Он скалил желтые зубы в кривой улыбке — все морщины на лице его улыбались, бороденка топорщилась, как мох на кочке. Странное это было лицо: морщинистое, как мухомор, прихваченный морозом, неподвижное, будто маска. И на нем была написана великая преданность казакам.
Едва отряд покинул селение, Шелтерек согнал улыбку с лица. Паштык потряс головой, как собака, вылезшая из воды, взгляд его сделался злобным.
— Эй, кем! — крикнул он чалчи. Через несколько мгновений два всадника бешено мчались к Чертову ущелью.
ПРИЗРАКИ ЧЕРТОВА УЩЕЛЬЯ
Мир громоздит такие горы зол!
Их вечным гнет над сердцем так тяжел!
Но если б ты разрыл их! Сколько чудных.
Сияющих алмазов ты нашел!
Добро и зло враждуют: мир в огне.
А что же небо? Небо — в стороне.
Проклятия и яростные гимны
Не долетают к синем вышине.
Омар Хайям
Ущелье рокотало и ухало, по временам взрываясь сатанинским хохотом или рычанием барса, медленное их нарастание казалось казакам страшней нахмуренной предбранной тишины. Веселая, злая, безумная в чудовищной своей мощи, игра неведомых сил природы леденила мозг и сковывала волю человека.
Татары обходили ущелье стороной. Говорили, что по ночам духи вылетают из Чертова ущелья и горе тому, кого выбирают они своей жертвой. Шелтерек ревниво поддерживал страхи аильчан перед Чертовой дырой. Иногда близ ущелья находили путника с пробитым черепом или переломленным хребтом. Все больший туман неизвестности сгущался вокруг мрачного сего места, и лишь один Шелтерек знал истинную причину гибели путников. Паштык знал и то, что сатанинский хохот и рычанье барса издавала отвесно падающая в ущелье, невидимая снаружи вода.
Не успело солнце коснуться кромки зубчатых гор, как люди Шелтерека были уже около ущелья. Его сырая утроба рычала и булькала.
От нависшей скалы отделилась фигура в темной телеутской одежде. Человек наклонился и приставил к уху рупором ладонь. Шум, доносившийся из Чертова ущелья, мешал услышать слова приехавших.
— Едут! Бородатые тулаи едут! — закричали чалчи Шелтерека.
Человек на скале взмахнул рукой, и гонцы поскакали обратно.
Человек порылся в складках халата, достал трут с кресалом и поджег костер из стланика и мха. Над скалой поднялся столб дыма. Вскоре уже над четырьмя другими скалами маячили дымы. Из распадка к узкой горловине Чертова ущелья бешеным наметом скакали тау-телеуты.
В это время казачий отряд на рысях подходил к Каратау.
— Чудные, однако, места! — с суеверной робостью разглядывал Омелька закопченные скалы. — Будто огненным дыхом гору опалило. Колмаки грят, будто в тоей горе шайтан обретается. Гора, сказывают, огнем плюется и из ей дым валит, — почти шепотом добавил Омеля.
— Истину бают, — спокойно, без всякого удивления подтвердил Дека. — Ан шайтана-то в ей вряд ли сыщешь. Горюч камень в горе той — он и возгорается. Веками народ в местах сих великую стужу терпит, не ведая, что в земле под ним кочегарка жаром пышет. Доспеет время, и камень тот черный, блестящий на пользу человекам обращен будет.
Зрил я в Сибири горелые горы многожды. А татар, их медом не корми — дай заселить горы да дерева всякой там нечистой силой. Понавешают тряпиц на сосну и поклоняются ей. Мольбишша, значится, у их такие. Вот, к примеру, прибудем к месту, кое у них прозывается Чертовой щелью. Булькает в ей и рыгочет, ровно сто ведьмаков разом. Только, мнится мне, и тут штой-то свычное сокрыто. Нету там никакого шайтана.
