Что-то покорное, тихое, хотя и не лишенное следов мучения, отражалось на похудевшем и обрюзгшем лице старого ех-профес-сора.
Вечером за чаем он мельком заметил Павлу о посещении Обноскова.
— Что, он обещал выдать ей паспорт? — спросил Павел.
— Мы об этом не говорили, он очень расстроен,— ответил Кряжов.
— Жаль его; с пелен совсем искалечили человека! — проговорил Павел с неподдельным чувством.
Кряжов вздохнул и особенно горячо пожал на прощанье руку своего названого сына. Старику было крайне приятно, что Павел не сказал ни одного резкого слова про Обноскова.
Не в таком безмятежном настроении духа возвратился домой Алексей Алексеевич. Он был угрюм, раздражен и нетерпелив. Марья Ивановна вышла к нему навстречу, желая расспросить о результатах его визита к Кряжову, но увидала выражение его лица и струсила. Опять лицо сына напомнило ей лицо мужа, когда тот бывал в буйном настроении духа.
— Не надо ли тебе чего-нибудь, Леня? Чаю не хочешь ли? — боязливо спросила она.
— Оставьте меня одного,— проговорил он, не обращая на нее внимания.
— Утомился ты, бедный! Ты прилег бы,—с участием проговорила мать.
— Оставьте меня одного, слышите ли вы? — топнул ногою Алексей Алексеевич.И меня выжить из дому хотите, что ли? — гневно остановился он перед матерью.
— От тебя-то этого я не ожидала! — захныкала Марья Ивановна.
— Идите в другую комнату плакать, довольно я насмотрелся на ваши слезы,— сказал сын и отвернулся от матери.
Она украдкой поспешно отерла слезы и вышла походкой наблудившей кошки... Алексей Алексеевич стал ходить по комнате. Сотни дум роились в его голове, он мысленно обвинял во всем случившемся тестя, жену, Павла, свою мать, но ни разу не пришло ему в голову, что и он виноват не менее их всех. Он представлял себя мучеником испорченных людей, испорченных нравов современного общества и отчасти даже с гордостью думал, что чаша еще не выпита до дна, что он еще будет страдать за свою честность, за свои права. Эта мысль отчасти давала ему силы смотреть без особенного страха на предстоящую ему в свете роль обманутого и брошенного мужа. Он знал, что в глазах света всегда прав победитель и смешон побежденный, но Обносков теперь презирал и ненавидел этот свет, как скопище мерзавцев, подрывающих все основы спокойствия, и дураков, не умеющих бороться против этих нарушителей порядка. В его голове возник вопрос: что делать? Объявлять ли о бегстве жены или выдать ей паспорт? Сначала ему хотелось во что бы то ни стало произвести скандал. Но мало-помалу он склонился к мысли о выдаче паспорта. Трусость перед гласностью взяла верх над желанием опозорить Кряжова и его дочь. Алексей Алексеевич видел ясно, что его дело проиграно безвозвратно, что жену воротить нельзя, что Кряжов слишком зарекомендован в мнении общества для того, чтобы к нему пристала грязь, что, наконец, борьба будет неровная, так как он, Обносков, располагает очень небольшими материальными средствами и связями, а Кряжов заручился и тем, и другим. Первый раз Обноскову приходилось поступить против своих убеждений, и это было причиною самых сильных мучений. Но на ком выместить злобу? Кого обвинить за необходимость такой поблажки против-
никам? Под рукой была мать. Она уже давно вызывала негодование Алексея Алексеевича своим нытьем, своими упреками и сплетнями. Более чем когда-нибудь чувствовал он в настоящее время на себе весь гнет ее безобразного характера. Теперь он обвинял ее более всех других людей за бегство жены. -—Леня, что же ты теперь будешь делать? — говорила она на другой день ноющим и слезливым тоном.
— Паспорт жене выдам,— ответил он с усмешкой.— Пусть гуляет и радуется, что обманула меня.
— Что ты это, голубчик, шутишь! — воскликнула мать.— Как же это можно такую негодяйку прикрывать!
— А вы что прикажете делать? Не угодно ли вам, чтобы Кряжов рассказал, почему его дочь бежала от меня? Да вы знаете ли, что она из-за вас бежала? — злобно взглянул Обносков на мать.
— Господи! Да кто же поверит этому! — всплеснула руками мать.
— Все, все поверят! Вы думаете, что ваши кухарки, ваши родные, ваши знакомые не знают, что вы за женщина? — ядовито и раздражительно говорил сын.— Вы не только ее жизнь отравляли, вы теперь мою жизнь отравляете!
— Грех тебе, Леня! Ответишь ты богу за меня на том свете! — заплакала Марья Ивановна.
— Никогда не отвечу! — гневно произнес сын.— Я и теперь избегаю скандала, чтобы спасти вашу репутацию. Я своею грудью заслоняю вас, я свою жизнь отдаю за вашу честь, я своим убеждениям изменяю для спасения вас от сплетен... Полноте плакать, слезы тут не поведут ни к чему! Много я их видел на своем веку! Если бы вы не были моей матерью, то я отшатнулся бы от вас при первой встрече. Но вы мне мать —и моя обязанность отстаивать вас перед обществом. Да, поймите все это!
