Все молчали,— всем было не по себе...
Убранство комнат очень часто заставляет нас угадывать, какие лица появляются в них. Так, кабинет
с десятками трубок, с картинками вольного содержания, с соблазнительными статуэтками и с открытым скандалезным романом на столе сразу рисует в нашем воображении плотного, пожилого холостяка с довольным видом, масляными глазами и слегка красноватым носом. Так кружева, розовый атлас на мебели, пахучие растения, бронзовые и фарфоровые безделушки заставляют нас искать глазами кокетку, прилегшую где-нибудь на кушетке за плющом, и стоит только выскочить откуда-нибудь слезливой шавке или предстать нашим глазам. колоде , карт, чтобы мы не искали хозяйку этого будуара и. угадали вперед,, что этой.докетке уже давно перевалило за сорок лет. А бедное, сырое жилище, с ободранными обоями, поломанными стульями, разве не заставляет ожидать появления зеленовато-бледного, изнеможенного лица? . Но редкие комнаты так гармонировали своей, обстановкой с лицами своих обитателей, как гармонировала столовая Кряжова с собравшейся в ней.группой людей. .
Кряжов,. как все профессора, занимающиеся археологическими, филологическими или вообще историческими изысканиями, скупал разные древности и получал их в дар как от своих ученых собратий, так п от уважающих его лиц. С годами этих вещей накопилось столько, что его жилище превратилось в музей редкостей, и нашлась возможность не громоздить эти редкости, как нечто случайно попавшее сюда, в беспорядочную кучу, наподобие вещей, сгро-можденных. в аукционной камере, а можно было рассортировать их со смыслом и вкусом по отдельным комнатам, из которых каждая имела свой характер. Столовый зал напоминал средине века п готическую архитектуру. Он был высок и мрачен; кроме большого окна, всегда полузакрытого тяжелыми темными драпри, падавшими на пол широкими складками, и нем был еще стеклянный просвет сверху. Кресла, стулья и два угольные дивана в этой комнате были массивны и сделаны из темного дуба в средневековом вкусе с остроконечными спинками. Такой же работы буфетный шкап походил на орган старой немецкой церкви. Камин напоминал собою открытый вход в пропасть могильного, готического склепа и огонь, пылавший в этой пропасти, кажется, служил
наглядным доказательством существования того ада, перед которым так трепетали в темные средние века. Несмотря на различие физиономий и лет, гармонировали с этою обстановкой и наши герои. Седой маститый патриарх Кряжов и зеленовато-бледный сухой Обносков казались выхваченными из средних веков и перенесенными в наше время личностями Фауста и Вагнера. Худенькое и хрупкое существо Гру-ни, с двумя падавшими за плечами косами, несмотря на некрасивое лицо, напоминало Гретхен, а мрачный, безмолвный Панютип, продолжавший кусать ^ноготь большого пальца, казалось, только ждал темной ночи, чтобы улизнуть куда-нибудь в лес, либо на большую дорогу, где еще решаются ездить поздней порою неосторожные путники. Огонь, пылавший в комнате, освещал красноватым пламенем лица Кряжова и Об-носкова; лица же Груни и Панютина казались еще бледнее от белого света лампы с матовым шаром. Кроме этого освещения наверху, в просвете потолка, виднелся какой-то угрюмый синевато-серый свет вечереющего дня.
Наконец чай был допит. Обносков простился, с хозяевами, горячо пожал руку Груни и ушел. Через день он уезжал за границу...
— Павел,— позвал Кряжов воспитанника. Тот подошел, молча потупив голову.
— Ты меня глубоко огорчаешь своим характером,—заговорил насколько мог строго старик, вообще не любивший и не умевший читать наставления.— Ты еще почти дитя; люди в этом возрасте должны быть мягкими, добрыми. Гели они будут злы уже с этих лет, то что же выйдет из них после? Алексей, может быть, говорил такие вещи, которые могли тебе не нравиться, но нельзя же заставить других говорить только приятное нам И сверх того... сверх того...
Старика начинало смущать упорное молчание воспитанника, оп тревожно потер себе лоб рукою.
— И вот,— начал снова Кряжов,— он же подошел к тебе с ласковым словом, а ты плечом-то дернул!.. Это нехорошо! Ты уже ради того должен бы быть с ним предупредительным, что он старше тебя, что он был твоим учителем. Он всех нас любит, ты это должен помнить и не отталкивать хорошего человека...
Панютин слушал с суровою покорностью речи путавшегося старика.
— Да, да, он и тебя любит,— вмешалась Груня.— Ты слышал, он сказал: я вам добра желаю. Зачем же ты не протянул руки, зачем продолжал дуться на него?
Молчавший в продолжение речей Кряжова Панютин теперь вдруг вспыхнул, как порох, услышав слова Груни.
— Да ты-то что за него заступаешься? — воскликнул он и бросил на нее сверкавший злобою взгляд.— Тебе-то он еще заплатит за это!..
Груня отвернулась.