— Нету, говоришь? Отчего же трясения земные бывают? Горы содвигаются, и там, где была скала, делается бездна? Не беси ли сие сотворяют? Али вот еще, слыхивал я, земная твердь разверзнется и оттеда вогненная лава... Об том и в святом писанье сказано:
«Протечет в тот час река огненная
От Востока до Запада,
Пожрет она землю всю и каменья.
Древеса и скотину,
Зверя и птицу,
А звезды спадут на землю,
Месяц с солнцем померкнут —
И тут земля всколыбается,
Погорит и погибнет...»
— Ну, задолдонил! — смутился Дека, поставленный Омелиными доводами в тупик. — Зимой-то куды ж лаве идтить? Снеги же зимой глубоченные! Затухнет лава-то вогненная в сугробах.
— Ну, тогда, видать, к лету, — легко согласился Омелька. — К лету лава опасная. Все едино рано ли поздно огнь Землю сожрет.
— Слышь-ко, Омеля! А заново-то жизнь на земле может — нет ли начаться? — поинтересовался Дека. — Неужто так все лава-огнь пожрет, испепелит и земля так и останется черной да бесплодной? Должна же жизнь-то свое взять?
Омеля откликнулся сразу, будто давно ждал этого вопроса. Оно и в самом деле так было. Много размышлял Омеля над тем, что же такое есть Земля и люди на ней? И какая такая черная бездна ожидает эту насквозь грешную Землю после того, как адово пламя слижет с нее все, что создавалось тысячами и тысячами лет? И всякий раз отгонял он от себя мысли о плохом конце, убеждая себя и других в счастливом исходе огненной катастрофы.
— Вполне даже может! Всенепременно заново жизнь зачнется, — с радостью подхватил Омелька Декину мысль. — Никак не можно ей не начаться, жизни земной. Встанут и зашумят на ей новые леса, закричат в лесах звери, тоже новые, и поплывут в окияне рыбы, и человек безгрешный, новый — первопахарь — проведет в поле первую борозду. И будет тот человек свят и безгрешен в делах и помыслах своих. Все люди будут святы и безгрешны. Исчезнут драки и усобицы, кровь людская перестанет литься, и люди будут умирать только от старости, а может, и вовсе помирать не будут. Для чего им помирать-то?
Казаки слушали Омелькины рассуждения, как сказку, не перебивая, и каждому представилась новая жизнь, если не та, какую описал краснобай Омеля, то такая, на какую было способно воображение каждого. Омелю внимание казаков распалило еще больше.
— А теперь скажи ты мне об трясениях, — повернулся он к Деке. — Трясения земные отчего получаются?
Дека пожал плечами, никак не отозвавшись на этот вопрос. Казаки с любопытством уставились на Омелю. Остап Куренной подмигнул Деке: слушай, дескать, новую брехню. Он тебе сейчас такое наплетет!
— Ага! — обрадовался Омеля. — Не знаешь, А я тебе скажу отчего. Оттого трясенья бывают, что земля на трех китах держится. А как учнут беси китов щекотать, киты те от щекотанья бесовского в глубь уныривают да хвостами по земле бьют. Землю-то будто лихоманка-трясовица колотит так, инда окияны взволнуются, люди и живность всяка вострепещутся и падут...
Отряд, обогнув Каратау, приближался к Чертову ущелью. Доносившееся издали глухое его бормотание сливалось в один сплошной гул. Как ни пытался Дека уверить себя в том, что страшные легенды Чертовой щели—выдумки темных улусных мужиков, не более того, зябкий холодок пробегал у него меж лопатками. Оглянувшись, Федор приметил, как боязливо крестится Омелька.
— Чудно каково! Кудесы!
Замешательство всадников передалось лошадям: они шарахались и встревоженно храпели. Деке вдруг стало стыдно за минутный страх перед какой-то там дырой в горе.
— А что, браты, не заглянуть ли нам в тою щель? Можа, вытащим оттеда какого ведьмака?