Понимала Марья Ивановна все эти рассуждения довольно плохо, но они все-таки имели довольно благотворное влияние как на ее сына, так и на нее. Обносков, высказав эти мысли, пришел к убеждению, что он делает невольную уступку жене для спасения чести своей матери, и возгордился этим великим подвигом. Марья Ивановна, слушая его речи, поняла то,
что сын хотя и сердится на нее, но все-таки не выгоняет ее из дому, и потому в глубине души тоже успокоилась и даже подумала: «Пусть его поутихнет, тогда и поговорю с ним толком, ведь это не в первый раз молодая-то кровь в нем расходилась. Вот так же сердился, как я ему на первой невесте жениться не позволила, да ничего, утих, и меня же потом благодарил. Ох, уж эта молодежь, словно порох, вспыхи-. вает; только беги в сторону, чтоб не опалила». Приняв смиренный вид угнетенной невинности, мать стала надрывать сердце сына ежеминутными вздохами и невообразимою предупредительностью. В его комнату она входила не иначе, как на цыпочках. Говорила почти шепотом. Если ему нужно было что-нибудь, то она не шла, а бежала за понадобившейся вещью. Таким образом, Обносков и его мать играли роль двух мучеников и показывали вид, а, может быть, даже и верили сами, что они принесли себя в жертву друг другу и своему долгу...
В первых числах июня Кряжов собрался за границу к немалому удивлению Трегубова, который никак не мог помириться с мыслью, что его старый друг уезжает один, не дождавшись его. Павел ехал вместе с Кряжовым. Всю дорогу шли у них бесконечные разговоры о Груне, о нетерпении поскорей увидаться с нею и, кажется, оба путешественника считали чуть ЛИ не минуты, остающиеся до их свидания с любимой ими женщиной. Оба они походили на школьников, вырвавшихся на свободу. Павел сознавал, что Кряжов желает видеть дочь едва ли не сильнее его самого, и потому он чрезвычайно удивился, когда старик неожиданно сказал ему в один прекрасный день:
— А вот мы теперь расстанемся. Ты поезжай прямо к ней в Женеву, а я заеду в Баден-Баден.
— Что тебе это вздумалось? — в недоумении посмотрел Павел на старика.
—Полечиться надо немного,—проговорил Кря-жов, избегая испытывающих взглядов своего спутника и принимая равнодушное выражение лица. — — Однако ты прежде не хотел лечиться!.. Ты раз-ве чувствуешь себя худо? — встревожился Павел и еще пристальнее взглянул на Кряжова.
— Нет, нет! — поспешил старик успокоить его.— Но знаешь... вот я полечусь и недели через четыре приеду к вам-
Павел не спускал глаз с смущенного ех-профес-сора и, кажется, хотел прочитать его затаенные
мысли.
— А вы, между тем, обживетесь, приготовите все для моего приезда...
__Да там все приготовлено...
— Ну да, ну да, приготовлено,— совсем спутался старик.— Но... но... лишний я буду теперь при вашем свидании,—отвернулся он в сторону.
Павел весь покраснел и не мог сказать ни одного слова. Ему хотелось поблагодарить Кряжова и в то же время было почему-то совестно. Он был особенно весел вечером в этот день. Старик тоже шутил и забавлялся, как малое дитя. Рано утром на следующий день им приходилось разъехаться в разные стороны. Они горячо обнялись и поцеловались.
— Скажи Груне, что я здоров, весел и спокоен,— промолвил Кряжов.— Непременно скажи ей это.
— Мы сами к тебе дня через три приедем,— сказал Павел, обнимая его.
— Смотри, чтобы месяцы за дни не показались! — сшутил старик, а в тоне его слов все-таки послышалась невольная грусть.
Тщетно старался Кряжов в последнее время скрыть этот оттенок грусти, он невольно примешивался теперь к его речам даже в самые счастливые минуты.
Однажды, недели через две после приезда в Ба-ден-Баден, Кряжов возвращался с прогулки и еще издали увидел стройного молодого человека, шедшего под руку с молоденькой женщиной. Молодые люди были, по-видимому, вполне счастливы, очень близки друг к другу и вели оживленный разговор. Старик с волнением стал всматриваться в них слабыми глазами, узнал эту пару, хотел ускорить свою старче-
скую поступь и не мог сделать ни шагу; ему пришлось поскорей опуститься на первую попавшуюся скамью. Молодые люди, наконец, тоже заметили его и бросились бежать к нему вперегонку, крикнув: - Кто скорее?
— Я прежде! — ответил молодой человек, добежав первым к старику.
— Ну, зато ее на закуску поцелую! — весело поддразнил молодого человека старик и обнял дочь.— Милые, милые, спасибо вам, что и теперь вспомнили обо мне!
