Узоры свивались в гроздья, в соцветия и казались вплавленными в голубой воздух, рядом с плотной, словно выкованной из тяжелой меди, листвой осени.
Мухаммед-Султан, сутулясь, неподвижно стоял на тонких ногах, туго обтянутых высокими сапогами, прикидывая, не оплошал ли в чем мастер.
Аргун-шах, замерев позади царевича, не глядел на новое зданье. Он глядел на царевича: что-то в нем изменилось. Так же сутуловат; так же, но по-иному. Прежде казалось, что сутуловат он от почтения к деду, от послушания, от скромности. А нынче - не то. Нынче, кажется, сутуловат он так, будто пригнулся, примериваясь, приглядываясь, прислушиваясь; пригнулся, как воин, перед тем как разогнуться для удара. Иной он какой-то нынче, с прежним несравним. И Аргун-шах, попятившись, одернул свой халат и, разгладив бороду, распрямился.
Не оглянувшись, царевич через забрызганный известью порог вошел во дворик.
Заметив царевича внизу под собой, сухой старик сказал, перекидывая кирпич каменщику:
- Вот он!
Каменщик тоже взглянул и остерег старика:
- Гляди, дядя Муса!
- А что?
- Ему на голову не ур...
Не надо б было говорить под руку! Подкинутый снизу кирпич ткнулся в пальцы старого Мусы, полетел назад и стукнулся у самых ног царевича.
- Эй! - крикнули снизу.
- Кто это? - проревел, вскакивая на стену, страж.
Размеренный лад кладки смешался.
По крутым ступеням Мусу сволокли вниз, а место его тут же занял другой строитель.
Во дворе его уже ждали нижние стражи и, чтоб не тревожить царевича, поволокли виноватого за стену.
Аргун-шах вздрогнул и метнулся от неожиданности, услышав рядом столь знакомый жесткий голос Тимура:
- Ремня!
Аргун-шах быстро глянул по сторонам. Откуда он? Нет, его тут не было. Это сказал Мухаммед-Султан.
Аргун-шах еще попятился и застыл поодаль, все больше робея перед царевичем, больше, чем робел перед Тимуром: о Тимуре Аргун-шах все знал. Знал, когда он опасен, и знал, как уберечься от опасности. А тут надо было сперва приглядеться.
Аргун-шах подумал: "Счастье, что мне первому из всех в Самарканде далось это понять: не так-то он прост, этот царевич. Впрямь наследник Тимура! Ой, не прост!"
О Мухаммед-Султане давно знали: он в походах строг. Ему Тимур сорок тысяч войска давал, когда он заслонял царство от кочевников, когда строил крепости и подновлял старые на севере, по реке Ашпаре. Еще пять лет назад, двадцатилетним царевичем, прошел он с немалым войском через весь Иран, к берегам Персидского залива, взыскать с богатого острова Ормузд дань и недоимки от Мухаммед-шаха Ормуздского. Царствуя на острове, закрытом ото всех врагов морскими волнами, богатея на торговле между Ираном, Индией и Китаем, перепродавая амбру, жемчуг, алые шелка и пряности, Мухаммед-шах накопил на своем острове несметные сокровища, уверенный в их безопасности. Но, едва прослышав о приближении Мухаммед-Султана, он выслал ему вперед дань за год, триста тысяч динаров, и поклялся выплатить все невыплаты за прежние годы, отдав в счет долга немало золота, вьюки жемчуга и китайских тканей. Исполнив наказ деда, внук не пошел дальше и вернулся довольный, что, не обнажив меча, устрашил Мухаммед-шаха на его неприступных островах. А не поспеши Мухаммед-шах, Мухаммед-Султан перешел бы через море, сумел бы перейти, если так приказал ему дед.
Мухаммед-Султан не шевельнулся, когда увидел, что зодчий, строящий эти стены, идет к нему.
Зодчий Мухаммед-бини-Махмуд, исфаханец, хилый, седой, с очень маленьким лицом и очень большими круглыми лиловыми глазами, остановился и как-то странно, не то вздернув плечо над головой, не то уронив голову под плечо, поклонился.
Но Мухаммед-Султан не ответил, продолжая неподвижно стоять и осматривать уже высокие стены мадрасы и все еще далекую от завершения ханаку.
- Долго кладешь! - сказал царевич.
Зодчий не ответил, а снова так же странно поклонился.
- Всегда вход ставят выше смежных стен. А у тебя он... ниже?
- Вровень, господин. Не ниже.
- Никто не говорил, что так хорошо.
- И не было бы хорошо. А мы башни воздвигаем. Они поднимутся и означат вход. К тому ж стены украшены скупо, а вход изукрашен. Тем и хорош.
- В Иране так не ставят.
- Нет, господин. Не ставят. Я это здесь понял, от здешних мастеров. От отца я познал зодчее дело. А здесь научился сочетать зодчество с украшением стен. Хорезмийские мастера научили.
- Без украшений какое же зодчество!
