и злом, не понять легкомыслия юной девушки из рода цветов, для которой человеческие поступки независимы от закона. Не только грехи, но даже тягчайшие преступления вызывают у нее смех или побуждают задать вопрос — требуется ли искусство для того, чтобы их совершить? Она не слушала того, что он говорил, а продолжала прибирать в комнате и вновь стала серьезной. Наконец промолвила, как во сне:
— Я изменила свои намерения. Мне больше некогда ждать. Будьте добры, попросите управителя подать хороших лошадей. Мне скучно. Я поеду на запад, в Далир, домой.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
— Дитя мое,— сказал судья Эйдалин, посмотрев па йомфру Снайфридур с не меньшим изумлением, чем его собутыльники. В платье для верховой езды она появилась светлой ночью в дверях судейской комнаты перед самым закрытием тинга. Все замолкли.
— Добро пожаловать, дитя. Но что тебе нужно? Что случилось?
Он встает, несколько нетвердым шагом идет ей навстречу, целует.
— Что случилось, дитя мое?
— Где моя сестра Йорун?
— Епископ с супругой уехали на запад к твоей матери. Они передали мне привет от тебя и сказали, что этим летом ты решила не покидать Скаульхольта. Они сказали, что оставили тебя на попечение школьного учителя и его супруги. Что случилось?
— Случилось? Ты спросил меня об этом трижды, отец. Если бы что-нибудь случилось, меня бы здесь не было. Но ничего не случилось, и потому я здесь. Почему мне нельзя приехать на тинг? Халльгерд Длинноногая ездила на тинг.
— Халльгерд Длинноногая? Я не понимаю тебя, дитя мое.
— Разве я не человек, отец?
— Ты знаешь, твоей матери не нравятся своевольные девушки.
— А может быть, я вдруг изменила свои намерения. Может быть, что-нибудь и случилось...
— Что же случилось?
— Или, вернее сказать, ничего не случилось. Может, я затосковала вдруг по дому, по хмоему отцу. Я ведь все-таки еще дитя. Или я уже не дитя?
— Дитя, что мне с тобой делать? Тут нет гостиницы для женщин. Тинг закончился, и мы сидим здесь — несколько добрых приятелей, и собираемся бодрствовать до восхода солнца. Утром мне нужно присутствовать при казни двух преступников. А потом я поеду на юг, в Бессастадир. Как ты думаешь, что скажет твоя мать...
Кавалер в ботфортах со шпорами и при шпаге, с длинной остроконечной бородой, в парике, ниспадавшем на кружевной воротник, встал из-за стола с торжественной и самодовольной миной слегка подвыпившего человека. Он вышел на середину комнаты, щелкнул на немецкий манер каблуками, низко склонился перед йомфру, поднес к губам ее руку и заговорил по-немецки. Поскольку он является гостем высокородного отца милостивой йомфру и будет находиться здесь до утра, когда собравшиеся пойдут исправ-г лить свои служебные обязанности, он сердечно просит милостивую йомфру располагать его комнатами и всем, что в них находится. Он сейчас же разбудит своего повара и камердинера, чтобы они прислуживали ей. Сам он, королевский ландфугт в Бессастадире, покорнейший слуга йомфру. Она взглянула на него с улыбкой, а он сказал, что в глазах ее — ночь, и, склонившись перед ней, вновь поцеловал ей руку.
— Я очень хочу увидеть Дреккингархуль — омут, где топят женщин,— сказала девушка, когда они с отцом вышли на волю и направились к дому ландфугта. Судья считал излишним делать крюк, но она стояла на своем, а на его вопросы отвечала, что давно мечтала увидеть то место, где топят преступных женщин. Наконец она добилась своего. Откуда-то из ущелья доносился стук, которому скалы отвечали глухим эхом. Когда они подошли к омуту, девушка сказала:
— Посмотри, па дне омута золото. Видишь, как оно сверкает.
— Это луна,— возразил отец.
— А если бы я была преступной женщиной, меня бы тоже утопили здесь? — спросила она.
— Не шути с правосудием, дитя.
— Разве бог не милосерден?
— Конечно, дитя мое, он милосерден, как луна, отражающаяся в Дреккингархуле,— ответил судья.— Пойдем отсюда.
— Покажи мне виселицы, отец.
— Это зрелище не для юных девушек. И мне нельзя надолго оставлять моих гостей.
— О дорогой отец,— жалобно сказала она и, схватив его за руку, прижалась к нему.— Мне так хочется посмотреть на казнь.
— Ах, бедное дитя, ты не сделала никаких успехов в Скауль-хольте,— сказал он.
— О, неужели ты не хочешь показать мне, как казнят людей, отец? — молила девушка.— Неужели ты меня совсем, совсем не любишь?
Он согласился показать ей виселицы при условии, что потом она пойдет и ляжет спать. В ночной тишине они миновали Аль-маннагья — Скалу Закона, и вышли на поляну, покрытую сочной зеленой травой и окруженную как стенами крутыми скалами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55