Она уверена, что если бы он захотел, то смог бы выкупить усадьбу у богача Вигфуса Тоураринссона, и притом за ту цену, которую сам назначит. И когда усадьба будет принадлежать ее отцу, она выменяет ее на свои земли на западе и на севере,— ее приданое, которого она так и не получила из-за того, что вышла замуж против воли родных, когда ей еще не исполнилось двадцати лет.
Йорун окинула сестру сострадательным взглядом, ибо на Снайфридур не лежала печать того душевного и физического довольства, которое является признаком обеспеченности. Напротив, в свои тридцать два года Снайфридур оставалась стройной и золотоволосой, как девушка, с горячей кровью и гибким станом.
— Но почему же, сестра, почему? — вдруг спросила Йорун.
— О чем ты?
— Ах, я не знаю, дорогая сестра. Но на твоем месте я возблагодарила бы создателя за то, что Магнус из Брайдратунги довел тебя до нищенской сумы и ты можешь со спокойной душой и чистой совестью идти своим путем.
— Куда, собственно?
— Все равно куда. Наша матушка...
— Знаю, ты хочешь сказать мне, что она заколет упитанного тельца. Благодарю покорно. Нет, уж поезжай ты домой, к своей матушке, Йорун, когда епископ продаст за твоей спиной Скаульхольт.
— Прости, сестра, если я говорила с тобой не так, как следовало. Я знаю, ты больше меня походишь на женщин нашего рода. Но именно поэтому, Снайфридур, именно поэтому все это так грустно, так бесконечно, до слез печально.
— О чем ты?
— Мне казалось, тебе не нужно пояснять то, о чем давно уже идут толки по всей стране. Ты хорошо знаешь, что наша матушка, эта гордая женщина, теперь не так здорова, как прежде.
— Ах, вот что! Ну, она еще переживет всех своих сверстников,— сказала Снайфридур.— Епископство Скаульхольт служит ей утешением, если даже от нищей Брайдратунги у нее иногда и разыгрывается подагра.
— Я знаю, дорогая сестра, что господь ниспосылает утешение в любом горе и того, кого постигает несчастье, он наделяет сильной душой. Но все же будем остерегаться, дабы очерствелая душа не осталась глухой к благодати господней, а смирение не уступило место презрению к всевышнему, к людям и даже к собственным родителям.
— На всем свете, дорогая сестра, ты не сыщешь такой счастливицы, как я. Сомневаюсь, чтобы в Исландии нашлось много женщин счастливее меня, и меньше всего я хотела бы поменяться местами с тобой.
— Ты не в себе, дорогая сестра... Давай лучше оставим этот разговор.
— В прошлом году, в день благовещения, вдова из Лекура седьмой раз разрешилась от бремени. Это был ее третий внебрачный ребенок. Через несколько дней ее будут судить на альтинге и утопят в Эхсарау. Прошлым летом ее дети еще кормились кониной и супом из трав. Этой весной, в одно дождливое воскресенье, трое из них очутились со своей дряхлой бабкой во дворе Брайдратунги. Изнуренные и опухшие от голода, стояли они и глазели на меня, когда я появилась в окне. Остальные уже умерли. Я счастливая женщина, дорогая сестра.
— Да, милая Снайфридур, неисповедимы пути господни,— ответила супруга епископа.— Надо думать, наш народ вел в прошлом легкую жизнь, и вот теперь он расплачивается за это. Мы часто слышим об этом от наших духовных пастырей... да снидет на них благословение божие. И нельзя винить бога, если человек, родившийся по его неизреченной милости в хорошей семье, сам себя губит.
— Этой весной — у нас, в Исландии, все беды случаются весной — на зеленом лугу, неподалеку от Хвитау, нашли двух девчушек, лежавших на подушке, набитой козьей шерстью. Дом их был разрушен, наследство поделено, и эта подушка из козьей шерсти была единственным достоянием близнецов. Они положили головки на подушку и так умерли. Их исклевали стервятники. Никто не позаботился об их останках. Я приказала их похоронить. Ведь они могли быть моими дочерьми. Нет, сестрица, я очень счастливая женщина.
— Зачем ты терзаешь себя такими мрачными историями, милая сестра,— сказала Йорун, лицо которой, несмотря на все ее благодушие, выражало некоторое нетерпение.
— В мае, перед самым церковным праздником, народ в Краукуре решил повесить овцекрада. Его судили уже не раз и даже отрубили ему руку, но от этого он не исправился и только стал воровать еще больше овец, чем прежде. После казни люди из верхнего Тунгура привязали его поперек седла и, проезжая мимо его хижины, швырнули труп в дверь, к жене и детям.. Нет, милая сестра, если есть в Исландии счастливая женщина, то это я. Ибо я тку ковры с изображениями героев минувших времен, вышиваю покровы на алтари и облачения для пастырей и коплю серебро у себя в ларе. К тому же господь сделал меня бесплодной, а это, пожалуй, величайшее счастье, какое только может выпасть на долю исландской женщины.