Молодые люди, краснея, переглянулись между собою и улыбнулись.
— А ты думал, что ты лишний между нами? Как тебе не стыдно! — ласково упрекнула старика дочь и покрыла горячими поцелуями его лицо.
— Теперь ты не должен расставаться с нами,— говорил Павел.— Вместе жизнь будет полнее.
— Будет кого нянчить? — улыбнулся ех-профессор.
С этого дня для маленького семейного кружка, в среде которого была и Вера Александровна, более всего удивлявшаяся тому, что она здесь все по-французски говорит, началась мирная счастливая жизнь. Кряжов с каждым днем все более и более привыкал к новым отношениям своих любимых «детей», и все реже омрачалось его старое лицо грустными думами. В эти немногие минуты на выручку являлась простодушная Вера Александровна: ее неумолкающая болтовня, ее наивное удивление перед разными иностранными обычаями, ее смешно сентиментальные выходки развлекали старика, и он в конце концов говаривал ей:
— Ну, оставимте пашу молодежь да пойдемте бродить по городу, мы с вами тоже пара не хуже их!
Вера Александровна приходила в восторг, брала под руку старого ех-профессора и гордо смотрела на всех проходящих, полагая и, может быть, не без основания, что все удивляются и дают невольно дорогу ее спутнику: действительно, редкий встречный проходил, не взглянув с видимым любопытством на прекрасную львиную голову, с волнистыми, совсем седыми волосами, и с открытым взглядом, на колоссальную фигуру широкоплечего старика, всегда просто,
но оригинально одетого, все в тот же заветный, просторный и длинный сюртук, все с тем же откидным, широким воротником на рубашке, все с тою же, едва завязанною около шеи косынкой.,
— Ах, ваш папаша такой удивительный человек! — восторженно шептала Вера Александровна Груне.
— Папа, папа, Верочка влюблена в тебя,— шутила со смехом Груня.
Вера Александровна краснела до ушей и, моргая глазами, умоляющим тоном чопорно шептала молоденькой шалунье:
— Ах, что вы меня конфузите!
— Ничего, ничего, Вера Александровна, пусть их смеются над нами, вот и мы когда-нибудь над ними подшутим,— дружески говорил Кряжов своей постоянной спутнице по прогулкам.
Пробыв недолго в Баден-Бадене, семья переселилась в Швейцарию, где и было проведено время до поздней осени. Осенью Павел стал собираться в Россию, с ним уезжала и Вера Александровна, но только на время, для свидания с сестрою: без нее уже не могли обойтись здесь, да и она сама отвыкла от прежней жизни и чувствовала горячую привязанность к приютившим ее людям. Груня порядочно грустила перед разлукою с Павлом, но старалась скрыть свою грусть и обещала работать и учиться до возвращения своего друга. Он рассчитывал приехать снова к ней зимою па месяц.
— Береги, отец, Групю,— говорил Павел Кряжо-ву перед отъездом.— Я должен тебе сказать,— начал он в смущении нерешительным тоном,— что теперь ей нужен особенный уход... Ты, может быть, это заметил.
— Положись во всем на меня. Я все знаю, все вижу,— задушевно перебил его старик, положив руку на его плечо. Но старик запнулся на первом слове и только через две-три минуты собрался с духом.—Ты знаешь,—сказал он,—что ребенок может быть записан законным, хотя это...
— Нет, нет, ради бога,— быстро перебил его Павел,—даже и не упоминай о существовании ее мужа! Пусть мой ребенок носит какое хочешь имя, какое хочешь звание, но только он не должен быть Обно-сковым!
Кряжов тихо вздохнул.
— Не сердись на меня,— кротко проговорил он.—-Тяжело мне мириться со всем этим, очень тяжело! И не потому тяжело, что я гляжу на мнение света или придаю значение названиям вещей, но мне все еще больно, что именно я виноват во всем...
— Полно, отец! Ты видишь, что мы спокойны; зачем же тебе тревожить себя? Будем жить мирно, и пусть люди говорят про нас, что им угодно.
Пошли дни, недели, месяцы без особенных волнений, без особенных событий. Все герои этих семейных сцен стали мало-помалу отдыхать от пережитых тревог и бурь и сознавали, что их жизнь принимает ровное и правильное течение. Это было затишье после грозы; все чувствовали, что над ними прошумела гроза, что она оборвала многие листья, обломала многие ветви, только сами они не согнулись перед ней и остались целы. Эти уцелевшие люди не считали себя окончательно поломанными людьми и им, может быть, не без основания казалось, что под грозой погибли только те части их самих, которые уже давно были гнилы и только могли мешать развитию здоровой части их организма. Павел работал в Петербурге особенно усиленно, без прежних порывов, но зато постоянно и осмысленно; счастье опять придало ему силы и ни разу думы о Груне, желание свидания с нею, смутные стремления не прервали его занятий; напротив того, он именно потому работал бодро, что только этим путем он надеялся спокойно, не разлучаясь жить с нею в будущем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37