- Излишние украшения затмевают зодчество, господин. Мало украсить - бедно будет; лучше уж вовсе не украшать. Много украшений - за красотой наружной не увидишь ни силы, ни тяжести самих стен. В древних, заветных стройках украшений не клали, глазурей не знали, резьбы опасались. Кое-где проведут черту резьбой и замрут. Замрут и глядят - любуются линиями сводов, самою кладкою, спокойствием гладкой плоскости. Там одним пятнышком глазури все величие здания запятнать можно. Одно это пятнышко в глаз полезет, заслонит все здание. Нет ни пятнышка в древних зданиях в родных моих местах, а глаз не оторвать. Вот я и мучился тут. Как быть: ту заветную красоту сюда перенести приказано, но и украсить ее глазурями, мозаиками, резьбой. Долго я бился: как уберечь заветную красоту под украшениями? Долго мучился, долго бился, пока нашел. Чтобы ни туда, ни сюда, а как на весах стали бы, удерживая друг друга, тяжелые стены и легкий узор.
- Так-так, - говорил, словно себе самому, царевич.
- Есть такая красота: разум дивится ей, спеша разгадать, как удалось ее воздвигнуть? Разум дивится, а душа спит. А есть простая красота, ясная, разуму нечего в ней постигать, а душа перед ней ликует, как соловей перед розой.
- Так-так, - словно к чему-то прислушиваясь, повторил царевич.
- Иное лицо разукрашено алмазами, редкостными подвесками, тюрбанами, завитками, а само мертво. На украшения глядишь, а лица под ними не замечаешь. Серьгами любуешься, а от лица глаза отводишь с досадою: "Эх, жалко мастера, - для кого работал?" А то встретишь иной раз: никаких украшений нет, ни особой красоты, а глаз не отведешь, - смотрел бы и смотрел бы, дивясь, радуясь, всей душой ликуя. А ведь наше дело, господин, в том и есть: создать из камня подобие этакого лица, чтоб оно без украшений и без особой красоты прельщало глаза человеческие.
- Так-так, разговорчив ты! - рассеянно ответил Мухаммед-Султан.
И царевич покосился на незавершенную стену, за которую перед тем увели провинившегося старика каменщика.
Там стоял один из стражей, отирая полой халата раскрасневшийся лоб.
- Ну? - повернулся к нему царевич.
- Всыпали, господин.
- Не слышно!
- И не услышишь. Стиснул зубы и перемолчал. Перемолчал, пока били.
- За то, что молчал, дай ему еще столько же.
- Чего?
- Ремня!
И с досадой Мухаммед-Султан пошел к строительству ханаки.
Невдалеке от ханаки кончали рыть обширную, глубокую яму, и, слева, в глубине, каменщики уже укладывали по ее краям кирпичную стену: строили склеп и гробницу над древней могилой, с незапамятных времен притулившейся здесь, где из века в век строились и перестраивались усадьбы вельмож и царевичей. То придвигались к могиле дворцы, то рушились, а могила оставалась.
Новые дворцы ставили на новых местах, а у могилы насаждали сады. Так в последние годы она оказалась в глубине Мухаммед-Султанова сада, увенчанная знаменем, полинявшим на солнце, и волосяным бунчуком, откуда весной птицы выдергивали волосы для гнезд. К обветренному, обветшалому своду надгробия изредка приносил кто-нибудь из жителей то красивый обломок кирпича от давно исчезнувших зданий, то витые рога горных козлов, то пожелтелый кусок мрамора с непонятной вековой надписью, на память о прочитанной здесь молитве, хотя давно позабылось имя того, кого некогда опустили в эту могилу.
Мухаммед-Султан, стоя над краем ямы, смотрел, как мягко поддавалась земля круглым мотыгам землекопов, как время от времени в синеватом слое земли попадались то какие-то истлевшие кости, то глиняные черепки, неведомо как попавшие в этакие недра.
- Смотри, могилу не разори! - предупредил царевич десятника.
- Я и то им говорю: раскопались, размахались, а рыть надо исподволь, место святое.
- И кто там похоронен? - вступил в разговор Аргун-шах.
- Кто бы ни был! - ответил царевич.
- Очень уж стара могила. Не дай бог, прежде арабов засыпана. Тогда что ж...
- А что?
- Да какой же это святой, если до арабов? Языческий?
- И в прежние времена живали святые люди.
- Живали, да не истинному богу служили, а невесть какому.
- Нынешний народ тут молится, и помогает! Значит, большой святой.
- Молятся. Гончары его чтут, заступником считают: он будто бы сыном гончара был. Ведь и деревьям молятся! В горах, сам видел, молятся, и помогает!
- Только б вера была. Это главное.
- Вера, да... - согласился Аргун-шах.
Они снова молчали, глядя вниз на землекопов.
- Ройте веселей! - сказал Мухаммед-Султан. - Я вам мяса пришлю.
И пошел к дому.
Листья плавно опадали вокруг, иногда задевая за царевича, пока он шел через сад.
Мухаммед-Султан вошел в залу, полную гостей. Все сидели на коврах вдоль стен. Длинными ручьями тянулись узкие скатерти, уже покрытые грудами лепешек, но гости не прикасались к еде, чинно и тихо беседуя в ожидании хозяина.