— Оставь его, папа. Он сегодня не в духе,—проговорила она, обращаясь к отцу, и села к его ногам, придвинув маленькую скамейку.
Панютин, ворча что-то себе под нос, вышел из комнаты. «Лакеишки знают, что он подлец, а она не знает,— бормотал он в своей спальне, швыряя вещи.— Кухарки говорят, что он загубит ее век, а она сахарничает с ним. Все у них милые, добрые, а мне от последней судомойки житья нет!» Панютин толкнул ногою к столу первый попавшийся стул и с шумом опустился па него, облокотившись руками па стол п запустив пальцы в сноп взъерошенные, косматые полосы. Л и столовой, между тем, еще рассуждали отец и дочь.
— Боюсь я за Павла,— говорил в раздумье Кряжов.— И отчего это у него такой испорченный характер?
— Ничего, папа, он переменится, он умный,-^ утешала дочь.— Он только Алексея не любит, а ведь с нами он хорош, нас он любит...
— Любит ли,— это еще вопрос,— задумчиво промолвил Кряжов.
Групп вся зарумянилась, сама не зная почему, и почти шепотом, застенчиво, протяжно промолвила:
— Лю-бит!
Кряжов не обратил внимания на стыдливое выражение лица дочери, махнул рукою, как бы отстраняя опасения насчет судьбы воспитанника, и на другой день был по-прежнему приветлив с дорогими сердцу людьми. Груня и Панютин тоже были по-прежнему спокойны, читали вместе книги, радовались переезду в деревню и не разлучались ни на минуту друг с дру-
гом. Между ними царствовала примерная братская преданность, полная гармония, тихая нежность. Нередко Кряжов с восторгом смотрел, как из-за леса несся к его деревенскому дому легкий кабриолет, где сидела розовенькая от воздуха и быстрой езды Гру-ня, не без страха прижавшаяся к своему молодому другу, у которого сверкали глаза каким-то ярким огнем дикой отваги и страсти...
— Пошли вам бог счастья, милые дети,— ласково говорил Кряжов, встречая их на балконе.
Груня звонко и без счету целовала отца, а Паню-тин с каким-то недетским, вызывающим улыбку выражением серьезности, крепко и мужественно пожимал руку старика, точно он был рыцарем этой девушки и хотел сказать своим ободряющим рукопожатием этому старику: «Не падай духом, старичина, я уж буду заботиться о ее счастьи!»
Смесь детства и мужества, братской любви и рыцарского обожания так и сквозили во всем существе некрасивого, но страстного юноши...
Каждое письмо Обпоскова, присылавшееся из-за границы к Кряжову, кроме отчетов об ученых новостях, содержало В себе пространные приписки с вопросами о Груне, с поклонами ей. Деловая сторона этих писем с каждым разом все более и более возвышала мнение Кряжова об Обноскове, а теплые слова о Груне заставляли профессора все сильнее и сильнее любить юного ученого. Через год после разлуки Кряжов уже не иначе называл Алексея Алексеевича, как «нашим молодым другом», и постоянно беседовал о нем с Грунею, передавая ей содержание писем и в особенности приписок в письмах «нашего молодого друга». Старику непременно хотелось, чтобы дочь разделяла его восторг перед «нашим молодым другом». Однажды, во второй год пребывания Обноскова за границей, пришло от него од-
по, письмо, отчасти встревожившее, отчасти обрадовавшее старика. Прочитав его два раза, старик брог сил свои ученые занятия и, долго ходил из угла в угол по своему кабинету, то потирая себе лоб рукою и ослабляя галстук, то тяжело вздыхая, то сладостно улыбаясь старческою улыбкой. .
— А знаешь ли, голубка,— говорил он вечером, лаская Груню,— что пишет нам наш молодой друг?
— Нет, папа, не. знаю,—простодушно покачала головой Груня.
— Не знаешь? — плутовато подмигнул отец.— Ну-ка, угадай!
— Право, придумать не могу...
— Наш, молодой друг предлагает тебе свою руку,—торжественно объявил Кряжов и сделал такие испытующие глаза, как будто он действительно мог угадать, какое впечатление произведут эти слова на его дочь... .
— Мне, папа, еще рано выходить замуж,— просто ответила дочь и прибавила: — мне так хорошо жить с тобою.
— Ну, голубка, вечно со мною нельзя жить,— заметил глубокомысленно отец.— Да я и стар, и слаб становлюсь, Ты не знаешь, а я чувствую, что мне уже недолго таскать ноги,.,
Перестань, папа, что за мысли! — воскликнула дичь в волнении.—Не смей говорить о смерти! Слышишь, я не хочу этого слышать! —бросилась она целовать отца со слезами на глазах и улыбкой на губах.
