Твердой, уверенной, хозяйской поступью шел он по родной земле. И несуетными — по-царски торжественно-властными были полетные движения правой его руки, которой он щедро одарял из берестяного лукошка золотыми потоками зерна родимую плодотворящую землю!
Чувствуя в эти минуты полную мою слитность со всем этим дивным, озаренным трепетным утренним светом миром, блаженно покачиваясь в седле, я не в силах был оторвать восторженно горящих глаз от шагающего впереди нас отца — красивого, сильного, помолодевшего человека!
Признаюсь. Я и поныне думаю, что это и был, наверное, самый счастливый, неповторимый, трижды благословенный день в моей, не скупой на радости и печали жизни...
Самыми ближними соседями нашими — по смежным пашням — было несколько пресновчан, живших, впрочем, своими домами — зачастую совсем не в соседях ни друг с дружкой, ни с нами — вразброс — в разных краях станицы. И не в ухоженном, парадно-нарядном центре ее — в ряду каменных или бревенчатых, обшитых тесом просторных палат с шатровыми, княжескими крылечками — поместий именитой пресновской знати. А чуть-чуть поодаль от них. В сторонке. Наособицу. На отшибе. В некотором — как бы вроде застенчивом — самоотстранении от таких стержневых, коронных станичных строений. По ту сторону незримой — для стороннего ока — границы, настороженно ограждавшей это внут-ристаничное — никому тут не подвластное — княжество-государство!
По теплым, укрывшимся от сквозных ветров кривоколенным, окраинным переулкам и закоулочкам красовались — сами себе на поглядку — домовито обжитые деревянные пятистеннички под крутыми дерновыми кровлями. Опрятные — при усердной наружной побелке в канун годовых праздников — саманушки и пластяные
мазанки с подрисованными синькой наличниками, с веселой геранью на подоконниках. Ракитовые плетни вокруг оград. Поседевшие от времени, осевшие набок осиновые заплоты. Непременные — при каждом дворе — теремки гостеприимных скворешников на длинновязых, торчмя торчавших жердях над поветями. Широкозахватные приусадебные огороды с полузрячими — в одно оконце — наглухо заросшими лебедой и крапивой зем-лянушками — жаростойкими баньками на задворках...
Тут — по окраинным сторонам древней станицы — и жили из века в век старожилы ее — рядовые коренного, потомственного казачества. И родовые подворья их смыкались с окрестным, настежь распахнутым великим степным простором, с бескрайней целинной округой, отведенной под летние пастбища для общественных табунов дойных и яловых коров, овечьих отар и прочей домашней скотины. Выгоны соседствовали с имениями этих одностаничников. Они были — рядом. За огородными изгородями. За оградными плетнями. За воротами. Потому-то так пряно и бражно пахло в этих краях в погожие летние вечера пленительным ароматом полевого разнотравья. Парным молоком. Сочной коровьей жвачкой. Теплой — оранжевой от жарких вечерних зорь — подкопытной табунной пылью. Вялым, печальным дымком кизячных костров в далеких — едва различимых в молчаливом степном просторе — кочевнических аулах.
Такими были станичные подворья пашенных наших соседей. Однокашников — в прошлом. Односумов. Однополчан — по прежней сторожевой службе на границе с Китаем, а то и в Действующей армии на любом из театров военных действий с неприятелем... Одностаничников, броских — когда-то там — на вид, на осанку, на выправку стремянных джигитовщиков на смотровых конных учениях — в канун выхода в полк — в присутствии самого Наказного атамана Сибирского линейного казачьего войска!.. И не матери — дома родили их, детей удали и отваги. Гарнизонных трубачей и полковых запевал. Георгиевских кавалеров. Сородичей по оружию. Неробких бранных рубак. Картинных красавцев — грудь колесом, чубы — навылет, сабли — наголо. Столь живописно выглядели они на лакированных заморских карточках, заснятых с них — в пору былых военных кампаний — где-то там. На чужой стороне. В иноземных державах...
Ничего не скажешь, народ был тертый. Степной. Вольнолюбивый. Двужильный. Бывалый. И огни, и воды, и медные трубы — по сказам — прошли в свое время они — как отцы их и деды и прадеды — в маршевых эшелонах генералов от кавалерии. И полковые знамена и штандарты их реяли над горными перевалами под чужестранными небесами Балкан. Взвивались над хмурыми сопками Маньчжурии. А на памяти старших из братьев нашего поколения еще свежи были воспоминания о сабельной славе знаменитого — по I мировой войне с немцем — Брусиловского прорыва!
Но все это — в прошлом.Что и говорить, с верховной станичной знатью были наши пашенные напарники — далеконько не ровня. Ни в чем. Ни в именитости. Ни в имуществе. Да и — вообще. Ни в кураже. Ни в риске. Ни в горлохватстве. Ни в матерщине. Ни в осанке. Ни в спеси.