— Будя молоть-то! Ишшо накликаешь! — зашикал на него набожный Омелька.
Казаки трусовато загыкали. Усы Федора вздрагивали в насмешливой ухмылке. Страхи отступили.
Отряд, между тем, приближался к ущелью. Природа, словно нарочно, выбрала для этого богом проклятого места мрачные краски. Страшны горелые скалы! Пламя, когда-то пробившееся из преисподней, слизало с них все деревья. Почерневшие и причудливые, они, как медведицы шерстью, обросли корявыми соснами. Меж сосен торчали стволы без веток, скрученные в бараний рог. Все мертвенно и мрачно. Птицы избегали тех мест. Даже ключи, процеженные сквозь угли, сверкали мертвенной чистотой. Вода обнажала язвы и морщины, ключи в них оживали, начинали пульсировать и прокладывали себе новые русла, так отчетливо видимые на истерзанном, черном теле горы. Сколько этим горам лет? Многие миллионы, наверное. Сколько десятков, а может быть, сотен и тысяч раз пламя, прорвавшись из преисподней, пожирало все деревья и горы терпеливо и трудно обрастали деревьями и кустарниками заново, таежная живность с опаской и не вдруг возвращалась на место гигантских палов.
...Тропа вилась между пятнистыми глыбами, порою исчезая за поворотами. Смерть приняла здесь форму мрачных ущелий.
Куренной чихнул, и в ущелье тоже кто-то троекратно, громко, по-великаньи чихнул: «Апчхи-и! Пчхи! Чхи-и...»
— Наважденье! — пробормотал Остап.
«Жденье! Денье! Енье...» — отдалось в ущелье и вернулось к Остапу сотней громогласных его голосов.
Омелька втянул голову в плечи и посмотрел на Остапа, Остап на Омельку, и оба имели вид растерянный.
Остальные тоже притихли, вслушиваясь.
Внезапно огромная скала зашевелилась и стала с шумом оседать и падать, увлекая за собою множество камней. Лошади заржали взвились на дыбы. Казаки с ужасом обнаружили, что впереди проход наглухо закрыт. Едва казаки угомонили лошадей, как цоканье сотен копыт, визжанье и свист заполнили расселину.
— Ловушка! — одними губами, без голоса, прокричал Дека.
Шум становился все ближе. Сзади, из-за поворота выскочил всадник, за ним — еще и еще.
Отряд оказался зажатым в узкий каменный мешок. Дека лихорадочно шарил глазами по стенам каменного мешка. Тау-телеуты были уже совсем близко. Их кривые клинки вспыхивали голубыми молниями. Внезапно взгляд Федора уперся в черное пятно на фоне серой скалы.
«Ход в Чертову щель! — осенила Федора догадка.— Вот где можно спастись!»
— Айда за мной! — закричал он, разворачивая коня к зияющей пещере.
Черная пасть жадно поглотила людей с лошадьми.
Ущелье дохнуло на казаков колодезным мертвенным холодом. Каменная его утроба глухо рыдала и булькала. Вода, низвергавшаяся на острые камни с десятиметровой высоты, наполняла ущелье звуками, и оно гудело, как гигантская раковина. Кони спотыкались и дико всхрапывали, вырывая из рук поводья. Человеческий голос странно растворялся в этом хаосе звуков. Неверный сумеречный свет, преломленный водой, ниспадал откуда-то сверху, и оттого люди и лошади были окружены туманными нимбами. Волшебное освещение, сказочные чертоги! Иногда силуэты всадников двоились и расплывались подобно привидениям. Трудно было соизмерять движения в этом фантастическом освещении. Работая поводьями, удерживая коня в узде, направлял Федор по лабиринту сторожкий конский шаг. Острые уступы и сталактиты хищно тянулись к людям...
