Они с Дороти («не называй меня бывшим хиппи, начать с того, что я никогда им не был»), его сексапильной, сварливой, смешной и одержимой желанием пролезть в высшее общество женой, входят в число самых известных меценатов Санта-Фе, ежегодно устраивая на своем ранчо шикарный прием для сбора средств на нужды городского искусства.
Я – адвокат Лукаса, что, помимо гонораров, которые довольно значительны, дает мне неограниченные возможности для охоты и рыбалки в его владениях. (Это единственный клиент, от которого я просто так не откажусь. Насколько я его знаю, а он почти такой же извращенец, как и я, он может взять и заявить моим бывшим компаньонам, чтобы они помалкивали и не катили на меня бочку.)
Ручей, протекающий в гористой части его поместья, с апреля по ноябрь кишит изголодавшейся, злой форелью. Для наживки в разное время я использовал фольгу, кусочек голландского сыра, да еще в обертке, и сломанную шпору от ковбойского сапога. Мы с Клаудией рыбачим здесь уже не первый год, в шесть лет я подарил дочери набор рыболовных принадлежностей для начинающих, и, к моему вящему изумлению и радости, она сразу же научилась с ним обращаться. Теперь у нее, как у настоящего рыбака, есть свое удилище, и она может попасть наживкой прямо в хворостинку, быстро плывущую по течению. Мы пользуемся крючками без зубцов, за год она вытаскивает три-четыре рыбины: Клаудия уважает все живые существа – эта особенность ее натуры кажется мне на редкость привлекательной.
– Не хочу переезжать, – говорит она. Прошло около часа, прежде чем мы решились начать этот разговор. Она делает резкий взмах кистью – сразу видно, что ей не привыкать – и наблюдает за тем, как леска плавной дугой скользит на середине ручья.
– Я тоже. И я не хочу, чтобы ты уезжала.
– И что делать будем? – Она медленно наматывает леску на катушку; уже почти полдень, рыба вся попряталась. – Почему бы тебе не сделать ее своим компаньоном?
Если бы я только мог... Готов на что угодно, только бы не разлучаться с Клаудией. Даже если бы все было в полном порядке, это дело вряд ли выгорело бы, а теперь и подавно.
– Она не поэтому собралась уезжать, – говорю я и откупориваю бутылку пива, повторяя про себя, что пиво – это еще не выпивка. – Она хочет начать новую жизнь среди людей, которые не знают ее прошлого. Возможно, в Санта-Фе она чувствует себя стесненно.
– В зрелом возрасте у нее появляются какие-то бредовые идеи, – безапелляционно заявляет Клаудия. – Она говорит, что собирается сделать операцию по увеличению груди.
Я смотрю на нее искоса – что-то уж слишком быстро она взрослеет. Дочь отвечает мне непонимающим взглядом.
– Откуда ты знаешь? – Я вовсе не жажду слышать ответ.
– Мама мне сама сказала, – беспечно говорит она. – Показала брошюру, которую дал ей врач. Все это так грубо. – Она входит в азарт, желая разобраться, что к чему. – Под мышкой делают такое маленькое отверстие – Она поднимает руку, показывая мне, в каком месте делается надрез. – Вот здесь, его почти и не видно, затем суют в дырку мешочек, наполненный стерилизованной соленой водой, не знаю, берут они ее из океана или еще откуда, вживляют его в груди...
– О'кей, о'кей. – С меня довольно. – И так ясно.
– Я сказала, что это глупо. Дело кончится тем, что она станет похожа на эту старую кинозвезду... как же ее?
– Рэкел Уэлч? – наугад спрашиваю я.
– Вот-вот.
– Ну и что из этого? – Я не в восторге от Рэкел Уэлч, но надо признать, что фигура у нее такая, что у любого подростка слюнки потекут. – По-моему, твоя мать и так великолепно выглядит, – добавляю я. Увидев ее сегодня утром в мокрой от пота майке, я замер как вкопанный. Черт побери, да она сто очков вперед даст тем, что попадались мне за эти дни! – Но если она думает, что ей нужно выкарабкиваться самой, то с какой стати нам с тобой мешать ей?