— Ну, полно!—-обнял ее отец,—Взволновалась ты... Ведь не сейчас же я умру. А что я стареюсь, так тут и удивляться нечему: нужно же когда-нибудь и костям дать покой... Таков закон природы, ласточка. Против него ничего не поделаешь... Да, да, голубка, а хорошо бы н мне еще внучат понянчить. Опять бы ребятишки вокруг меня завозились, ползали бы, как ты вот ползала... Славное это было время, Груня! Вспомнилось бы оно мне снова... Я чувствую, что ведь я помолодел бы; жизни мне на десять лет прибавилось бы... А то мы с тобою вот затворились совсем, детского смеха не слышим, день за день как в монастыре проводим... Это плохая жизнь. Нам оживиться надо, встрепенуться надо, чтобы около нас молодые силы кипели, чтобы твое бледненькое личико зарумянилось...
Старик оживился. Труня задумчиво слушала его и не говорила ни слова, в ее голове вертелись роковые слова отца: «Это мне па десять лет жизни приубавило бы».
— Но, может быть, ты его не любишь? — вдруг спросил Кряжов у дочери и снова взглянул на нее испытующими глазами.
— Я никого не люблю, папа,— бессознательно ответила она, не выходя из своего раздумья.
— Что это за ответ? — покачал головою отец.— Так ты и меня не любишь, не любишь и Павла?..
При последнем имени лицо Труни покрылось ярким румянцем. Ни она, ни старик не заметили этого,. — Полно, папа. Ты знаешь, что я вас всех люблю,—сказала как-то печально дочь.— Я не то хотела сказать... Я и Алексея люблю...
— Ну, вот видишь ли, ты и его любишь, а говоришь, что не любишь никого,— радостно поторопился перебить ее отец.
— Я не умею, пана, этого высказать тебе,— сделала нетерпеливый жест рукою Труня, досадуя на себя.— Но знаешь ли, я слышала... читала в книгах... что если человек любит кого-нибудь, то ночей не спит, думая все о милом, готов идти на край света, далеко-далеко,— показала рукой Труня куда-то вдаль,— рад душу отдать за милое существо...
— Ну, ну?
— Ну, а я об Алексее никогда так не думала...
— Это зависит от характера, от характера зависит,— заговорил отец.— Ты в меня... Мы с тобой сидни, люди с ленцой, тюфяки,;, Это уж натуры такие... Вот и я,— сам не знаю, как женился: не гадал, не думал и вдруг взял да и женился... А ведь я любил твою покойную мать... Право, любил!.. Славная она была женщина, добрая, честная!
Кряжов отер слезу, навернувшуюся на глаза, и смолк па минуту.
— Ведь вот, тебе и па балах скучно,— продолжал он,— а посмотри па других девушек, они ночей не спят, плачут, если им не удастся в собрании поплясать...
— Что ты это выдумал,— задумчиво улыбнулась Труня.— Кто же это станет мучиться из-за бала?
— Кто? Все, решительно все девушки, за исключением тебя,— утверждал отец.— Им все прыгать хо-
чется, болтать хочется, наряжаться хочется,— ну, а ты этого не любишь, потому что у тебя не такая: подвижная натура... Ты более сосредоточенна, внутреннею жизнью живешь... Вот почему ты, голубка, ни о ком и не мечтаешь так страстно, не чувствуешь возможности уйти за кем-нибудь на край света. — Кроме родных, кроме родных! — поспешила перебить Труня.
— Ну, голубка, и родные-то все твои — один я,— заметил отец.
— А Павел? — воскликнула девушка почти с негодованием на отца за то, что он забыл эту личность.— Ты не считаешь Павла родным?.. Но ведь я и за него, как за тебя, готова умереть,— да, да, умереть готова! —воскликнула она, и ее лицо снова запылало румянцем.
— Ну, конечно, конечно, добрая заступница! Ты знаешь, что я и сержусь на него, браню его, а не мо-гу не любить его... Он мой приемный сын, твой брат... Я сам, может быть, менее любил бы тебя, если б ты не чувствовала привязанности к такому близкому нам обоим человеку... Жить вместе долгие годы, жить не разлучаясь, и не любить человека могут только черствые, недостойные уважения сердца... Ты, моя' ласточка, не такова!..
Труня молчала и не начинала прерванного разговора об Обноскове. Отец вздохнул, видя ее потупленное, грустное лицо. .
— Впрочем, голубка, ты не печалься,— заговорил он.— Я тебе не навязываю мужа, насильно... Сохрани меня бог!.. Не выходи за Алексея, не выходи ни за кого, если не хочешь. Ты знаешь, ты мне не в тягость. Я не расстался бы с тобой, если бы ты и замуж вышла. Мы виделись бы каждый день... Да, да,, непременно каждый день... Мы вместе бы нянчили детей, вместе бы радовались на их игры... Но не хочешь идти замуж,— не выходи! Проживем и так! Что же, ведь мне не привыкать стать жить в могиле своего кабинета, гнуть горб над книгами, не слышать юной зарождающейся жизни... Ведь и в прошлом только ты одна оживляла мой угол, развлекала меня детским лепетом во время отдыха,— тогда у меня был сплошной отдых, я не чувствовал, что у меня идет работа, я не уставал... Да, прошло это время,
и не вернуть его! Будем жить мирно, тихо тянуть день за днем, стариться и ждать могилы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37