— Этот город не только построен на исландские деньги, но и освещается исландской ворванью,— сказал Йоун Мартейнссон.
Йоун Хреггвидссон пропел строфу из древних рим о Понтусе:
Там, где бочка с винной влагой, Там скупиться, друг, грешно! Пей с веселою ватагой, Пей с веселою ватагой, Чтоб увидеть бочки дно!
— А вот это — королевский парк, где благородные господа в соболях встречаются с полураздетыми знатными дамами, которые носят золотые пряжки на туфлях, в то время как другие люди слезно вымаливают себе железные крючки и снасти.
— Может, ты думаешь, я не знаю, что не хватает лесок и крючков? — сказал Йоун Хреггвидссон.— Но теперь я хочу к девкам.
Они двинулись по набережной и свернули в центр города. Потеплело. Погода стояла мягкая, и па помощь исландской ворвани, тускло освещавшей улицы, пришла луна. По одну сторону улицы высились дома знатных господ,— один лучше другого. У них был тот холодный неприступный вид, который и является истинным признаком богатства. Перед этими внушительными зданиями красовались ворота из дорогого дерева, всегда крепко запертые на замок. Йоун Мартейнссон продолжал просвещать приезжего.
— В этом доме,— сказал он,— живет благословенная Мария фон Хамбс, у которой самая большая доля в исландской торговле. Боясь угодить в ад, она пожертвовала недавно уйму денег, чтобы бедняки могли раз в день получать миску похлебки, и теперь исландской торговлей живет не только треть населения этого города, то есть люди состоятельные, но ею кормятся и несчастные горемыки, которые бродили прежде по улицам с пустыми желудками, а когда околевали с голоду, то их бросали в канал. А вон тот освещенный дом во фруктовом саду, откуда слышатся музыка и пение, принадлежит Хинрику Муллеру, владельцу пристани у восточного фьорда. Кроме нас с тобой, дружище, нынче кутят еще многие. А домом с ангелом над дверью владеет один из самых богатых кавалеров города — Педер Педерсен, владелец пристаней в Батсендаре и Кефлавике. Говорят, ему стоит лишь поднять на ближайшем пиру платок короля, чтобы сделаться настоящим дворянином с приставкой «фон» и длинной немецкой фамилией.
Наконец они подошли к большому парку, обнесенному высокой оградой. Они посмотрели сквозь решетку. Стволы деревьев обледенели, а газоны искрились от инея. Весь этот ледяной лаыд-^ шафт был залит лунным светом, который отбрасывал золотые блики на пруды парка. В ночной тиши пара белых лебедей скользила по воде, величественно выгибая шеи.
Посреди парка, под сенью могучих дубов, высился совсем недавно выстроенный роскошный дворец с островерхой крышей, скульптурным фронтоном, с эркерами из красного песчаника и нишами, в которых стояли па пьедесталах статуи. Каждая из четырех дворцовых башен с балконами завершалась шпилем. Дворец был почти готов,— достраивалась последняя башня. Луна золотила медные крыши.
Йоун Мартейпссон продолжал:
— Этот замок отделан с особой роскошью, чтобы поразить чужеземных послов и князей. Денег на это не пожалели. Камень возили издалека. Строил замок голландский зодчий; украшал — итальянский ваятель, залы были убраны французскими художниками и резчиками по дереву.
Йоун Хреггвидссон не мог оторвать глаз от всего этого великолепия. Белый, словно фарфоровый, лес, блестящая крыша, озаренная луной, пруд с лебедями, которые плыли по тихой воде, величественно выгибая шеи. Все это казалось сном.
— Этот дворец,— монотонно продолжал Йоун Мартейнссон с равнодушием человека, которому все это давно приелось,— этот дворец принадлежит родичу короля Ульрику Кристиану Гюльден-леве — он же граф Самсё, барон Марселисборг, кавалер, адмирал, генерал-лейтенант, главный почтмейстер Норвегии, губернатор Исландии. Чрезвычайно благочестивый и добрый господин.
Вдруг Йоун Хреггвидссон словно очнулся от своего оцепенения. Он больше не смотрел в сад. Засунув пальцы под шапку, он почесывал себе голову. Придя в себя, он сказал:
— Ха, убил я его или не убил?
— Ты пьян.
— Хотелось бы мне, чтобы я его убил.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Вот уже более ста лет народ по ту сторону Эресунна, в стране, которая зовется Швецией, жил в постоянной вражде с датчанами. Шведы не раз нападали на Данию, вторгались в ее пределы, подкупали крестьян, вымогали деньги у датского короля, бесчестили женщин и обстреливали из пушек Копенгаген. Вдобавок они отняли у датчан плодородную землю Сконе. Часто шведы объединялись с другими народами против датчан, но иной раз и датчанам удавалось с божьей помощью натравить на шведов далекие народы, например, народ великого князя Московского.
Теперь, как и раньше, между соседями часто возникали нелады, причем и те и другие искали помощи в дальних странах.