– Тело человека было создано не для того, чтобы запихивать в него пластмассу, – отвечает она с нескрываемой неприязнью.
– Хорошо сказано! Надо будет запомнить! Может, как-нибудь пригодится для заключительной речи.
Она усмехается, она обожает чувствовать себя причастной к моей работе. Я рассказываю ей о своих делах, советуюсь с ней, обсуждаю клиентов – зачастую в шутливой форме, она, как и я, страдает манией величия, но у нее она всегда проявляется по-доброму.
Я перевожу взгляд на воду.
– Ей хочется замуж, – говорю я Клаудии. – Она одинока и не хочет состариться в одиночестве. Это ее пугает. С возрастом задумываешься о таких вещах. – Я запинаюсь. Надо ли обременять ее этим?
Она и ухом не ведет.
– Мама меня достала, – говорит она, глядя на меня сверху вниз ясными голубыми глазами, от которых я тут же становлюсь сам не свой. Она же еще ребенок, почти дитя. Мысленно одергивая себя, я возвращаюсь к реальности. Нет, она не ребенок. Мне хочется, чтобы она осталась ребенком, но этого, как и многого другого, не будет, как бы я ни хотел, чтобы время остановилось.
– Когда-нибудь и ты уедешь. Я хочу сказать, ты уже не будешь жить со мной и с ней, – торопливо добавляю я.
– Я и так уже не живу.
Собрав снасти, мы возвращаемся по тропинке к машине. На противоположном краю ущелья, рядом со сторожкой лесника, которая в чистом горном воздухе кажется совсем близкой, но пролетит мимо ворона и видишь, как это далеко, собралась небольшая толпа. Машины там полицейские с мигалкой.
– Наверное, кто-то упал с обрыва, – роняет Клаудия. – Болваны-туристы!
Четыре-пять раз в год не туристы, а кто-нибудь из местных, не рассчитав скорость в горах, не вписывается в вираж. Падать можно долго, пока не приземлишься на дно ущелья.
Мы останавливаемся на минуту посмотреть, что случилось. Но расстояние слишком велико, ничего не видно, не выручает даже карманный бинокль, который я захватил, чтобы поглазеть на птиц. Я бросаю вещи в багажник. Клаудия болтает ногами, высунув их через опущенное стекло, пока я еду обратно в город.
Дома я включаю гриль и, подождав, пока угли раскалятся добела, осторожно, крест-накрест, кладу на решетку куски лососины толщиной в целый дюйм. Разворачивая сверток с ними на кухонной стойке и отчаянно иронизируя над собой, я еще подумал, что их, наверное, доставили самолетом с тихоокеанского побережья на северо-западе. Северо-запад, Сиэтл. Клаудия смотрит телевизор, идет повтор старого, вроде учебного фильма Марлина Перкинса о жизни шакалов и сарычей. Мы с Патрицией договорились, что не разрешим ей смотреть обычные коммерческие передачи. В этом пункте между нами еще царит согласие.
Звонит телефон.
– Не бери трубку! – кричит Клаудия из соседней комнаты. Сегодня выходной, и, если звонит телефон, значит, это либо ее мать, либо кто-то из моих клиентов. И в том и в другом случае нам звонок ни к чему.
Телефон не умолкает, похоже, кто-то хочет узнать, хватит ли у меня терпения. Когда звонок раздается в шестой раз, я неохотно поднимаю трубку.
– Меня нет дома, – говорю я как можно раздраженнее.
– Я уже понял, Уилл, – со смехом отвечает Джон Робертсон. Не нужно было подходить к телефону, чтобы не говорить с человеком, напоминающим о Патриции, даже с человеком, который мне почти что друг. (То, что окружной прокурор с адвокатом в приятельских отношениях, само по себе уже странно, но мне он ни разу не лгал и никому не пытался пришить дело. Много лет назад я понял, что жгучая ненависть, которую я с полным на то основанием испытываю к прокурорам, на него не распространяется, и сделал для него исключение из правил.)
