Потом отец сделался учителем своей шестилетней дочери и в часы отдохновения, в убранной по-старинному столовой, учил девочку, потягивая
Вот ведь съездить бы надо туда, а подняться лень, к месту при-росли... Помяни ты мое слово, пришибет нас когда1 Нибудь кондрашка!..
— Ну, нет, голубчик, Аркадий Васильевич, ты этого не говори, возражал Трегубов.— Я подумываю на будущий-то год непременно в Германию мак-пуп, и уж поеду, как бог свят, поеду!
— О-о? —бросал Кряжов удивленный взгляд на приятеля.— Ну что ж, с богом, с богом... А ведь знати, ли что? И я посмотрю, посмотрю, да и махну с тобой туда... Отчего же бы мне в самом деле и не ехать? А? Ну, сам посуди, отчего не ехать?
— Вот то-то и есть, Аркадий Васильевич, что и я не вижу никакой причины, по которой тебе нельзя бы было ехать; решительно не вижу такой причины,—
пиво, при свете пылавших в камине дров. Иногда среди занятий ребенку вдруг приходила в голову какая-нибудь странная, блажная фантазия. — А ведь я тебе, папка, волосы взъелошу! — обращалась она к отцу совершенно неожиданно и без всяких видимых причин к появлению подобного желания.
— Ну, взъерошь!—хладнокровно улыбался отец, и детские пальчики уже путали седые волосы отца.
В комнате раздавался веселый хохот старика и ребенка.
Если являлись посторонние люди, то малютка сначала смотрела на них. тайком, с каким-то напряженным любопытством, стараясь не обратить их внимания на себя, потом, рассмотрев подробно гостя, она начинала заигрывать с ним, кружилась по комнате ^подобно дикарке с каких-нибудь австралийских островов, нашнец подходила к гостю, дергала его и очень решительно замечала: - А ведь ты, Тлегубов, как я замечаю! Вероятно, такое заключение являлось вследствие того, что она только и знала эту фамилию. Подобные детские выходки восхищали Кряжова, и ему не приходило в голову, что детский ум развивается как-то ненормально. Но через несколько времени отец стал замечать, что девочка грустит, худеет и становится все более и более странною, все сильнее и сильнее походит на австралийскую дикарку; он начал волноваться не на шутку.
— Что с тобой, голубчик, Аркадий Васильевич? — заботливо спрашивал Трегубов.— Ты па себя не похож становишься!
— Ребенка не могу найти! — развел руками в стороны Кряжов и даже раскланялся, должно быть, для того, чтобы Трегубов сильнее прочувствовал всю важность этого события.
— Господи! — ужаснулся Трегубов.— Что же нянька-то глядела?.. А? Вот ведь давно я замечал, давно замечал, что ветер у нее в голове ходит, только не говорил... Ах, ты, господи!.. И куда же это она девалась?..
— Не то, не то! — перебил Кряжов.— Груня, слава богу, дома... Ты меня, Абрам Семенович, не понял... Мне еще нужно ребенка.
Трегубов хлопнул себя в изумлении по коленям, покачал головою и потом глубокомысленно закусил два пальца правой руки, в знак сильного раздумья.
— Ну, как ты это сделаешь, уж я и ума не приложу,— развел он через несколько минут руками.
В один прекрасный день Кряжов повеселел и лукаво подмигивал, встречая Трегубова.
— А ребенка-то я нашел, ей-богу нашел! — говорил он и показал другу новый, очень невзрачный экземпляр человеческого существа, уже умевший говорить: «Ах ты чёльт, мазулик плоклятый».
Это был черномазенький мальчуган с вздернутым носом, немного приплюснутым лбом и сердитыми глазенками. Мальчик был сирота, сын чиновника; его отыскал Кряжов где-то в грязи, в людской и боялся, что ребенка не отдадут ему, но оказалось, что-не только этого ребенка рады были отдать люди,и но предлагали Кряжову еще нескольких таких же безродных сирот.
— Эх, брат, Абрам Семенович, видно, самый дешевый товар безродные дети,—говорил Кряжой своему другу.— Даром старого каталога не дадут, а тут еще кланяются, чтоб человек только взял ребенка. Не угодно ЛИ, говорят, мы вам вот еще двух принесем, так те будут получше... Ишь ты, получше!:..
