Ведь это невыполнимо!
Балакирев ответил, что иного выхода нет. Посетитель ушел от него, полный сомнений.
Вскоре после его ухода явились в гостиницу представители театра. Они пришли выразить свое сочувствие русскому дирижеру. Одни были искренни, другие с притворным участием спрашивали, как поступит маэстро. Все были уверены, что спектакль отменят. Но деньги, расходы, затраченные на постановку, – кто это возместит?
Балакирев смотрел на них исподлобья, с трудом сдерживая свое негодование. Труппа была на его стороне, но вот группка противников, собираясь загубить все, что он сделал, еще выражает ему сочувствие!
Он стоял опустив руки и слушал.
– Отменять спектакль невозможно, господа. Безобразие, кто бы ни был его виновником, остается на совести лиц, которые его допустили. Моя миссия трудна, я сознаю, но иного выхода нет. По мере возможности я постараюсь выполнить свой долг перед благожелательной чешской публикой.
Возглавлявший делегацию помощник директора спросил:
– Да, но как, дорогой маэстро?
– Придется дирижировать оперой без партитуры.
Они посмотрели на него недоверчиво. Один из самых рьяных противников вдруг воскликнул:
– Браво, браво! Это будет неслыханно!
Перед ним возникла соблазнительная картина публичного провала, и он даже захлопал в ладоши, как будто разговор с маэстро был тоже своего рода спектаклем.
Делегация удалилась. Члены ее сообщили директору, что спектакль, который, как все были уверены, должен быть отменен, по настоянию дирижера состоится, несмотря ни на что!
Короткий, круглый, как шар, директор выслушал сообщение невозмутимо. Вытащив изо рта сигару и положив ее перед собой на стол, он многозначительно произнес:
– О-о, большой будет скандал!.. Но-но, посмотрим…
Судьба дирижера не занимала его вовсе, а то, что деньги за спектакль не придется возвращать, устраивало вполне.
Театр был полон. Пражские зрители гудели, ожидая чего-то из ряда вон выходящего.
Когда за пультом появился русский дирижер, его встретили шумными аплодисментами. Он обернулся и деловито поклонился. Казалось, он достаточно опытен в постановке опер и уверен в исходе спектакля. За исключением немногих, никто в зале не знал, что пульт его чист и партитуры перед глазами капельмейстера нет.
Это было известно лишь музыкантам. Они с величайшим интересом ждали первого взмаха, как будто судьбу спектакля решал именно этот взмах.
Балакирев осторожно прикоснулся палочкой к пульту и начал.
Ну, увертюра: увертюру знает каждый. Но дальше что будет, не через триста – четыреста тактов, а позже? В зале сидели до предела взволнованные друзья, знавшие, какие последствия может иметь провал для дела, которое они защищают. С замиранием сердца они ждали заминки, промаха, остановки… Что-то ужасное, неприличное и вместе с тем оскорбительное рисовалось им. Газеты разнесут это повсюду, и делу славянской дружбы будет нанесен непоправимый удар.
Но все шло пока без заминки. Балакирев дирижировал так, точно строки партитуры были выгравированы перед его глазами. Он помнил их, и по мере того, как продвигался, страницы как бы сами одна за другой раскрывались перед ним. Это было особое свойство памяти, цепкость ее и сила. Наоборот, без партитуры он с еще большим увлечением и большей горячностью вел спектакль, и оркестр, почувствовав это, отозвался собственной горячностью.
Во время антракта до публики дошел слух о том, что русский дирижер ведет спектакль наизусть. Когда Балакирев появился за пультом вновь, театр встретил его как победителя. Аплодисменты усиливались с каждой секундой. Он взглянул в глубину оркестрового помещения, понял по лицам артистов, что они заодно с ним, союзники его дела, и отвесил глубокий поклон, благодаря всех за доверие. Музыканты тоже начали аплодировать. Удары смычков о деки[xi] стали слышны в зале и вызвали еще более горячий отклик.
Еще раз Балакирев поклонился. Сев, он вытер красным фуляровым платком лоб и с облегчением вздохнул. Теперь, кажется, можно было сказать, что победа «Руслана» бесспорна.
И действительно: Прага давно ке помнила такого приема, какой она оказала русской опере и русскому дирижеру. Успех был исключительный, небывалый.
Через несколько дней, уезжая, выслушивая последние приветствия, пожелания, обещания, увозя воспоминания о новых друзьях, Балакирев вправе был сказать себе, что путь на запад для русской музыки наконец открыт и что в этом есть доля его усилий.
Связи, возникшие в результате его поездки, не обрывались. Вскоре в честь представителей от славянских стран состоялся в Петербурге концерт, которым снова дирижировал Милий Балакирев. Были исполнены его «Увертюра на чешские темы» и «Сербская фантазия» Римского-Корсакова. Успех концерта был огромен. Люди искусства из разных славянских стран протянули впервые друг другу руки. Стасов в отчете своем написал, что, как он надеется, славянские гости не забудут тех ощущений, которые вызвал концерт в их сердцах, и что поэзия, талант и умение, проявленные маленькой, но уже могучей кучкой русских музыкантов, останутся у всех в памяти.