— Не будем спорить, сестра. Думаю все же, что творец вложил в душу каждой женщины желание родить здорового сына. Сколько радостей было у меня, когда мои сыновья были еще маленькими. И если женщина остается в браке бесплодной, то это не ее вина, а божья воля. Но если женщина знатного рода сравнивает свою жизнь с жизнью бродяг, она грешит перед господом. Должно быть, ты сильно изменилась, если довольствуешься такой жалкой долей.
— Всю свою жизнь я никогда ничем не была довольна. Поэтому я сама избрала свою участь и примирилась с ней.
— Тот, кто предается причудливым фантазиям, слишком поздно сознает, игрушкой каких чуждых сил он стал,— изрекла старшая сестра.— Ты вышла замуж против воли родителей, вопреки всем законам, божеским и человеческим. И только чтобы спасти тебя от еще большего позора, наш отец не расторг твоего брака. Вероятно, он хорошенько подумает, прежде чем отдать тебе родовое имение Магнуса Сигурдссона в обмен на твои владения, которые он не захотел дать за тобой. Но я знаю одного человека, нашего верного друга, он очень скромен, но никогда не устает говорить о твоем благополучии и денно и нощно молит бога о том, чтобы он позволил ему взять на себя заботы о тебе. Этот человек имеет не меньшее влияние на Вигфуса и его зятя, чем наш отец.
Это твой духовник, знаменитый поэт и ученый, смиренный служитель божий пастор Сигурдур Свейнссон, один из самых богатых служителей церкви.
— У меня были другие намерения на случай, если отец откажет мне в моей просьбе.
Супруга епископа поинтересовалась, что же имела в виду ее сестра.
— Говорят,— ответила та,— что после долгого отсутствия вернулся один друг.
Мгновенно от мягкой, снисходительной улыбки старшей сестры не осталось и следа. Вся кровь бросилась ей в лицо, глаза метали молнии. Йорун словно преобразилась. Она хотела что-то сказать, но смолчала.
Через минуту супруга епископа спросила глухим голосом:
— Откуда ты знаешь, что он приехал?
— Мы с тобой женщины, милая сестра,— ответила Снайфридур,— а у женщин бывают порой предчувствия. Мы узнаем о некоторых вещах, хотя бы и не слышали о них собственными ушами.
— И ты, значит, надумала разыскать его в Бессастадире или даже здесь, в Скаульхольте, и попросить, чтобы он выкупил Брай-дратунгу для Магнуса Сигурдссона и для тебя? Неужели ты в самом деле такой ребенок? И мир и все, что в нем происходит, остались для тебя книгой за семью печатями? Или, может быть, дорогая сестра, ты смеешься надо мной?
— Нет, я вовсе не собираюсь просить его купить для меня усадьбу. Поговаривают, впрочем, что он приехал, чтобы проверить, как представители власти выполняют здесь свой долг. Быть может, контракт между окружным судьей и контрабандным торговцем спиртным, с одной стороны, и моим мужем — с другой, покажется небезынтересным человеку, который собирает документы, касающиеся исландцев. Так думается мне.
— А знаешь ли ты, что за человек Арнас Арнэус, сестра? — серьезно спросила Йорун.
— Я знаю,— сказала Снайфридур,— что человека средней руки, которого ты и остальные члены моей семьи хотели выбрать для меня, я презираю сильнее, чем самого последнего из людей. Такова моя натура.
— Я не стану пытаться разгадать темный смысл твоих слов, сестра, но я никогда не поверила бы, что женщина из нашей семьи, здесь, в Исландии, может встать на сторону преступника против своего старого, ничем не запятнанного отца, на сторону того, кто натравливает осужденных против их праведного судьи, простой люд против его господ и хочет уничтожить патриархальные христианские нравы народа.
— А кто так поступает?
— Арнас Арнэус и те, кто его поддерживает.
— Я полагала, что Арнас Арнэус лишь потому вернулся на родину, что его полномочия превышают полномочия всех прочих людей в Исландии, вместе взятых.
— Несомненно, он прибыл в альтинг с письмом, подписанным самим королем,— заметила Йорун.— Говорят еще, что он будет творить суд и расправу над купцами, вторгнется в их фактории на юге страны, прикажет сбрасывать в море их товары или опечатывать именем короля их лавки, и тогда беднякам придется обращаться к нему за горстью муки или щепоткой табаку. Он, говорят, вступается за мошенников и обвиняет знатных лиц. Люди сведущие считают, что он послан теми, кто в Копенгагене изгнал из королевского совета высокородных дворян и посадил на их место ремесленников, пивоваров и бродяг. И не успел дойти до нас слух о его прибытии, как ты уже собираешься дать ему в руки улики против нашего славного отца. Разреши мне, сестра, напомнить тебе, что Дидрик из Муэндэ, который тоже уверял, будто у него имеются королевские грамоты, теперь лежит под грудой камней на том берегу реки.
