Поддавшись волей-неволей такой всеобщей подавленности и в нашей семье и в станице, затих душою и я. Меня даже не манило в эти дни на ежевечерние наши встречи с Пашкой и Тронькой, и я отсиживался в круглом одиночестве в тихом нашем доме или же в каком-нибудь укромном потайном закутке просторного нашего двора с его деревянными заплотами, амбарами, навесами и завознями.
И вдруг сердце мое озарилось нечаянной радостью. Как-то поутру — дней через пять после проводов мобилизованных казаков — услышал я от отца, что они с мамой решили поехать в город Кокчетав — на последнее, быть может, как говорила с горьким вздохом мама, свидание с Иваном. Но самое главное — они брали с собой и меня!
И тут радостям, счастью, восторгам моим не было и предела. Еще бы! Отправиться вместе с родителями в бог весть какие дальние-предальние края — через глухие, таинственные казахские степи — и потом увидеть где-то там своими глазами некое неведомое, необыкновенное, загадочное чудо, имя которому — город!
Дух перехватывало от этой вдруг свалившейся на меня как снег на голову новости. И я, по-куропашечьи встрепенувшись, полетел на упругих крыльях к закадычным своим дружкам-приятелям — к Пашке с Тронькой. Не терпелось взахлеб похвастаться — на зависть им обоим — таким выпавшим на мою долю счастьем, похожим на сон.
Однако оба они — и Пашка и Тронька — с разлету огорошили меня еще большей радостью. Оказалось, что и они оба — тоже с их отцами и матерями — едут в город Кокчетав. И тоже для свидания со своими попавшими под мобилизацию старшими братьями — ровесниками нашего Ивана. И едут вместе с нами. Завтра. Чуть свет.
Обо всем этом, оказывается, договорились — по соседскому делу — отцы наши еще в канун нынешнего дня. Я же узнал про такое событие последним...
— Проснулся!— сказал про меня с презрительной усмешкой Пашка.— Мы с Тронькой ишо вчерася вечером все наскрозь знали. Понял? Ух, вррежу!..
Но тут же Пашка, обнажая свои частые, ослепительно светлые зубы, засмеялся уже — миролюбиво, доброжелательно. И легонько толкнул меня в плечо ладошкой.
— Лады, Ваня. Мир на земле. В человецех благоволение. Аминь!..— сказал, шутливо перекрестив меня, Пашка.— А теперя — марш все по домам. Тебе ж ведь тоже надо наспех в дорогу собираться. Не забудь только свою фуражку с кокардой набекрень одеть да сапоги хорошенько ваксой начистить. Не куда-нибудь — в город Кокчетав едешь! А в городу, знашь, все как на полном параде! Тама — не как у нас здеся — по струнке ходют. Левый-правый. Ать-два. Туды-сюды. Туды-сюды...
А главное дело, шлындают, язви их, не по земле — по тратуварам! Понял?
Нет, я не понял.
Не понял, видать, и Тронька. Потому что робко спросил:
— А тратувары — это что такое, Паша?
— Деревянны дороги из тесу вдоль улки. Вот это чо!— категорично ответил Паша. И тут же разъяснил:— Потому што в городу без этих самых тратуваров ног не вытащишь — така тама грязишша!
Посмотрев на нас с Тронькой то ли с сожалением, то ЛИ с напускным презрением своими быстрыми, мерцающими глазами, Пашка затем добавил сквозь зубы:
— Ух и неучи! Ух и олухи, язви вас! Ух, я вам как-нибудь и врежу!..
— Да мы в городу-то ишо не бывали...— пролепетал я как бы в слабое оправдание своего невежества, попутно имея, конечно, в виду и Троньку.
А между тем оба мы — и я, и Тронька — хорошо знали о том, что город Кокчетав Пашка — так же, как и мы, несчастные,— не то чтобы там наяву, а и во сне-то вряд ли хоть раз видел! Однако же вел он себя перед нами сию минуту так, будто только что воротился вместе с нашими станичными лейб-гвардейцами прямым маршем из Санкт-Петербурга!
— А церквей в Кокчетаве много, Паша?— вдруг спросил ни с того ни с сего Тронька.
— Пять храмов. Один собор. Пятиглавый. Плюс на минус — тюрьма белокаменная. Сорок три ветряка. Па-рова крупчатошна мельница. Татарска мечеть. Архиерей. Семеро кабаков с казенными целовальниками. Пожарная каланча до небес — на тышшу верст скрозь вокруг видно! Прогимназия. А базар в городу — настояшша Куяндин-ская ярмарка!..— начисто перечеркнул нас с Тронькой крест-накрест пулеметной очередью Пашка.
Тут у нас и совсем языки присохли. И Пашка, воочию убедившись в этом, с миром отпустил нас домой, не преминув напутственно пригрозить вдогонку:
— Да, спокойной ночи, шалопаи!.. Дрыхнуть-дрыхнуть. Да не засыпайте. Почашше вздрагивайте. А то продерете утром шары, а ваших тятей — Митьками звали! Укотим без вас в неизвестну даль спозаранку. По гладенькой дорожке. Со свистом!..