Могучая кучка! Впервые было произнесено это слово. Пускай оно вызвало насмешки противников, пускай недоброжелатели стали применять его в ироническом смысле, – слово было сказано. Ему суждено было пережить поношения хулителей, оно поднялось над их приговором и сохранило силу свою навсегда.
XIII
Стасову открыла дверь Софья Ивановна.
– А маэстро наш дома? – спросил он.
– Пишет, – сказала она шепотом. – Может, у меня пока посидите, Владимир Васильевич? Работает с самого утра.
– Гм-гм… Конечно, оно хорошо, что пишет, да только дела есть поважнее. Пройду к нему, авось бог помилует.
– Он сердитый, когда работает, – предупредила Софья Ивановна.
По мере того как слава жильца росла, хозяйка со все большей ревностностью охраняла его покой. Народу ходило к нему теперь много, мешали часто, и Софья Ивановна старалась не допускать посетителей в неурочное время или без крайней надобности. Стасова она, впрочем, знала давно и питала к нему живейшее расположение.
– Не хотите, Владимир Васильевич, со мной посидеть?
– Да надобно самого видеть. Ну, авось не съест! – И Стасов решительно направился в комнату. – Милий, – начал он, распахивая дверь, – я не стал бы вас отрывать, если бы не особые обстоятельства…
Софья Ивановна увидела лицо жильца и, не любя, когда при ней ссорятся, отошла: пускай объясняются с глазу на глаз.
Балакирев неохотно оторвал глаза от бумаги:
– Я работаю, Бах.
Вид у него был неприязненный. Не смутившись этим, Стасов уселся поудобнее, вытянул ноги и приготовился к серьезному разговору.
– Что вы, кстати, сочиняете-то?
Автор накрыл листы рукой. Он хмуро посмотрел на часть, оставшуюся незакрытой. Он ужасно не любил, когда его отрывали в такую минуту.
Не получив ответа, Стасов продолжал:
– Дела, Милий, срочные, и надо нам крепонько все обдумать. Дело заключается в том, что гог и магог петербургского музыкального мира Антон Григорьевич Рубинштейн от всех своих званий и мест отказался и покидает нас.
Он думал поразить этой новостью Милия, но тот, делая вид, что новость нисколько его не удивляет, заметил только:
– Об этом разговоры были… А что произошло? Почему вдруг решил?
– Видно, поклонники доконали. Он думал, что будет править партией Елены Павловны как вздумается, а они тоже коготки свои выпустили. Рубинштейн нужен им как прикрытие. Он артист, а они чиновники. Они его и против нас натравливали, а он человек простодушный. Фаминцын, Заремба и иже с ними твердили, что русской музыки нет, он же нет-нет, а новое русское сочинение в программы свои включал. Он хотел консерватории придать блеск и размах, а они его в узде держат господа покровители. И вдруг артист в нем восстал: надоело подчиняться тупицам. Короче говоря, Рубинштейн написал заявление и одним махом сложил с себя все звания и всю ответственность.
Балакирев сидел по-прежнему хмурый.
– К нам какое же это имеет касательство? Не пойму.
– Вы, Милий, сегодня от бирючества своего недогадливы. В консерватории на его место Заремба назначен. А дирижировать в Русском музыкальном обществе кто будет?
– Не знаю. Это их дело.
– Я сказал бы, Милий, что дирижировать должны вы.
– Я? – Балакирев поморщился: он был чувствителен ко всему, что касалось его престижа. – Не надо превращать это в шутку, Бах.
– Вот вы какой! Месяцами не пишете, а как время горячее подойдет – уткнулись в ноты и не видите ничего. Так вот: вам известно, что Дмитрий, мой брат, входит в Русское музыкальное общество – он в дирекции. Директор, как вам известно, Кологривов: мужчина неглупый, с понятием. Он за вас. Дмитрий, само собой, тоже. А председатель петербургского отделения кто?
Балакирев отчужденно пожал плечами, стараясь по-прежнему казаться безучастным.
– Александр Сергеевич Даргомыжский, к вашему сведению, – произнес Стасов раздельно.
Тут его друг не выдержал:
– Вот это новость! Нет, вы все-таки, Бахинька, молодец!
– Проняло наконец? Не зря я, стало быть, помешал? Софья Ивановна стережет вас так, что с трудом пробрался, а прибраться, как видите, было нужно.
Встав из-за стола, Балакирев начал ходить из угла в угол. Потом лег в волнении. Потом снова встал.
– Ну, а я что же могу сказать? Это же не от меня зависит.