Маленький Павлуша Панютин сделался любимцем Кряжова и его дочери, немного повеселевшей и обществе НОВОГО товарища. Теперь вес пошло отлично. Маленькое государство, где Кряжов был скорее последним подданным, чем президентом, благоденствовало. Груня и Паня росли вместе, горячо любили друг друга и прилежно, хотя и не бойко, учились. Росли дети совершенно одиноко. Кряжов, погруженный в свои работы, даже и не замечал, что прислуга ненавидит лишнюю обузу — приемыша, что гувернантка совсем не занимается детьми и читает романы, оставляя воспитанников без присмотра. Ха-
рактеры детей слагались как-то странно: Груня — божество прислуги — была задумчива, слаба и пуглива; Паня — илот прислуги — был мрачен, горяч и мстителен. Через несколько лет гувернантку отпустили, Паия поступил на казенный счет в гимназию, а к Груне стало ходить еще больше учительниц и учителей. Особенно мягким и добрым учителем оказался один студент, дальний родственник Кряжо-ва. Он был такой робкий, почтительный и прилежный, что скоро сделался приятелем не только самого, добродушного Кряжова, по даже и пугливой, несообщительной Груни. Зато с первой же минуты знакомства Паня взглянул па этого учителя, как на врага. С свойственною ему мрачною злобою следил он за учителем и обличал его перед Груней. Между детьми возникали горячие споры и даже ссоры из-за этого учителя. Не вменьшею ненавистью отплачивал, мальчику и наставник. Он был не кто другой, как наш знакомец, Алексей Алексеевич Обносков.
По целым часам готов он был слушать рассуждения Кряжова о новых исследованиях и очень часто сам просил советов старика но разным ученым вопросам, как когда-то просил он.у латинского учителя советов насчет выбора книг для чтения. Через три года после своего вступления наставником в дом Кряжова Обносков был уже своим человеком в этом доме.
Оставаясь после уроков у Кряжова, Обносков беседовал с хозяином о различных предметах, волновавших в то время общество. А это была та кипучая пора, когда поднимались новые вопросы и ежедневно появлялись статьи, говорившие па все лады о том, кому нужно дать новые права и кому не нужно, кого надо сечь и кого не надо. Эти разговоры послужили новою причиною для Павла Панютина ненавидеть Обноскава. Обносков это замечал и искал случая дать генеральное сражение врагу.
Однажды, перед своим отъездом за границу, Обносков говорил об этих же животрепещущих вопросах с Кряжевым. Разговор коснулся розог.
— Давно пора было возбудить эти толки о розгах,— говорил Кряжов.— Я никогда не оправдывал жестокого обращения с детьми. Учителя не должны, быть палачами.
— Но строгость, Аркадий Васильевич, нужна,— заметил Обносков скромным тоном.
— Ну, конечно, конечно! Без строгости нельзя,— согласился Кряжов, лаская дочь, присевшую на ручку отцовского кресла.
— Мне кажется, наши доморощенные гуманисты придают значению розог не тот смысл, какой они имеют на самом деле,— продолжал Обносков осторожно проводить свою мысль.— Эти крикуны, с одной стороны, видят что-то позорящее в розге и, с другой, предполагают в ребенке такой развитый ум, который можно наставить на путь истины убежде-ниями. Это двойная ошибка. Никто из нас не был опозорен тем, что его секли в детстве, и почти никто не может похвалиться, что он ребенком сознавал необходимость хороших поступков. Иногда он только из страха перед наказанием и не делался негодяем;
— А уж и пороли же нашего брата,— добродуш-но засмеялся Кряжов, вспоминая свое собственное детство.— Меня инспектор не любил,— я ведь был первым головорезом — так он, бывало, как придет суббота, так и зовет меня, раба божия,— ну, я уж и таю, бывало, что порка будет... И что же это был за зверь-человек. Небо, бывало, с овчинку покажется... Он меня но едину от суббот так выпорол, что я и из школы бежал...
Ну, такие звери теперь немыслимы; это просто ненужная тирания,—заговорил снова Обносков.— Но вот я сейчас имел честь вам говорить о наших гуманистах,— вернулся он к своей мысли.—Они признают нелепым действовать на ребенка физическою болью, требуют, чтобы его наставлениями довели до хорошего поведения, а между тем они же сами признают несостоятельность поучений и хороших примерив, когда дело вообще касается исправления преступников...
— Э, батенька, вы смешиваете понятия,—прервал его Кряжов.— Поучения недостаточны для исправления преступника, потому что он все-таки бу-цет преступно действовать под влиянием таких обстоятельств, как нужда, неименье работы, сознание неравномерного распределения богатств. Вместо наставлений нужно или уничтожить эти причины его Негодности, или пресечь ему путь к преступлению..;
— Ну-с?
:— Ну, а у ребенка нет этих причин для преступных действий, по крайней мере, школа старается их устранить. Ребенок бывает дурен больше по привычке да по неразвитости. Он ворует не оттого, что у него хлеба нет, а потому, что он не понимает дурной стороны этого поступка. И ленится он потому, что не понимает, как это вредно для него.
— Позвольте, Аркадий Васильевич, сделать вам возражение,— почтительно перебил Обносков.— Вы, смею вас уверить, ошибаетесь. Ребенок именно потому поступает дурно, что его принуждают к этому окружающие его обстоятельства, так же, как и всякого взрослого преступника. Совершенно устранить их нет никакой возможности, и еще менее есть возможность устранить их вдруг, потому-то наставления, хорошие примеры, ласки, все то, что проповедуют' гуманисты, просто чепуха и'пустяки. Соловья баснями не кормят. Тут нужно прибегнуть к устрашающий мерам. Да!.. Видя, что его богатый товарищ лакомится, ребенок не захотел перенести лишения лакомства,— а вы его накажите, да так накажите, чтобы он понял, что страданье от наказания за проступок сильнее того страдания, какое он испытывал, не имея лакомства. Ребенок видит праздных людей и хочет тоже ничего не делать, сибаритничать,— а вы накажите его за лень, чтобы он сознал, что лучше прилежно поработать, чем за минуту сладкой праздности подвергнуться тяжелому наказанию. Этим путем только вы и добьетесь чего-нибудь.