Я, разумеется, был твердо уверен в том, что ни отец, ни мама без меня не уедут, коли уж сами — я ж не напрашивался!— посулились взять меня с собой. Никогда, конечно, не уехал бы без нас с Тронькой и Пашка в такую радостную, как редкий праздник, дорогу. Это я тоже знал назубок.
Однако сон мой был в эту ночь малостойким, чутким на побудку, настороженным, тревожным. Ночевал я — как и всегда в летнюю пору — на любимом привычном месте. Под дерновым навесом, В бесколесном одре вековой дедушкиной телеги. И, проснувшись чуть свет, я увидел во дворе и отца и маму, занятых каждый своим делом.
Мама — я видел ее через настежь распахнутые створчатые окошки нашей прижавшейся к пятистенному дому земляной избушки — ставила на стол бурно бурлящий, ярко пылающий медью самовар. Отец деловито смазывал стальные оси и колесные втулки стоявшего посреди ограды легкового ходка с продолговатым ракитовым коробком на дрожках.
Ага. Слава богу, вовремя я проснулся. И оглядевшись туманными спросонок глазами вокруг, сразу же убедился в том, что наши действительно собираются нынче в дорогу.
Проворно выпрыгнув из тележного одра, я, еще полусобранный, полусонный, стал переминаться с ноги на ногу возле хлопотавшего вокруг ходка отца, делая вид, что меня шибко завлекает эта смазка вязкой, тягучей мазью шлифованных осей и медных колесных втулок. На самом же деле томило и жгло в сию минуту одно неодолимое желание. Не терпелось узнать, а не передумал ли за ночь отец брать меня с собой в дорогу? Передумал! Об этом было так страшно сейчас думать, что у меня умирало сердце, холодело в груди!..
— Ого, проснулся?— с напускным удивлением воскликнул, заметив меня, отец.
— Ну. Выспался...
— Слава богу... Тогда — не крутись. Беги. Умывайся. Оболокайся. Скоро запрягать. Вот попьем чайку с горячими шанежками, и — благословяся — в дорогу!..
Остолбенев, опешив на какое-то мгновение от новой светлой волны опять нахлынувшего на меня счастья,— значит, все-таки еду!— я ринулся затем со всех ног исполнять отцовские указы.
Пулей — умылся. Пулей — оделся. Еще проворнее — вмиг — обул начищенные с вечера ваксой до зеркального
блеска шагреневые сапоги. И первым из всей нашей семьи красовался за столом, накрытым к завтраку.
Но, как хорошему коню, получившему дорогу, мне не шибко-то пилось и елось в это раннее, на редкость погожее августовское утро. Нет, несмотря ни на что, былая душевная настороженность так и не покидала меня. Потому что я и сейчас еще опасался, как бы все-таки что-нибудь да и не помешало в последнюю минуту этому — первому в моей жизни — столь бесконечно далекому, столь заманчивому, столь увлекательному путешествию! Но вот чаепитие закончилось. Лошади были запряжены. Степенный мерин гнедой масти — в корню. Шустрый, надменный, пугливый трехлеток Рыжка — в пристяжке. В ракитовом коробке ходка были уже загодя уложены все дорожные припасы. А мы, собравшись всей семьей в горнице, с минуту посидели — перед дальней дорогой — в полном безмолвии. Затем, поднявшись на ноги, троекратно — и тоже молча — перекрестились на передний угол с тускло мерцавшими окладистой медью иконами.
И вот, наконец распрощавшись — уже посреди двора — с оставшимися домовничать без. нас нашими домочадцами, все мы втроем — отец, мама и я — уселись половчее в уютный ходок. И тронулись с места — поехали!..
На выезде из станицы — за земляными валами древней крепости — нас уже поджидали наши спутники. Отцы и матери моих дружков — Троньки с Пашкой. Они тоже отправлялись в путь на таких же легковых дрожках, как и у нас, и тоже запряженных парами лошадей — независимыми, стойкими коренниками и юными, самоуверенными пристяжными...
И вот только теперь, когда привелось мне за жизнь немало поколесить по белому свету, могу я с полным правом утверждать, что самым дивным и самым далеким было это первое в моей жизни путешествие — поездка и неведомый и загадочный город Кокчетав.
А ехали мы не день и не два — целую вечность. И дорога эта была для меня волшебным, радостным открытием иного, нового мира!
Стояла погожая, предвещавшая близкое бабье лето предосенняя золотая пора. Й великие, тихие степи текли и текли с утра до вечера навстречу нашим рысистым парным запряжкам. И не было, не было ни конца, ни края этому пленительному царству матово-серебристого,
зыбкого ковыльного моря. Царству полынного аромата. Простора. Покоя. Воли. Горланного орлиного клекота, трубного — на заре — лебяжьего переклика. Печального, тихого звона мечей черноперой осоки и потайного вкрадчивого шороха дремучих камышей по берегам позолотевших от заката озер...