Хлебодобытчики нашего пашенного государства се-вали от пятка до десяти десятин на двор. В основном, понятно, пшеницы. Поменьше — на две-три загонки — иных прочих злаков в подспорье. Ржи. Ячменя. Проса. Овса. И это — в зависимости не столь от радения, сколько от силы каждого.
Те же — станичные наши князья во князьях — распахивали каждую весну от полусотни, а то и до всех ста с гаком все тех же казенных десятин — на хозяйство. Засевали они широкозахватные свои пашни только отборной, спросовой — через заезжих хлебопромышленников — и на рынках России и далеко за ее пределами знаменитой по тем временам Русской пшеницей. Всякие же прочие злаки, хоть тут и тоже севались, но в расчет пробойными хозяевами не брались. Главное было — в увесистых осенних намолотах сортового, до звона сухого, искрометного — как золотые империалы — пшеничного зерна. И от проливных — в урожайную пору — бражных ливней его захлебывались иные глубокоутробные, неподвластные ни огню, ни воде закрома, упрятанные за кремнистые крепостные стены амбаров. В прок. В неубыток. В надежу!
Да и удельные пашни-то пробивных, разухабистых земляных королей были от нашенских наособицу. В далеком далеке от станицы. На краю света, можно сказать. На отшибе. В глухой, пропахшей дымом кизячных кост-
ров блуждавших окрест казахских кочевий глубинной степи. На арендованных у казны так называемых Землях Кабинета Двора Его Императорского Величества. Так, по крайней мере,— с заглавных букв — титуловались тогда в казенных бумагах примыкавшие к станицам Горькой линии Западно-Сибирские необжитые степи.
Вот на этих-то царедворских землях и императорствовали наши станичные козырные тузы. Немировы. Стрельниковы. Стабровские. Крутиковы. Вронские. Боярские.
Кроме щедрых на урожаи — не утомленных еще накопленным за века плодородием — целинных земель владели там именитые нресновчане безраздельными степными, луговыми и займищными пастбищами. Одичавшими от подножных кормов и воли конскими косяками. Табунами — ходячими тучами — рогатого скота. Отарами осоловевших от жира курдючных баранов. Целыми стадами воловьих, верблюжьих и конских упряжек. Бродившими в степях полчищами джатаков — безлошадных казахских кочевников,— полударовых — за крышу над головой, за кусок хлеба — рабочих рук.
Однако не только одни эти полударовые рабочие руки — при избытке гужевой или ярмольей там тягловой силы в хозяйствах — приумножали из года в год шальные ярмарочные барыши и дивиденды удалых на разгул и разбой атаманов императорских земельных владений. В придачу и к тому, и к другому, и к третьему день и ночь — от зари до зари — чертомелили на их пашнях новомодные — диковинные по тем временам — земледельческие машины. Техника. Так теперь бы сказали.
Все эти хитроумные пахарьские орудия, сеятельные, жатвенные и молотильные машины были ненашенскими. Из-за морей. Одни — из Америки. Другие — германские. С броскими, нарядными фирменными таврами на самом видном месте любого такого изделия заокеанских заводов Мак-Кормика или — тоже не близкой от наших мест — Германии и какого-то загадочного, малопонятного — Рандруппа!
Это были трехлемешные и пятилемешные пахарьные самосады-букаря — на пяти-шестипарной воловьей тяге. Очень картинные внове — с яркокрасочными корпусами пароконные сеялки. Облегченные, маловесомые с виду — прицепные к букарям и механическим сеялкам — же-лезнокорпусные бороны —«Зиг-Заги». Это — для пахоты и сева. А для жатвы — машины одна другой подико-
винней. Чудо — к чуду. Самосбросы — крылатые, похожие на волшебных птиц машины,— того и гляди, готовые в любую минуту взмыть в небеса и по-орлиному запарить над перекатными волнами шафранного пшеничного моря. И совсем уже дивному диву давались мы — и старый и малый — при виде самовяза. Это чудо тогдашней сельскохозяйственной техники, чем-то схожее с парусным кораблем — его я видывал в ту пору, разумеется, только на книжных картинках — ошеломляло всех незримой его рукотворной работой. Машина — при трехпарной конной тяге — не только проворно жала хлеба, но и тут же — на глазах — ловко вязала их в туго подпоясанные шпагатом снопы, попромежуточно сбрасывая их затем считанными десятками с текучей полотняной платформы на бронзовоперистую пшеничную стерню.
Но самой большой диковинкой для пресновчан были появившиеся — в канун первой мировой войны — на обширных токах зорких и вертких, как коршунье, степных наших наместников сложные — так называли их тогда — соломотрясные и зерноочистительные молотилки. Одни — с круговыми конными приводами, другие и того похлеще — с локомобильными двигателями!
