Непривыкший без того к товариществу, Павел при этих жизненных условиях еще менее находил возможности сблизиться с кем-нибудь ИЗ студентов. Ему было скучно в этих стенах, среди єтой отчужденной толпы, как бывает скучно какому-нибудь юному конторщику в немой, как могила, конторе за перепискою непонятных и противных бумаг,
от которых конторщик видит, может быть, пользу хозяину, но никак не себе. Не веселее было и дома. Единственный дом, где мог Павел встретить общество, был дом Груни. Но именно сюда-то и старался как можно реже заглядывать юноша. Он не сердился на Груню, но ему было тяжело видеть ее, если она казалась счастливой и веселою; ему становилось еще тяжелее, если она являлась опечаленною и несчастною. Да и сама она старалась избегать встреч и разговоров с ним. У нее на это были свои основательные причины. Она боялась разжигать любовь Павла и хотела, чтобы время охладило эту страсть; она смущалась, ожидая расспросов юноши о ее счастье, так как перед этим юношею она не могла ни за что на свете солгать и описать небывалое блаженство своего настоящего положения; она трепетала от страха, что первая откровенная беседа откроет ему в настоящем свете ее скорбную жизнь и отнимет у него возможность спокойно заниматься, подтолкнет его, может быть, на какой-нибудь необдуманный поступок, который без всякой пользы для кого бы то пи было из них сразу может открыть глаза и ее мужу, и ее отцу. Вообще в отношениях молодых людей проглядывала какая-то застенчивость и стремление отдалиться друг от друга. И здесь чувствовалась пустота.
В одно из редких появлений Павла в доме Обно-сковых мы слышали его разговор с кузеном Пьером. Этот разговор еще более уяснил Павлу, как скверно его положение, как важен для него недостаток товарищей и друзей. Но Павел не поспешил воспользоваться знакомством кузена Пьера и не пошел к нему. Он, напротив того, еще упрямее затворился в одной из келий кряжовского монастыря, среди памятников отжившего мира. Пустота в душе и пустота кругом делались между тем все страшнее и страшнее. В одни из дней непроходимой скуки, когда Павел лежал с книгою на постели и не участвовал мыслью в чтении, в его комнату шумно отворилась дверь.
— Вхожу к вам, милый послушник, без позволения игумена,— засмеялся кузен Пьер, показывая два ряда белых зубов.— За это не будет выговора?
— Нет,— ответил Павел, поднимаясь с кровати и бросая книгу в сторону,
— И выходить из монастыря вы можете, не дожи-лаясь благословения отца-игумена? — шутил кузен Пьер, здороваясь с ним,
— Могу.
— Ну и отлично, потому что я хочу вас сегодня похитить отсюда. А у вас тут все по-старому,— осмотрелся кузен Пьер кругом:—Все памятники приросли к месту и находятся налицо.
— Куда же им деваться? — с досадою пожал плечами Павел, точно он желал, чтобы все эти древности провалились сквозь землю.
— Да, да, куда им деваться! На обыкновенные кладбища хоть воры забираются, воруют разные бронзовые крестики, а ваш монастырь даже и от воров-то каменного стеною отгорожен. Однако одевайтесь и поедем. — Я сегодня, право, не расположен никуда ехать...
—- Вздор, вздор! — зачастил кузен Пьер.— Уж вы потому должны ехать, чтобы загладить свою невнимательность ко мне: я вас звал к себе, а вы в течение двух недель не хотели найти свободной минуты на посещение и даже скрылись из дома Обносковых, чтоб не видать меня.
— Право, я этого не имел в виду,— начал с смущением. Павел, совсем не привыкший к шуткам кузена Пьера.
— Пожалуйста, не отговаривайтесь,— с поддельною серьезностью говорил кузен Пьер,— Но, видя, что вы не являетесь туда для избежания встреч со мною, я, конечно, мог прийти к тому заключению, что мне должно оставить дом Обносковых, так как посторонний человек не должен быть причиною разрыва между близкими родственниками. Согласитесь, что вы должны убедить меня, что вы не из-за меня не бываете у родных.
— Поверьте мне,— начал оправдываться Павел, совершенно не понимая, насколько серьезности и насколько шутовства заключалось в речах кузена Пьера.
— Ну, ну, отговорки в сторону и одевайтесь! — командовал кузен Пьер.— Я сяду спиною, чтобы не стеснять вас.
Кузен Пьер действительно уселся спиною к Павлу. Тот стал одеваться. Но пробыть пять минут в одном и том же положении было не в характере кузена Пьера, а потому через минуту он не только сидел лицом к Павлу, но даже мешал ему одеваться, стоя перед самым его носом и с жаром объясняя ему, что проводить молодые годы в такой обстановке, в таком одиночестве нелепо и непрактично, что нужно жить полной жизнью и знакомиться с тем обществом, которому скоро придется служить. Затем следовали описания какого-то блестящего маскарада, далее речь перескочила к кобыле графа Родянки, помявшей какую-то нищую на Невском, от этой кобылы был сделан скачок к одной заезжей наезднице, которую подавали где-то во время десерта аи па1иге1. Наконец, Павел, стыдившийся одеваться при кузене Пьере, красневший от цинизма его рассказов, был одет.