Взглянув на сестру, Снайфридур заметила, что ее лицо все еще в красных пятнах.
— Не говори мне больше об Арнэусе, дорогая сестра, так же как и о судье Эйдалине. Прости меня, дорогая, но я думаю, что мы проявляем мало любви к отцу, сравнивая его нравственные качества с плутнями какого-нибудь контрабандиста, да еще представляя врагом судьи Эйдалина человека, сомневающегося в законности махинаций такого ничтожества, как Вигфус.
— Я не говорила, что власть имущие не могут поступать несправедливо. Мы знаем, что все люди — грешники. Но я говорю — и со мной согласятся все честные люди,— что Исландия недолго просуществует, если исландские правители будут унижены и брошены в Бремерхольм. Вместе с ними исчезнут с лица земли лучшие люди нашей -страны. Как же назвать человека, который явился разрушить обычаи и порядки нашей страны, до сих пор не допускавшие наш народ превратиться в шайку отчаянных воров и убийц, человека, который опечатывает у бедных людей муку и табак и не доверяет нашим славным купцам? Это им-то, которые пускаются в бурное море, пренебрегая смертельной опасностью! Как назвать такого человека? Прости меня, сестра, но я не нахожу слов, когда ты говоришь о доверии к такому человеку. А раз ты даешь мне понять, что знаешь его столь же хорошо, как и своего отца, то разреши мне спросить: как это могло случиться, что ты так хорошо знаешь этого человека? Правда, как-то летом он гостил у наших родителей на западе. Он старался собрать и вывезти из страны все книги, в которых рассказывается о наших славных предках. Мне вспоминается, что мой муж и я вместе с тобой провожали его из Скаульхольта на корабль. Неужто он на всю жизнь вскружил тебе голову? Я всегда отвергала эти слухи. Ведь ты в ту пору была еще ребенком и смыслила в мужчинах не больше, чем кошка в звездах. Кроме того, не прошло и года, как он женился в Дании на богатой горбунье. Но все же мне хотелось бы знать, что произошло между вами, если через шестнадцать лет ты все еще предпочитаешь прибегнуть к содействию этого изменника и не желаешь принять бескорыстную помощь своего истинного друга.
— Если мой отец — один из столпов Исландии — откажется удовлетворить мою просьбу, которую я прошу тебя передать ему,— сказала Снайфридур,— и если тот человек, которого ты называешь изменником, обманет мое доверие и откажется расторгнуть договор с богачом Вигфусом, тогда, клянусь тебе, милая сестра, я разведусь с юнкером Магнусом и выйду за моего доброго друга и терпеливого жениха каноника Сигурдура. Но не раньше.
Вскоре сестры закончили беседу, во время которой одна разволновалась, а другая оставалась совершенно спокойной. Супруга епископа обещала передать отцу на альтинге просьбу сестры, и Снайфридур вернулась в Брайдратунгу.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
К началу сенокоса юнкера вновь охватило беспокойство, всегда предвещавшее у него одно и то же: запой со всем сопутствующим ему бахвальством и омерзительным поведением. Он поднимался с зарей, но ничего не делал. В сарае, в куче стружек, лежал его инструмент и утварь, которую он собирался починить. Как-то ранним прохладным утром он стоял в сарае и смотрел на улицу. Затем он спустился к реке,— возможно, чтобы встретить проезжих. Через некоторое время можно было услышать, как он что-то напевает в сенях. Он приказал привести верховых лошадей, заботливо осмотрел их копыта, направился в кузницу и подковал одну из лошадей. Он долго расчесывал лошадям гривы, счищал с них скребницей грязь, гладил их и при этом дружески разговаривал с ними, а затем снова отпустил их на волю, не теряя, однако, из виду. Потом он зашел в хижину бедного арендатора, выругал ее несчастного обитателя и стал беспокойно слоняться по двору.
Экономка Гудридур накрыла ему на стол в комнате с панелями, так как он никогда не ел вместе с людьми. Она подала ему скир, треску и масло.
Он сморщил нос и спросил:
— Разве у нас нет баранины?
— Не помню, чтобы моя госпожа, супруга судьи из Эйдалина, что-нибудь говорила на этот счет,— сказала экономка.
— А вымя в уксусе?
— У овец, что околели этой весной от голода, не было ни мяса, ни вымени, которые годились бы в пищу.
— А разве наши хутора на севере больше не платят оброка?
— Этого я не знаю, но зато у нас имеется снятое кислое молоко из вашей родовой усадьбы.
— Ну давай сюда молоко, да смотри, чтобы оно и вправду было холодное и кислое.
— Скажите, пожалуйста, должна ли госпожа ждать, пока ее вынесут мертвой, или она может по доброй воле уйти отсюда?
— Об этом, любезная, спроси судью Эйдалина,— ответил юнкер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55