Все это было — там. По ту сторону. В малодоступном для всех прочих одностаничников царстве-государстве расторопных, непромашистых пшеничных королей. Наказных атаманов горьколинейных станиц. Былых предводителей в походных полках летучих казачьих сотен. Неробких рубак. Хвастунов. Матерщинников. Чистоплюев. Усачей. Отставных есаулов.
Пахари же нашего круга ходили в нижних чинах. Это — и по титульным полковым спискам в пору пятилетней их действительной службы на заставах Русско-Китайской границы, и в обыденной будничной жизни их — дома. Ну, а по Сеньке и шапка. Потому-то и на пашнях у них только и было новинок из новомодных орудий земледелия — однолемешный, сменивший прадедовскую соху, железный рандрупповский плуг. Изредка — далеко не у всякого — пароконная сенокосилка, в придачу с механическими железными граблями, приобретенная по долгосрочному кредиту у бойких на ломаный русский язык разъездных коммивояжеров Мак-Кормика. А еще реже — жатвенная лобогрейка.
Лобогрейка!Хоть и раскаляла она, бывало, до полуобморока крутые лбы иным схожим с кузнечными молотобойцами церковного регента и кузнеца нашего Лавра Тырина проворным ребятам,— вручную, с натурой, наотмашь сбрасывали они деревянными вилами-двойчатками с платформы тяжкие пласты скошенного хлеба, и жаркий пот в три ручья хлестал по их обнаженным, обуглившимся от загара и пыли спинам,— а все же они были счастливы. А все же это была не былая ручная жатва — серпом. И все же. И все же. Это была — машина!
Древние же, громоздкие, малоуклюжие деревянные сохи с насажными железными сошниками были заброшены. Валялись заросшие беленой и крапивой где-нибудь на дальних задворках.
Валялась теперь без всякой нужды в хозяйстве такая же прапрадедовская соха и за нашим двором. На огороде. За — тоже наглухо заросшей угарной полынью — земляной баней. И ранней весной, когда едва только сходил на нет — и то еще не везде — последний, взявшийся водой снег, здесь — на южной стороне старенькой нашей баньки — жарче иного другого места на родимых задворках — припекало дымящуюся парную землю горячее солнышко. И мы — Тронька, Пашка и я, не считая Терзая,— смерть как любили это самое уютное в мире место — надежное пристанище для нехитрых наших забав и игрищ.
Еще бы!Ведь это после бесконечной — хоть и тоже трижды прекрасной — сибирской зимы. После бирюльчатого треньканья на губах, после малосвязной ребяческой болтовни, после пылких перепалок и взаимных кулачных потасовок на тесноватой печке,— тут был рай. Царство небесное. Раздолье. Простор. И с непривычки, в охотку, мы, кажется, даже не дышали — пили студеноватый, прозрачный — как родниковая вода — воздух. И томил душу и слегка кружил, хмелил голову аромат отволглого на повети сена, теплой земли, талого снега, вязкой горечи набухших березовых почек...
Тут — в такие погожие дни — к нам то и дело присоединялся еще и дедушка Клим. По маме — мой прадедушка. Рослый — совсем не в нашу породу — старик. С заиндевелой, холеной — по-генеральски наотмашь раздвоенной гребешком — бородой. Степенный. Осанистый. Со строевой выправкой правофлангового казака или властного есаула. Он был участником русско-турец-
кой кампании. Дрался под знаменами Скобелева на Балканах. Был рублен косой турецкой саблей во время рукопашной каши под Пленной. Брал Шипку. И воротился из похода в Пресновку при полном банте всех трех наградных степеней — Георгиевским кавалером!
Рассказывать про свои былые бранные походы — в отличку от прочих бывалых в ратных делах людей — дедушка недолюбливал. Ссылался на ослабевшую — за давностью годов — память. Но было похоже на то, что старик опасался стороннего к нему недоверия, и ему было грешно и совестно думать при этом о том, как бы иные — с недоброй подозрительностью — люди не приняли его за выжившего из ума хвастуна...
Дедушка наш был вчистую неграмотным. Но на диво всей станице — вдосталь начитанным. Это он — по слуху. По редкостной от природы памяти. Через громкие чтения зимними вечерами другого деда — Арефия. Соседа нашего. Мы жили с ним — домами с угла на угол — на перекрестке Пожарной улицы и Озерного переулка.
Смолоду наторевший в грамоте и письме почти самоуком, дедушка Арефий выбился потом на действительной службе спервоначалу в полковые каптенармусы, а затем — и в писаря. Впоследствии он даже числился некоторое время письмоводителем в личной канцелярии Се-миреченского генерал-губернатора — весьма просвещенного, говорят, по тем временам человека — Герасима Колпаковского.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23