Через четверть часа езды казаки приметили, что своды каменного мешка стали шире. Внезапный и яркий свет хлынул в глаза, ослепив коней и всадников. Своды расступились, и гора выпустила своих пленников на волю. У ног их лежало глубокое и синее озеро, а вокруг, залитые солнцем, толпились кряжи Тегри-Тиши — Небесных Зубьев. Сахарною своею головой на двухверстную высоту взметнулась вершина Амзас-Таскыла. Солнце дробилось и множилось в неверном хрустале горных речек. Речки эти брали начало где-то в фирновых снежниках Амзас-Таскыла. Холодные и прозрачные, они звенели в гранитных своих ложах, словно стеклянные. Склоны Небесных Зубьев были усеяны каменистыми россыпями-курумниками. Ветер и стужа — извечные зодчие природы — основательно поработали над трезубцем. Путник неравнодушный и приметливый усмотрит в очертаниях скал то княжеский терем, то юрту кыргыза, то пляшущего шамана. И многие утесы так и зовутся: «Шаман-гора», «Юрта», «Три Быка», «Беркут».
Чудные мысли приходят к путнику в этом царстве каменных исполинов! Только что ты был Человеком, некоей значительной величиной, и вот ты уже — ничтожная песчинка, мелочь какая-то в каменных ладонях гор, этих невозмутимых и потрясающе громадных свидетелей вечности. Что может быть огромней и величественней гор? Что по сравнению с ними люди, со всеми их бедами, мелкими заботами и суетой? С их коротеньким веком и жалкими потугами хоть на день продлить его? Горы вечны. Горы невозмутимы. Горы бесстрастны и холодны...
Такие мысли возникают у каждого, кто впервые попадает в сердце Кузнецкого Алатау, во власть Тегри-Тиши.
Пятко, слышавший ранее о чудесных этих местах, объяснил:
— Вершина сия великая прозывается Матерью рек. Белый Июс, Бель-су, Караташ, Казыр и иншие реки питает она.
Ясатчикам, однако, было не до красот.
Сколь долго ехали казаки, никто определить не мог — временные понятия сместились в их сознании. Ясно было одно, что места эти им совершенно незнакомы. Крутолобые шиханы простирались во все стороны, а это значило, что отряд попал во владения тау-телеутов, племен сколь воинственных, столь и враждебных.
В КРАЮ ТАУ-ТЕЛЕУТОВ
Стрелу из раны вынешь.
Вражду из сердца — нет.
Восточная пословица
Однажды возле маленькой горной речушки они увидели медведя. Это было так близко, что до хозяина тайги можно было добросить камнем. Речушка была невзрачная, так себе — не река, а ручей. Даже имени себе не заслужила. Но была она, как рассказывал потом Дека, «какая-то заполошная, будто лишка хватила». Не текла, а прыгала очертя голову через пороги, ворочала валуны. Шум ее заглушал цоканье копыт, и медведь, занятый важным делом, не услышал приближения отряда. Отдирая кору от сосны, косолапый лакомился личинками короеда. Верхняя губа сластены ходила ходуном, обнажая желтые, как дольки чеснока, клыки. Видна была даже прилипшая к нервному его носу рыжая хвоинка.
Увидев зверя столь близко, Омелька Кудреватых задрожал, как в лихоманке, и по телу его пробежали мурашки.
Пятко, прирожденный охотник, торопливо навел заряженную пищаль: чуть выше хвоинки. Дека не успел остановить друга. Щелкнул кремневый замок, выстрел разбудил многократное эхо.
Маленькие глазки медведя с детским недоумением взглянули на пришельцев, и весь он, громоздкий и грозный, стал мирно оседать во мхи. В последний раз дернулись лапы в мохнатых штанах.
Храпели учуявшие зверя кони, и в воздухе разносились ругательства Деки:
— Пошто стрелил, мякинная твоя башка? Из-за стегна медвежатины колмаков скликаешь на нашу погибель! Да и медведь-от матерой, любого из нас мог по брюху погладить, ежли б промашка у тя вышла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39