— Да ведь то скверно, что у пас наказания скоро переходят в истязания,— слабо защищал Кряжов детей, продолжая скучный для него диспут.
— А! что касается до жестокости, то я первый ее враг,— оживился Обносков.— Мера везде нужна. Жестокость, несправедливость — это гнусные крайности...
— Да, да, справедливость — это первое!
— Ну, кто же станет против этого спорить!..
— Вы сами порете детей или других заставляете их сечь, если они виноваты? — неожиданно спросил шестнадцатилетний Папютин, стоявший в полутьме, за креслом Кряжова.
Обносков вдруг вспыхнул и бросил гневный взгляд по направлению к своему нелюбимому ученику. Тот почти весь был скрыт высокой спинкой древнего кресла ех-профессора и над резьбой спинки виднелся один немного приплюснутый лоб мальчика с, нависшими черными волосами, да сверкали, как. два горящие угля, злые черные глаза.
— Какие глупости ты опрашиваешь,— заметил немного смущенный Кряжов.
— Если бы вас нужно было сечь, так я сам бы, высек,— засмеялся насильственным смехом Обносков, плохо скрывая досаду.
— Ну, и поплатились бы своими боками,— спокойно ответил Панютин. Обносков позеленел.
— Ступай вон, в свою комнату иди! — строго проговорил Кряжов.
Панютин пошел из комнаты, стуча по-мужицки ногами.
— Ишь, других, небось, заставляет сечь, а сам не хочет, боится, что плюх надают,— проговорил он вполголоса.
Некоторые из этих слов смутно долетели до слуха собеседники!!. Однако ни Кряжов, ни Обносков не сказали НИ слона. Молчание было какое-то натянутое.
— Нехороший у него характер,— произнес через несколько минут Обносков.
Груня с замиранием сердца ждала ответа отца. Отец молчал.
— Вы его сильно балуете, с ним нужна строгость и строгость,— продолжал уже смелее Обносков.
— Пана, он добрый, ей-богу, он добрый,— неожиданно прижалась Груня к отцу.
В ее дрожащем голосе послышался испуг и слезы. — Голубка, что ты так взволновалась? — изумился Кряжов и обнял одною рукою дочь, склонившую к нему па плечо свою головку.— Вели-ка лучше нам чаю подавать да скажи Павлу, чтобы не дулся.
Груня пошла.
— Чудное, нежное дитя! — прошептал как бы про себя Обносков.
Кряжов с чувством пожал его руку.
— А знаете ли что, Аркадий Васильевич,— вкрадчиво начал Обносков.—- Ведь он уж не дитя, у. него усики пробиваются над губой... Конечно, это не мое дело, но все же такая близость к девушке... это слишком близкие отношения. Тут опасная игра...
Кряжов изумился и обратил на Обноскова удив- ленные глаза.
— Что это вы? — покачал он головою.— Они "брат и сестра...
— Чужие, Аркадий Васильевич, чужие! И притом обоим идет по семнадцатому году... Вы заметили сейчас это волненье у вашей дочери?.. Это недаром.
— Полноте,- полноте! — замахал рукою Кряжов.
—Вы меня извините, по я так ваше семейство люблю, так люблю самого Павла, что...— Обносков засмеялся и потом окончил: — Его не худо бы удалить из дома.
—- Ну, нет-с, уж этого-то я не сделаю,— почти рассердился Кряжов, входя с Обносковым в столовую.
— Что, молодой человек, вы, кажется, изволили на меня надуться? — шутливо потрепал Обносков Панютина по плечу, когда все собрались в столовой.
Панютин смотрел исподлобья куда-то в сторону и ничего не отвечал.
—Верьте мне, что я горячо желаю добра молодежи и вам первым уже потому, что вас любят и балуют те, которые Дороги мне,— еще раз ласково прикоснулся Обносков к плечу Панютина.
Тот, грубо отдернув плечо, стоял по-прежнему безмолвно и, злобно обкусывая ногти, мрачно хмурил брови. Обносков с веселым и добродушным видом развязно отошел к камину, где поместился Кряжов, а Груня прошептала Панютину:
— Ты злой, злой!
Ей ясно послышалось, как в ответ на эти слова мальчик неприятно скрипнул зубами. У нервной, бледненькой и слабой девушки пробежала по телу дрожь от этого скрежета зубов. Она, стоя у стола, принялась разливать чай, По другую сторону стола стоял Панютин. В глубине комнаты сидели Кряжов и Обносков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37