– Ежели к вам обратятся, надо ответить согласием, вот и вся ваша роль. Остальное буду делать я, ваш слуга покорный.
– А Бесплатная школа как же?
– Что же, надо подумать. Как с нею быть, по-вашему?
– Ни при каких обстоятельствах ее не оставлю.
– Но и Русское музыкальное общество упускать нельзя. Представляете, какой там размах и какое направление можно всему придать, если дело попадет в верные руки?
Оба замолчали. Один нервно ходил, другой сидел вытянув ноги.
– Милий, а если одно лицо объединит то и другое?
Мысль эта показалась вначале странной. Столько времени враждовали, столько каверз делало Русское музыкальное общество, чтобы подорвать влияние школы, так переманивало к себе оттуда людей, назначало дешевые цены, чтобы привлечь публику, распространяло самые вздорные слухи – и вдруг соперничество прекратится!
Бесплатная школа была мила сердцу обоих. Столько энергии они отдавали ей, ничего не получая взамен, кроме бескорыстного удовлетворения, так ужимались, выкраивали из ничего, каждую копейку считали! А тут деньги, возможности, связи со всем миром…
– Я бы Берлиоза сюда пригласил, – размечтался Балакирев.
– Это будет в ваших возможностях, Милий.
– Эх, правда, какую деятельность можно развернуть!..
Балакирев уже без сожаления посматривал на листы начатой новой вещи. Жажда деятельности, кипевшая в нем, могла, казалось, получить новое применение. Хмурый, необузданный, мнительный, уверенный в неблагосклонности судьбы, он подумал, не стала ли судьба вдруг по отношению к нему мягче.
– Так как? – спросил Стасов. – Согласие ваше есть?
Возвращаясь из мира мечтаний на грешную землю, Балакирев произнес недоверчиво:
– Одни лишь проекты. К чему себя понапрасну искушать?
– А Кологривов? А Даргомыжский? А Дмитрий?
Когда Стасов вышел от него, его перехватила в коридоре Софья Ивановна:
– Не очень сердитый был? Я смотрю, Владимир Васильевич, вы что-то долго у него просидели.
– Нет, ничего: не сердился, – ответил он снисходительно.
XIV
Положение Русского музыкального общества было нелегким: сборы падали, публика охотнее ходила на концерты Бесплатной школы, и имя ее дирижера становилось с каждым сезоном все популярнее. Карл Шуберт, оставшийся после отказа Рубинштейна, никого не мог бы привлечь. Дирекция общества готова была расходовать тысячи для приглашения из-за границы людей с именем. Но чаще всего это бывали концерты в угоду публике, жаждущей диковинок. Мастерство итальянки Патти еще способно было собрать полный зал, но за свои выступления она требовала таких огромных денег, что нельзя было строить сезон на концертах подобного рода. Если во время этих концертов еще сохранялась иллюзия того, что Русское музыкальное общество процветает, то, приходя на другие вечера, слушатель имел возможность убедиться в том, как мизерны сборы и как плохи дела общества.
Нужен был руководитель новый, энергичный, который сумел бы влить свежие силы в работу и придал бы ей настоящий размах. Из всех кандидатов, способных занять место ушедшего Рубинштейна, самым достойным и сильным был Милий Балакирев.
Скрепя сердце дирекции пришлось согласиться на это.
И вот имя его появилось на афишах Русского музыкального общества.
Странно было увидеть Балакирева впервые за пультом во время концерта. Еще недавно его травили тут, называли самоучкой и выскочкой, Фаминцыны поносили его в журналах, и вдруг открылась возможность стать богом петербургской изысканной публики, привыкшей к палочке Рубинштейна.
Критики на первых порах унялись. Они как бы умыли руки, предоставив событиям развиваться своим чередом.
Чопорная, официозная часть зала с недоумением встретила невысокого, внешне скромного человека с бородкой и пламенным взглядом, сменившего за пультом могучую фигуру Рубинштейна. Казалось, не будет больше ни громовых форте,[xii] ни потрясающих тутти,[xiii] ни сильного, покоряющего взмаха руки. Все будет в концертах скромнее и обыкновеннее.
Но вскоре пришлось признать, что за пульт стал музыкант с яркой художественной физиономией. Оркестр под его палочкой зазвучал еще чище, оттенки приобрели рельефность, исполнение – силу и цельность. Русское музыкальное общество не проиграло, пригласив его.
Балакирев пришел сюда не только как дирижер – он взял в свои руки власть, чтобы победить вкусы тех, кто проводил политику княгини Елены Павловны. Вместо второсортных имен, заполнявших программы прежде, на афишах появились имена Шумана, Листа и Берлиоза. В один строй с ними стали Глинка и Даргомыжский; рядом с ними – имена молодых музыкантов: Мусоргского, Римского-Корсакова, Кюи, Бородина, Чайковского, недавно начавшего свою деятельность в Москве, и самого Балакирева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43