— Куда же мы поедем? к вам? — спросил он, выходя из дому.
— Пет, в цирк. Сегодня бенефис мисс Шрам. Прекрасное создание. Грация какая, сила в ногах, просто чудо! — восхищался кузен Пьер, садясь вслед за Павлом в роскошные сани с медвежьего полостью.
Бородатый толстый кучер едва успел застегнуть одною рукою эту полость, как нетерпеливый рысак рванулся с места и понес путников, взметая снег, по гладкой зимней дороге.
— Чудная лошадь!—вырвалось невольное восклицание у Павла.
— А вы любите лошадей? — спросил кузен Пьер.
— И лошадей, и быструю езду,— ответил Павел, любуясь рысаком и вспоминая свои летние катанья с Грунею в деревне.
— Черты русской широкой натуры,— вскользь заметил кузен Пьер, оскалив зубы.
Павел молча наслаждался поездкой. Морозный, зимний вечер, блеск фонарей, неистовые «пади» бой-
кого кучера, мелькание экипажей и ярко освещенных магазинов — все это представляло какую-то дикую, не лишенную непонятной прелести картину. Наконец, сани сразу остановились у освещенного подъезда цирка среди густой массы извозчиков, карет, пешеходов и надрывающих горло полицейских и жандармов. Кто-то подскочил отстегнуть полость саней кузена Пьера, помог ему выйти, распахнул перед ним дверь; в коридорах солдаты, хранящие верхнюю одежду публики, низко раскланялись с кузеном Пьером и сняли на ходу его пальто; буфетчик спросил его о здоровье; какой-то волтижер, еще одетый в собственное пальто сомнительной новизны и сомнительною достоинства, с заискивающей улыбкой пожал милостиво протянутую ему руку кузена Пьера.
— Не забыли-с, что сегодня бенефис мисс Шрам,— осмелился он, улыбаясь во весь рот, заметить ломаным русским языком.
Кузен Пьер ответил ему что-то по-английски, на что волтижер дал ответ на ломаном английском языке. Кузен Пьер сказал на это какую-то французскую фразу и получил исковерканный ответ на этом же языке. Затем последовали две немецкие фразы, из которых одна была сказана неправильно.
— Десятью языками владеет и все десять подлые,— заметил кузен Пьер Павлу, поворачиваясь спиной к волтижеру.
— Кузен Пьер! Фетидов! Петр Петрович! — раздались со всех сторон восклицания, и Павел вдруг был отрезан от кузена Пьера толпой блестящей молодежи.
Тут были военные мундиры, статские щегольские пиджаки, треугольные шляпы с невообразимо шикарно загнутыми кверху носами, красные и зеленые воротники, офицерские эполеты и юнкерские погоны, стеклышки в глазах, на носах, блеск мишуры и газовых огней, шум сабель и оглушительный вой п визг гадейшего из самых гадких оркестров; французские полированные фразы и петушье пение клоунов', пискотня нарумяненных наездниц, одетых еще в свои платья, и ржанье коней в соседней конюшне, запахи и вонь навоза, матушкины сынки и конюхи, свежесть едва начинающейся розовой молодости и морщины гнусной, истасканной в раз-
врате старости. Толпа волновалась, сходилась и рас ступалась в широком проходе между ареной и занавесом в конюшни, и потому было видно, что она здесь своя, что все ее члены — члены одной семьи и принадлежат к цирку, а не к той терпеливо и тупо сидевшей публике, которая купила себе места, чтобы полюбоваться, как люди за ее деньги ломают шеи для ее потехи. Эта публика впивалась глазами в наездниц и наездников, рассматривая подробно этих голодных смельчаков, готовых искалечить себя из-за куска хле-ба; для этой публики отважные смельчаки были какой-то диковинкой. Но не обращала никакого внимания на штуки этих смельчаков та толпа «своих людей цирка», среди которой очутился кузен Пьер и за которой стоял Павел. Эта толпа только подавала сигналы глупой и не посвященной в тайны публике, когда надо хлопать и когда следует хранить молчание. Это клакеры, платящие большие деньги за право хлопанья. Это кормильцы и поильцы голодной стаи балаганных кривляк. Это жалкие остатки прежних владетелей крепостных актеров и. актрис.
Павел был ошеломлен этим шумным, блестящим и непривычным для него зрелищем и не мог сразу опомниться, к тому же у него почти под ухом проклятый оркестр гремел и визжал, заливаясь персидским маршем. Мужественные трубы и литавры, казалось, силились заглушить бабий визг пискливых скрипок, а скрипки, в свою очередь, наперерыв друг перед другом старались взвизгивать, как можно резче и чаще, точно это был шабаш ведьм, не слушающих басовых приказаний сатаны замолчать.
