Так они были заняты, что не заметили, как мимо проехал на стройном тонконогом гнедом коне, высясь на высоком седле, славный по всему войску царевич Халиль-Султан; проехал в простом халате, но такой веселый и приветливый, - радость, переполнявшая царевича после слов желанной Шад-Мульк, украшала нарочитую простоту его одежды, как золотое шитье.
Сопровождавшие его охранители, одетые много нарядней своего царевича, тускнели в блеске радости, озарявшей Халиль-Султана.
И едва они проехали, народ тут же вернулся к прерванным разговорам и пересудам:
- А может, послать бы куда? За кожами...
- А куда?
- Да есть же города, где кожи лежат.
- Лежат! - вздыхали купцы. - В Хорезме лежат, в Ясах лежат.
- Вот бы туда и послать!
- Нам-то они сейчас нужны!
- Скоро ли их довезешь из Хорезма!
- Длинна дорога... А надо сейчас!
***
Гонец повез письмо амира Мурат-хана в Герат.
Отправляясь из Синего Дворца, он получил с дворцовой конюшни самую захудалую лошаденку, какая только нашлась у конюшего: царский гонец по пути имел право менять свою лошадь на любую встречную, какая б ему ни приглянулась, кто б на ней ни ехал; царскому гонцу никто не смел отказать, за такой отказ полагалось суровое наказание. А потому на выезд гонцам хороших лошадей не давали: какую ни дай, ей на эту конюшню уже не вернуться, предназначено ей сгинуть где-то в чужих руках.
Выехал, и лошадь, дохнув привольным ветром степей, сперва бодрилась, шла веселой игрой, да вскоре выдохлась.
Как ни хлестал ее, как ни долбил ей бока каблуками всадник, из черепахи сокола не выдолбишь.
Вез письмо гонец и поглядывал на встречных. Ничего завидного не встречалось: ехали крестьяне на арбах, но их кони, натруженные в упряжке, под седлом не разыграются. И не велика честь гонцу льститься на упряжную лошадь, с деревенщиной мену затевать, на мужицкую худобу зариться.
Так и вез гератец письмо, прикидываясь перед встречными, что этакая езда ему по нраву: нрав, мол, у каждого свой. Но, едва разминувшись со встречным, едва оставшись одни, нещадно хлестал и горячил своего одра, всей душой торопясь в Герат, где народ смирней и еда жирней на степенном дворе Шахруха.
Так и не изловчился до жары сменять скакуна, а как время подошло к полудню, заехал в степной рабат полдневать.
В то же утро в Синем Дворце Мухаммед-Султан вызвал Аяра и послал его вслед за гератским гонцом.
Аяр сам зашел на конюшню, и, как ни упрямился, как ни изловчался конюший, чтоб сбыть Аяру мухортого коня с мокрецом, Аяр и себе самому и своей охране подобрал крепких, выносливых коней. Да и в охрану себе выбрал из барласского караула двоих приглянувшихся ему воинов - неразговорчивого Дангасу да тяжелого на руку Дагала.
Едва выехал за город, пустил коня, и только пыль метнулась в сторону, стелясь по ветру, да на макушке гонцовой шапки забилась красная коса, сплетенная из трех прядей шелка, - знак личного слуги Повелителя Мира.
Далеко впереди - Герат. Восемь дней положено гонцу на дорогу до Герата. Есть время у Аяра, чтоб настичь переднего гонца, да не терпится.
Белым пламенем зноя полыхает и слепит небо. Дальние горы тлеют в сизом мареве. Степь горяча, как свежая зола. Мазанки деревень светятся, будто облепленные расплавленным серебром. Ветер сушит и обжигает губы, свет режет глаза, колени горят на жарких боках коня; благо, что плотный халат укрывает тело от зноя, что круглая лисья шапка затеняет темя. Аяр, упершись лбом встречь ветру, хлещет, резвит, гонит коня по степи...