В тот вечер, когда Йоун Хреггвидссон на пару с Йоуном Мар-тейнссопом пропил золотое кольцо и отправился ночевать к своему новому другу, он был в самом воинственном настроении и готов был сцепиться с этими негодяями, которые никогда не уставали мучить нищих исландцев. К сожалению, повода для драки так и не нашлось. Стража в городе была усилена, и жители получили приказ поддерживать строгий порядок: ожидалась высадка шведов. Йоун, правда, влепил прохожим несколько затрещин, но потасовка не завязалась, просто он получил в ответ два-три увесистых тумака. Все думали только о войне. Кто-то сказал, что шведам, конечно, мало одной Сконе. Теперь наступит черед Зеландии, а там они заберут остров Фюн и Ютландию. Какой-то человек спросил, где же флот, разве корабли не охраняют Зунд?
Другой сказал, что англичане и голландцы прибыли сюда па военных кораблях и делают вид, будто собираются прогуляться в Московию и поговорить с царем. Вот почему наш адмирал Гюль-денлеве сошел на берег и остановился во дворце, чтобы облапить на прощание свою возлюбленную Амалию-Розу.
По этому поводу Йоун Хреггвидссон спел строфу из древних рим о Понтусе:
Владычица песен, прощай! Ночные рассеяны тени. Пылает пожаром наш край. Погибель трусливой измене!
На следующий день солдаты привели в порядок сапоги и плащи. А на заре забили барабаны, запели рожки и трубы и войско выступило в поход, чтобы ударить на врага. Каждый солдат нес на спине пятьдесят фунтов клади. Моросил мелкий дождь, дорога превратилась в сплошное грязное месиво. Многие, в том числе и Йоун Хреггвидссон, с трудом держали шаг. Основательно подвыпившие немецкие офицеры ехали сбоку, размахивая пистолетами и хлыстами.
Музыка давно уже смолкла,— у музыкантов онемели пальцы. Лишь трубач слабо блеял на своей трубе. Кто-то сказал, что шведы на больших кораблях подошли к берегу и выслали вперед разведчиков, которые уже завязали перестрелку с датским авангардом.
Йоун Хреггвидссон был голоден, как и его товарищ — южанин, шагавший рядом. Дождь шел не переставая. Над черными голыми деревьями с карканьем кружили в тумане стаи ворон. Войска проходили мимо крестьянских хуторов, длинных строений, в которых люди и животные ютились под одной крышей. Хлевы у датчан служили как бы продолжением человеческого жилья. На лугах паслись лошади и овцы. Соломеппые крыши нависали так низко, что солдаты едва не задевали их плечом, на маленьких застекленных окошках висели занавески, и из-за них выглядывали молодые девушки; они пялили глаза на воинов, которые собирались расправиться со шведами именем короля. Однако вымокшим до нитки, измученным солдатам было не до девиц.
В одной из таких деревень к их роте подъехали три драгуна с хлыстами. Они о чем-то переговорили с ротным офицером, который скомандовал солдатам «стой». Драгуны проехали по рядам, пристально вглядываясь в лица солдат. Перед Йоуном Хреггвидс-соном они остановились, и один из них указал на него хлыстом. Потом его окликнули тем немецким именем, которое дали ему на военной службе:
— Иоганн Реквиц!
Сначала Йоун не принял это на свой счет, но когда его окликнули второй раз, товарищ толкнул его в бок, давая понять, что зовут именно его. Тогда Йоун поднес руку к шапке, как положено солдату. Ему приказали выйти из строя. Поскольку офицеры опознали в нем человека, которого искали, они подозвали двух возниц, связали Йоуна и бросили его в телегу, а затем его под эскортом конных драгун отправили назад в Копенгаген. По прибытии туда его потащили в какой-то дом, и там немецкие офицеры учинили ему допрос. Немцы были усатые, в нарядных мундирах, сбоку у них висели сабли, а на шлемах красовались султаны. Йоуна спросили, он ли будет Иоганн Реквиц из Исландии. Крестьянин, обросший, грязный, промокший до нитки и к тому же еще привязанный к двум вооруженным стражам, ответил:
— Я Йоун Хреггвидссон из Исландии.
— Ты убийца,—сказали офицеры.
— Да? Кто вам это сказал? — Он еще смеет спрашивать,— удивился один из офицеров и приказал принести плеть и отстегать Йоуна. Плеть принесли, и Йоуна начали хлестать по спине и по лицу.
Потом офицер остановил порку и снова спросил Йоуна, убийца ли он.
— Пустое дело бить исландца,— сказал Йоун Хреггвидссоп.— Нам это не больнее, чем укус вши.
— Значит, ты не убийца? — повторил офицер.
Тогда офицер велел принести «патерностер». Как убедился вскоре Йоун, этот патерностер представлял собой веревку со множеством узлов. Ее надевали на голову и затем с помощью деревяшки закручивали до тех пор, пока узлы не впивались в череп так, что глаза чуть не выскакивали из орбит. Йоун решил, что запираться не стоит, и признал, что он убийца. Тогда с него сняли патерностер.