Едва он опустился на свое место, вслед за ним вошли его жены и сели неподалеку, около двери. Вскоре вбежали слуги с блюдами, торопливо расставляя их под нетерпеливыми взглядами гостей.
Хозяин порывисто разорвал на части лепешку и ее нежные клочья подал Худайдаде, своему визирю, сидевшему рядом. Разорвал и другую лепешку и, наконец, протянув к блюду руку, первым взял кусок мяса, предоставляя гостям потчевать друг друга, любезно упрашивать соседу соседа первым приступить к трапезе.
Принесли вино. Наливая полную чашу, виночерпий подавал ее царевичу; царевич подзывал гостя и подносил ему в знак особой чести. Став на колени, гость принимал чашу из рук царевича, пил ее до дна, и гости кричали, одобряя пьющего:
- Эгей!
- Э, брат Аргун-шах!
- До дна, до дна!
Так Мухаммед-Султан подносил вино старшим из гостей, одному за другим, - пьющих ободряли. Выпив, гость отодвигался, чтобы уступить место следующему, и никто не смел не допить большой чаши, - в этом была бы обида хозяину.
Только женщины, приняв безучастный вид, лишь изредка тихо переговаривались между собой и смотрели на пир, как на зрелище, нарочито глухие и слепые к разговорам и развлечениям мужчин.
Севин-бей, сидя неподалеку от Мухаммед-Султана, присматриваясь к сыну, радовалась: он не был столь жаден к вину, как ее муж Мираншах, - пил изредка и понемногу. Ее развеселило, когда один из гостей подошел к Мухаммед-Султану. Задумавшийся о чем-то, еще совсем трезвый, царевич спохватился и прикинулся подвыпившим.
Только мать, все время следившая за ним, могла уловить это притворство. Она сдержала улыбку, но эта проделка сына очень осчастливила ее: если смолоду он так держит себя, значит, и впредь не оплошает, - тот, кто хочет подчинять других, не должен подчиняться ни хмелю, ни страстям, ни пристрастиям.
Слуги вносили новые и новые блюда. Пахло жареным мясом, луком, уксусом. Стало шумно.
Темнело.
Зажгли десятки светильников. Многие из гостей разбрелись по ближним комнатам. Рабы стелили им на полу одеяла; свернув под голову халаты или подоткнув подушки, некоторые отлеживались, дремля или лениво переговариваясь.
Один гость, приподнявшись над подушкой, спросил у лежавшего рядом старика:
- Не слышали, про мирзу Искандера он не спрашивал?
- Пока молчит.
- Мирза Искандер еще не знает его!
- Знал бы, дождался бы: пил бы сейчас за здоровье правителя, беседовал бы. Правитель наш в дедушку!
- Как это понять - не дождался, не встретил; будто заяц от волка, шмыгнул, да и прочь. Видно, совесть не чиста?
- Что-нибудь таит на душе!
- Таит, а что?
- Посмотрим.
- Посмотрим: то ли заяц от волка, а может, волк от зайца!
- Как, как?
- Соскочил с дороги, да и притаился за бугорком. Ждет, пока заяц ему бок подставит.
- Бывает и так.
- Бывает! Да только, гляжу я, правитель наш не из таких, чтоб бок подставить. А?
- Бог его знает. Да...
Мимо лежавших прохаживались другие гости, искали, где бы самим прилечь, прислушивались...
В большой зале зарокотал бубен, - сперва мелкими россыпями, вызывая плясуна.
Вышел поджарый плясун, длиннолицый, с узким лицом, будто сплющенным на висках, туго затянутый в короткий полосатый халат; пошел плавно на легких ногах, поблескивая мягкими сапожками.
Бубен загудел глухо, томно.
Некоторые из гостей поднялись с одеял, вернулись в большую залу, собрались в дверях.
Мухаммед-Султан протянул руку, и ему подали нагретый над костром богатый бубен, сверкнувший перламутром и горячими искрами рубинов.
Все смолкли, когда пальцы царевича забились о гулкую кожу бубна.
Он хорошо играл.
Он играл с младенческих лет, странствуя среди воинов вслед за дедом. Играл на пирах и наедине, если на душе становилось тоскливо. Его учили старые бубнисты Самарканда, Азербайджана, Ирана.
Тонкие, длинные пальцы бились о бубен, и казалось, он выговаривает какие-то слова, кого-то умоляет, настаивает, уступает, смиряется. Вот, рокочет далекая река. Конница идет по степи. Надвигается враг или встречный ветер. Конница переходит на рысь. Враждебные силы сталкиваются, две силы. И вот одна глохнет, отходит, затихает; другая резво продолжает свой путь.
Восторг гостей рванулся в таком гуле восклицаний, что пламя светильников заметалось, будто весь свет выражал бурный восторг царевичу.
А он, одушевленный возгласами хмелеющих гостей, снова поднял над головой бубен, и снова, будто уговаривая кого-то, то настаивая, то уступая, томно зарокотала тугая кожа.
И опять гости ободряли его жгучими возгласами.
Умолкнув, Мухаммед-Султан неожиданно заметил прижавшуюся к нему маленькую девочку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176