А двоим спутникам нельзя отставать: нельзя задерживать царского гонца. И воины скачут следом то дорожной обочиной, то степной целиной, куда ни ведет их за собой нетерпеливый Аяр.
Попадаются по дороге харчевни в густой тени круглых карагачей или под живой, пятнистой тенью чинаров, у края прохладного пруда, у любезного огонька в очаге.
Пережидая в харчевнях зной, смотрят люди вслед трем всадникам, мчащимся по открытой степи; трем безудержным всадникам, коих не конь везет, а черт несет! И, лениво переговариваясь, обсуждают в харчевнях:
- Царский гонец!
- Может, от Самого.
- Может, - вон как идут!
- Не случилось ли что?
- Не наше дело.
А из-под копыт вспархивают жаворонки. Кое-где медные, как кувшины, коршуны откатываются в сторону, ленясь взлететь. Вдруг, трепеща, раскрываются, как веера, бирюзовые с медными краями остроносые ракши и, проводив всадников, косым полетом возвращаются к земле.
У птиц есть время переждать зной, у людей есть право на прохладу в полуденные часы, но не у доброго гонца. Гонцу надлежит опережать усталость, гнать прочь зной, - покой и прохлада ждут гонца лишь в конце пути.
Но как ни скоро проскакивал Аяр мимо придорожных пристанищ, острым глазом успевал оглянуть и путников, прохлаждающихся в тени, и коней, опустивших головы к кормушкам, на приколах и у коновязей.
Зной начал спадать, когда в голубом сиянии степи поднялись серый купол над колодцем и коренастые стены заезжего двора.
Здесь спешились.
В тени ворот сидели караульные, играя в кости. Они не прервали игры, когда Аяр с барласами провели во двор своих потемневших коней.
Старший конюх, принимая из Аяровых рук поводья, покачал головой:
- Как разгорячили коней!
- Знойно! - ответил Аяр.
- А зной, - постой, не лезь в огонь.
- Тебе, видно, лошадь нужней царского дела! - пристыдил его Аяр.
Но старший конюх не сробел:
- Без коня и гонец - пешка.
- Ну, ну!
Они прошли на широкую террасу, где по истертым паласам лежали стеганые подстилки. Тут отдыхали проезжие. Кто дремал, дожидаясь вечера, пока кормятся лошади или верблюды. Кто неторопливо, лениво вел беседу над подносом с ломтями лепешки и дыни, ожидая, пока на кухне варится еда.
Аяр зорко озирался.
Во дворе стоймя стояли высокие узкие мешки из грубой бурой шерсти, снятые с верблюдов вьюки. И хотя по всему было видно, что в мешках не зерно везлось, стайка воробьев, деловито перекликаясь, суетилась то между мешками, то вспархивая на мешки, ища дыр либо щелей.
Верблюдов во дворе не было, - их согнали в степь, пастись перед последним ночным переходом до Самарканда.
Двое степняков сидели в тени у стены, поставив рядом бурдюки с кумысом и плоские медные чашки. Сидели молча, равнодушно ожидая, пока проснется жажда в том или другом из дремавших проезжих.
Время от времени кто-нибудь подходил к степнякам, брал с земли чашу в протягивал к бурдюку. Хозяин нацеживал тонкой струйкой свежий, пенящийся серебристый кумыс и, отвалив бурдюк на прежнее место, сам как бы отстраняясь, отваливался к стене, безучастный к расчету за отданный напиток. Но вдруг, оживляясь, ворочал бурдюк, чтоб взболтать кумыс, наливал очередную чашку и снова замирал в тени, карими умными глазами внимательно разглядывая все, что показывалось во дворе, - людей, птиц, лошадей, стоявших в тени под низкими навесами, голубенькую трясогузку, перебегавшую по горячей, солнечной земле.
Аяр прошел под навес к лошадям.