После этого Йоупа Хреггвидссона потащили в Синюю башню, куда согнали детоубийц и воров. Его раздели и напялили на него рубашку из мешковины. Затем его приковали к стене. С нее свисала тяжелая цепь с тремя кольцами. Одно из них надели Йоуну на лодыжку, другое замкнули вокруг пояса, а третье — на шее. Кольцо на шее закреплялось болтом, который назывался королевским. Кандалы тоже были королевские.
Был уже поздний вечер, а Йоун за весь этот день еще ничего не ел. Когда люди, которые приковали его, ушли и унесли фонари, он утешился тем, что вновь запел одну из древних рим о Понтусе:
Лишь из желудка и кишок Иду г запасы сил телесных. Сокрыт в еде волшебный сок, Сокрыт в еде волшебный сок, Сильней всех сил чудесных!
Другие узники, заточенные в этой башне, проснулись и громко выругали его. Завязалась перебранка. Все орали, бранились, насмехались над ним. Однако Йоун Хреггвидссоп сказал, что он исландец и ему плевать, нравится им это или нет. Он продолжал петь. Тогда они поняли, что ничего не поделаешь, и молча смирились со своей участью.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Йоуну Хреггвидссону редко доводилось видеть такое сборище безродных нищих, ничего не смыслящих в сагах, как люди в этой башне. Сидя на привязи, подобно скотине, опи дотемна теребили пеньку, и, кроме ругани и проклятий, ничего не было слышно.
Йоун Хреггвидссон потребовал, чтобы его, как королевского солдата, перевели в крепость, где помещалась военная тюрьма и где бы он мог находиться в обществе порядочных людей. Тюремщик насмешливо спросил, неужели это общество недостаточно хорошо для исландца.
Йоун спрашивал, на основании какого закона его поместили здесь и где приговор. Ему ответили, что король справедлив. Некоторые из узников, услышав это, стали проклинать короля, он-де только и делает, что развлекается со своей Катрипой.
Казалось, из этой башни не было ни законного, ни незаконного возврата к человеческой жизни. Окна ее были забраны крепкими железными решетками и «.находились так высоко, что никому еще не удавалось заглянуть в них. Единственным развлечением узников были изредка пробегавшие по степе тени больших птиц.
Староста камеры, преступник, который просидел здесь чуть ли не целый век, рассказал, что однажды ему разрешили поглядеть в это окно. Он утверждал, что башня стоит на пустынном острове, далеко в море, а быть может, она так высока, что, когда смотришь с нее, берегов не видно.
Однажды в башню привели нового преступника, и он принес известие, что война кончилась, по крайней мере на время. Шведы высадились у Хумлебекка и одержали победу, а датчане потерпели поражение. Битва была не слишком кровопролитная, убитых и раненых оказалось сравнительно немного. Зато наш всемилостивейший король был вынужден принять крайне тяжелые условия мира. Все важнейшие крепости пришлось оставить, а новых строить теперь не разрешают. Но самое ужасное то, что нужно выплатить шведскому королю двести тысяч далеров звонкой монетой. Один из преступников удивился, как это король в столь тяжелое время сумеет наскрести такую кучу денег. Кто не знает, что у короля одни долги и нет денег даже на курево.
— Это уж дело немецкого графа фон Розенфалька,— заметил новый преступник.— Когда враг стал показывать зубы и потребовал деньги, король послал за этим молодым красавцем, и тот немедля выдал золото из своих подвалов.
— А кто этот граф фон Розенфальк? — спросил первый преступник.
— Да ведь это Педер Педерсен,— заметил второй.
— Какой еще Педер Педерсен?
— Сын старого Педера Педерсена.
Тогда все спросили хором, кто такой, черт возьми, Педер Педерсен.
Поун Хреггвидссон ответил: — Это тот, что взял в аренду пристани в Батсендаре и Кефла-вике. Я когда-то знавал человека по имени Хольмфастур Гудмундс-сон. Так вот, он торговал и со старым и с молодым Педером Пе-дерсеном.
Хотя Йоун Хреггвидссон изо дня в день, из недели в неделю то слезно умолял стражу, то яростно требовал передать начальнику тюрьмы, который здесь назывался комендантом крепости, чтобы его дело вновь рассмотрел хоть какой-нибудь суд, все было напрасно. Ни один суд не хотел этим заниматься. Трудно было также установить, как крестьянин очутился в этой тюрьме и кто его сюда засадил.
Однажды утром тюремщик, который приносил узникам похлебку, подошел к Йоуну Хреггвидссопу, пнул его ногой и сказал:
— Вот тебе, чертов исландец!
— Дорогой мой,— отозвался Йоун Хреггвидссон с улыбкой,— как хорошо, что ты пришел.
— Вчера вечером я пьянствовал с твоим земляком, в погребке докторовой Кирстен, и во время кутежа он выманил у меня сапоги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55