Первую ночевку в этой дороге обрели мы вблизи казахского аула — полутора десятка разношерстных, то черных, словно обуглившихся, то ослепительно белых, как лебединые крылья, колоколообразных войлочных юрт, вполукруг разместившихся на высоком крутояром берегу невеликого, густо заросшего кугой и чаканом озерца.
Я впервые увидел кочевнический аул, и мне пришлась по душе привольная летняя жизнь исконных наших станичных соседей — мирных степных кочевников. Все, решительно все было здесь внове для меня. Все — неожиданно. Ярко. Броско. Необыкновенно. Непривычно. Диковато. Полузагадочно.
Из былых отцовских рассказов я уже знал о том, как он хаживал в свои молодые годы в старших гуртоправах у пресновских скотопромышленников — сопровождал гурты рогатого скота и конские косяки по знаменитым в ту пору на всю Сибирь степным ярмаркам. В Куяндах. В Каркаралах. В Атбасаре. В Баянауле. Вдоль и поперек исколесил он тогда все глубинные, полудикие казахские степи, находя в непогожие дни и ночи приют и кров в любой из юрт встречавшихся на его пути аулов.
Вот отчего теперь — в дни нашего дивного путешествия — почти в каждом встречном ауле находились гостеприимные отцовские тамыры — дружки. По вековому неписаному закону степи они с непритворной охотой привечали и потчевали нас в своих восхитительных — прохладных в зной и теплых в непогодь — уютных юртах.
В отличку от отцов Троньки с Пашкой мой отец очень хорошо разговаривал по-казахски. И это обстоятельство как бы возвышало в глазах аульных жителей и нас с мамой.
Тронька же с Пашкой просто умирали от зависти, наглядно убеждаясь за долгую нашу дорогу в том, каким особым расположением — наравне с моими родителями — одаривали меня подчас гостеприимные хозяева той или иной юрты.
Пашка же — даже и не поймешь как, то ли из уважения, то ли из завистливого презрения ко мне — будто перестал меня замечать и почти не придирался, не вязался ко мне, не грозился походя — как водилось до этой нашей поездки — врезать мне безо всякого к тому повода. Зато он вдоволь отсыпался теперь на малозащи-щенном Троньке, то и дело привязываясь к нему по каждому пустяку, явно вызывая его на взаимную потасовку,
на драку.В эту первую в дороге нашу ночевку при придорожном ауле угощались мы в белой юрте главы аульного рода — тучного, угрюмого с виду белобородого аксакала —Торсана.
Внутреннее убранство юрты Торсана огорошило, ошеломило меня — с ходу, с порогу. Да что там — ошеломило! Привело в трепет невиданной и неслыханной мной доселе сказочной роскошью. Каким-то неправдоподобным, праздничным великолепием. Неистовым буйством красок. Нарядными, окованными, сверкающими самоварной медью сундуками. Многоцветными слоями стеганых шелковых одеял на железной кровати с ослепительными никелированными спинками и набалдашниками. Букетами бархатных, расшитых золотыми или серебряными позументами мужских чапанов и женских камзолов. Пышными и яркими — как полные цветов и трав июльские лесные поляны — коврами, украшавшими круглые стены этого, казалось, невесомого, воздушного жилища.
Потчевались мы за дастарханом — оранжевой льняной скатертью, постланной перед нами прямо на покрытом узорным войлоком полу обширной юрты. Сперва мы пили из увесистых фарфоровых пиал крепкий, сдобренный сливками любимый степными жителями кирпичный, плиточный чай вприкуску с колотым сахаром и с румяными, круглыми, как грецкие орехи, баурсаками.
Затем — ближе к позднему летнему вечеру — на дастархан было подано огромное, похожее на стиральное корыто, деревянное блюдо с грудой дымящейся, только что сваренной в казане — под открытым небом — ароматной баранины. И я был в восторге от того, что это необыкновенное степное угощение здесь было дозволено запросто — проворно и расторопно — хватать из дымящегося корыта голыми руками. То был знаменитый бесбармак — коронное национальное блюдо древних кочевников.
Вдосталь насытившись за щедрым дастарханом разными разностями у приветливых аульных хлебосолов, мы — я, Тронька и Пашка — юрко вынырнули, как те сурки из норы, наружу из юрты — на волю.День меркнул.
Пахло дымом кизячных костров. Кобыльим молоком. Овечьим пометом. Теплой дорожной пылью. Перьями дикой озерной птицы. Корозьей жвачкой. Собаками. Где-то совсем по соседству с аулом били отбой минувшему дню хоронившиеся в ковыльных дебрях перепела.
Неподалеку от царственно белой юрты Торсана мы вдруг заметили двух казашат, играющих на высоком приозерном яру в бабки.
— Хотите, я их в одну секунду сейчас обчищу?! Хотите?— угрожающе спросил нас с Тронькой помрачневший от решимости Пашка.
— Как это так — обчищу?— озадаченно спросил я, не совсем понимая вдруг засвирепевшего Пашку.
— А вот так. Вот этим самым паночком! До нитки враз их обоих на ваших глазах раздену!— почти прорычал Пашка, показывая нам извлеченную из шароварного кармана большую конскую бабку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23