— А где же мой юный друг? — очнулся кузен Пьер и, увидав Павла, представил его толпе своих друзей.— Охотник до лошадей,— отрекомендовал он.
— А до наездниц? — спросил кто-то носовым голосом.
— Все придет, все придет своим чередом!—успокоил кузен Пьер.
К Павлу протянулась рука графа Родянки.
— А ты заметно стареешь,— насмешливо шепнул кузену Пьеру Левчинов.— Начинаешь делаться наставником и покровителем юношества.
— Что делать, что делать! — воскликнул с ироническим добродушием кузен Пьер.— Надо что-нибудь
новое, свежее, вы все стали до крайности однообразны, повыдохлиеь и приелись.
— Это значит платить тою же монетою,— засмеялся Левчинов.
— Господа, чур сегодня не вызывать Маньку! — обратился кто-то в толпе к окружающим.—Маньку надо проучить. Она ласковее, когда ее проучат.
— За себя ручаюсь. Я сегодня буду аплодировать только юному Банье. Да здравствуют юноши и их свежесть! — воскликнул кузен Пьер.
— Пойдемте в буфет, теперь дура Лорен будет грясти свои старые кости на старой кляче, а потом Феликс будет ломаться,— проговорил кто-то раздражительным голосом.
— И черт их дергает высылать таких уродов ребят, как Феликс, или таких старых ведьм, как Лорен! — заметил кузен Пьер.—Кому они нужны! Толпа, с громом сабель и шумом речей, хохота и брани против распоряжений цирка, двинулась в буфет через конюшни, где приготовлялись волтижеры и украшались лошади.
— Сейчас начинается,—заметил, раскланиваясь, содержатель цирка своим дорогим посетителям.
— Что начинается-то? — ответили ему.— Скелет вашей Лоренши будут волочить по арене? Толстый живот и кривые ноги вашего слюнявого Феликса будут показывать зевакам?
— Пра-о, к вам по-адочные люди пегестанут ездить, если вы так будете состаа-лять афиши.
Содержатель цирка, привыкший понимать язык клоунов, понял и эти произнесенные в нос и исковерканные слова и униженно раскланялся, постарался подобострастно улыбнуться и робко заметил:
— Что делать, что делать! Хороших сюжетов мало и они капризничают, не хотят себя утомлять. А надо как можно более нумеров для афиш. Публика ценит продолжительность представлений.
— Ка-а-кая публика? Эта-то? — с презрением кивнули в толпе головами по направлению к массе, терпеливо ожидающей представления.— Много она принесет вам доходу!
— Ду-аки эти ди-ектога цигков,— говорил кто-то в толпе.— Не понимают, что все эти ка-а-мелии никогда
не заглянули бы к ним, если бы пгедставления длились всю ночь, но не было бы нас. А с гайка сбог невелик.
Павел остался между тем на своем месте и не пошел в буфет.
Первые два нумера прошли вяло: протаскала по арене разбитая кляча Фанни такую же разбитую клячу Лорен, и обе пошли отдыхать в свои стойла, и, вероятно, стойло Фанни было гораздо лучше, уютнее и теплее стойла Лорен, давно приютившейся среди об-носков и хлама старых тряпок в грязной каморке, не то гардеробной, не то кладовой в богатой квартире мисс Шрам, у которой Лорен занимала место среднее между горничной й — как бы это прилично выразиться — секретарем в юбке, объявлявшим поклонникам мисс Шрам, что нужно сделать, чтобы добиться знакомства юной повелительницы. После старых кляч Фанни и Лорен на арене показал свои действительно кривые ноги и действительно толстый живот, облеченный в трико тельного цвета, Феликс. О! лучше бы он никогда не облекался в трико, лучше бы никогда не появлялся на арене со своими вывихнутыми ногами! Он поломался, погнулся по-змеиному, потряс во все стороны тысячу раз своею большой головой, как привязанным на нитке узлом ненужного тряпья, потом скрылся и под рукоплескания райка выбежал снова, перекувырнулся десять раз в навозной земле арены и встал в позу летящего амура, отставив одну кривую ногу назад, выпятив вперед живот и поднося с лакейскою ловкостью правую руку к губам, что должно было означать благодарственный воздушный поцелуй публике со стороны этого милого младенца. После такой любезности милый младенец легко повернулся на одной кривой ножке и убежал, снова вызвав новые рукоплескания райка. Лицо этого невинного младенца тотчас же изменилось, как только за ним задернулась занавеса. Там он обернул голову по направлению к публике и, искривив свое невинное личико уродливой гримасой, высунул язык. Воспользовавшись удобным случаем, ему кто-то из милых малюток цирка подставил ногу, и Феликс грохнулся на землю. Завязалась драка. В это время выводили лошадь для мисс Шрам, и берейтор очень бесцеремонно и дружески хлестнул своим бичом по невинно забавлявшимся
малюткам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37