Конюх хорошо знал Аяра, столько раз проезжавшего этой дорогой, а случалось - и ночевавшего здесь. Да и Аяр помнил этого конюха: такое круглое, губошлепое лицо не скоро забудешь.
Когда, разглаживая встрепанную ветром бороденку, Аяр остановился под навесом, конюх сказал, с трудом ворочая толстым языком:
- Еще бы малость скакал, запалил бы лошадь: вся смокла, еле не пала.
Не отвечая, Аяр похлопывал на прощанье шею своего коня и разглядывал стоявших лошадей.
Конюх опять сказал:
- Дела гладкие?
- А что?
- Один гонец был, да отбыл. Вот и ты явился. Куда столько гонцов!
- Давно отбыл?
- Сидел, ел, соловую лошадь взял и поехал.
- А прежняя где?
- На луга погнали: тут не выхолишь, - холку седлом до жил сбил, увалень. Плохо заседлал, а сидел плотно.
- Коня-то ему резвого дали?
- На взгляд неплох, да неходок.
- Приготовь-ка нам вон тех трех коней.
- Купцы едут.
- Пересядут на других. Заседлывай.
- Слово слыхано, дело делано. Заседлаю твоими седлами.
- А чьими ж? Я не барышник, седлами не меняюсь.
- Полежи в холодке, лошадей подготовлю.
- Седлай, седлай.
Только теперь Аяр спокойно подсел к своим спутникам.
Рядом разговаривали четверо проезжих; видно, с большого каравана, ожидавшего ночной поры.
Один из них был старый, седой длиннолицый китаец. В синем узком халате, в черной шапочке на голове, он сидел, опершись о вьюк, и говорил по-фарсидски, чуть гнусавя и напевая слова:
- Пыльно. Солнца много. Отлично: постоялых мест много - спокойно. Везешь шелк, везешь ситец - спокойно. Устал - сиди, пей, вода чистая; мясо, как масло, на языке тает. Ваши люди дело любят. Каждый свое. Вы джагатай?
Молодой купец, распахнув стеганый халат, положив на палас неразмотанную серую чалму, то вытирал платком голую голову, то гладил гордую бороду.
- Я? Таджик.
- Я слышал ночью вашу беседу: джагатайский язык.
- По-фарсидски мы говорим с нашими отцами о делах; по-джагатайски - с матерями о доме. Оба языка родные нам.
Воин, возглавлявший охрану их каравана, сказал:
- А у нас в Кеше не так: по-фарсидски с нами говорят матери, по-джагатайски - отцы. Но это точно - оба языка родные для нас.
- Большая земля ваша. Солнца много. Люди умные, землю любят, скот любят. Сады зелены, поля политы, скот сыт. Своего бы хватило, а чужое хватаете.
Воин быстро взглянул на купца, ожидая, чтоб тот ответил. Купец нахмурился:
- Войска хватают, что плохо лежит; перекладывают, чтоб лежало получше. А мы торгуем. На какой товар спрос, тот ищем. Где пройдет война, там золото дешевеет, а зерно дорожает. Туда везем зерно, а назад золото.
Морщинистое, но светлое, словно восковое, лицо китайца опустилось. Он обеими руками поднял чашу и, хотя она и не была полна, осторожно поднес к губам.
Аяр тихо сказал своим джагатаям:
- Недавно уехал. Лошадь получил слабую.
- Далеко не уйдет! - уверенно сказал Дагал.
Дангаса возразил:
- Он уж скачет, а мы сидим.
Аяр покосился в сторону навеса:
- Седлают.
Дангаса умиротворенно вздохнул:
- Были б лошади крепки, а нам что!
И вскоре они снова были в седлах, опять засияла степь вокруг и затрепетала красная косица позади Аяровой шапки.
***
Небольшая деревня легла на Аяровой дороге.
Он и проскакал бы через нее, мимо невысоких глиняных стен, мимо голубых рядов раскидистого лоха, склонявшего гибкие ветки в дорожную пыль. Аяр проскакал бы мимо чужой здешней жизни, если б не крики за одной из стен, если б не воины, мелькнувшие в одном из узеньких проулков между стенами.
Осадив коня, Аяр завернул в проулок и подъехал к воинам:
- Что тут?
Сперва воины глянули на Аяра недружелюбно и надменно, но, приметив красную косицу на гонцовой шапке, спохватились:
- Вон он, наш старшой.
Старшой, возглавлявший десяток конных, был разгорячен, повернулся к Аяру с яростью, заслоняя небольшой двор.
А во дворе вскрикивали и причитали женщины, ветхий, но широкоплечий старик, сидя на земле, раскачивался, охая:
- Ой-вой-вой...
Аяр спросил десятника:
- Что тут?
А десятник, признав царского гонца, сразу оробел, заморгал, заулыбавшись:
- Злодеев ловлю.
- Каких это?
- Грабителей. Приказано всех хватать.
- А что здесь?
- Вон старика забираю.
- Злодей? Грабил?
- Нет еще. А может, начнет грабить? Дело такое: лучше перебрать, чем оставить.
Неожиданно старик перестал охать. Подняв лицо, покачал головой:
- Я со двора шестой год не схожу. Совсем стар. Какой из меня разбойник? Не гожусь я в разбойники. Бывало, ходил, в походах бывал. Грабливал, по приказу грабливал, когда повелитель на то нас водил. А нынче уж не гожусь. Уж не трогайте! Сил нет на разбои! Хлебом клянусь!
Аяр заступился:
- Может, он и взаправду стар?
- Откуда мне знать? - усомнился десятник. - Ведь говорил же разбойные слова.
- Как это?
- Эти земли повелитель соизволил отдать Сафарбеку, тысячнику. А язычники при битве за Дели пробили Сафарбека стрелой. А у него - ни детей, ни родни. Здешние жители сказали: "Хозяин убит, работать не на кого; мы ячмень растили, мы ячмень себе соберем". Хорошо они сказали?
- Как сказать! - уклонился Аяр от трудного вопроса.
Десятник гневно глянул на крестьянина:
- В том-то и дело. А этот старик еще хуже сказал: "Один камень свалился, сказал, другой навалится". Каково?
Аяр перемолчал.
Десятник посетовал:
- Это дело повелителя - навалится камень либо нет. Смекай: старик за повелителя распорядился. А? Чего ж от него ждать? Такого надо долой с дороги. Приказано: дороги очистить, всякую колючку с дороги прочь. А это не колючка, - за повелителя рассудил! А?
Но дряхлый старик смотрел на Аяра каким-то хотя и незнакомым, но и не чужим взглядом. Аяр негромко ответил десятнику:
- Старик знает: где повелитель приказал камню лежать, там будет лежать камень. Повелитель крепости кладет, а если враг с тех стен камень сбросит, каждый из нас поспешит на то место другой положить. Разве дело делийским язычникам у нас наши камни передвигать? Это и сказал старик. Его седину уважать надо - он с повелителем в походы ходил до старости. Ведь сказал же он: "В походах бывал, когда повелитель на то нас водил". Такого лучше не трогать.
Старшой забеспокоился:
- Не трогать?
- Повелитель не любит, когда его сподвижников трогают. Приведете такого к судье, а судья вас спросит: "Где, спросит, была ваша голова, почтеннейший? Если вы без головы обходитесь, мы вас от нее освободим!" А разве вам ее не жалко? Разве у вас их две?
- Да ну его, этого старика! - решительно отвернулся старшой и торопливо пошел к своему седлу, махнув воинам, чтоб ехали следом.
Старик, не вставая с земли, устало кивнул Аяру:
- Спасибо, сынок. Не так ты мои слова растолковал, да верно понял.
Не впервой было Аяру заслонять людей от воинов. Когда-то давно, мимоходом, разорили Тимуровы воины родной Аяров очаг; отца убили за то, что нечем было воина угостить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176