Джон – единственная у нас в штате восходящая звезда, всеобщий любимец, хотя и относится к числу тех, кого принято называть образцово-показательными: член футбольной сборной «всех звезд» по нашему округу, жена его выглядит как фотомодель с обложки женского журнала, у детей ровные зубы. Если не в столь уж отдаленном будущем он решит баллотироваться в губернаторы или сенаторы, то наверняка победит.
– Я готовлю ужин. Для себя и для дочери. Выходные мы проводим вместе, ценим это время на вес золота и не хотим, чтобы нас беспокоили. Как правило, я работаю с понедельника по пятницу включительно, с девяти утра до шести вечера. Спасибо. Вы прослушали запись.
Я вешаю трубку. Естественно, он тут же звонит снова.
– Я серьезно, Джон! – говорю я по-настоящему раздраженным тоном. – Что стряслось, неужели нельзя подождать до понедельника?
– Ты в отпуске, – отвечает он, как будто я сам этого не знаю. – В понедельник тебя не будет на работе.
– А ты откуда узнал? – Черт побери, у нас в городе новости распространяются с быстротой молнии!
– Фред вчера сказал.
– А где вы с ним виделись? – нехотя спрашиваю я.
– Он мне звонил. Сказал, что твоими клиентами теперь занимается Джейн. Он хотел лично поставить меня об этом в известность.
Черт бы его побрал!
– У тебя все в порядке? – Он пытается говорить как ни в чем не бывало, но по голосу в трубке я чувствую, что он чем-то встревожен.
– Ну да! А почему ты спрашиваешь? – Я внутренне напрягаюсь.
– Мне всегда казалось, что для тебя работа – все.
– Так оно и есть. Поэтому я ею и занимаюсь. А теперь решил вот передохнуть и вкусить радостей жизни.
– Молодчина! Для этого нужно немалое мужество.
– Да так, ничего особенного. – Я вру напропалую. Пора бы и одуматься, а не то войдет в привычку.
– А как отнеслись к этому Энди с Фредом? Наверное, до сих пор в себя прийти не могут.
– В общем, нормально. Оклемаются.
– Будем надеяться, не полностью. Не хочу, чтобы они думали, будто обойдутся без тебя. Потому что без тебя им не обойтись, без тебя это еще одна заурядная фирма.
– Верно. – В общем, я рад, что он позвонил. – Так в чем дело? Я в самом деле готовлю ужин. – В трубке раздается щелчок. – Ты сейчас в центре?
– К сожалению.
– А почему такая спешка?
– У тебя объявились клиенты. – Судя по тону, настроение у него не из лучших.
– Я ведь в отпуске, ты не забыл? Уже целые сутки. Что, обычные клиенты?
– Не совсем. – В трубке набухает пауза.
– Будь добр, объясни толком.
– Слушай, приезжай прямо сейчас, а? Много времени это не займет.
– Не могу. Я на самом деле готовлю Клаудии ужин.
– Возьми ее с собой. У меня уйма новых комиксов.
– Весь ужин пойдет насмарку. Жарю лососину. Из самого Сиэтла, – добавляю я с издевкой.
Он улавливает ее, но истолковывает совершенно превратно.
– Если тебе это поможет, то я расстроен отъездом Патриции.
– Не поможет, но все равно – спасибо.
– Не спеши. Поужинай, выпей лишнюю чашечку кофе, а потом приезжай. Времени это много не займет... впрочем, решать тебе. Сам увидишь.
Он вешает трубку, не услышав моих возражений.
– Кто звонил? – кричит Клаудия.
– Наш с тобой добрый друг Джон Робертсон.
– Мы поедем в тюрьму? – догадывается она. Она обожает туда ездить, над ней там трясутся так, словно она – королева-мать.
– Может, после ужина. Посмотрим.
– Хорошо бы у него были новые комиксы! Старые я уже тысячу раз видела.
Я выхожу во внутренний дворик. При виде заката на память приходят величественные строки из «Одиссеи». Розовые, влажные куски лосося выглядят на редкость аппетитно, пора их переворачивать. Еще позавчера рыбина изо всех сил рвалась вверх по одной из бурлящих рек на северо-западе (у рыб нет мозга, поэтому у них должны быть силы), борясь с мутным, пенящимся потоком, с которым не совладал бы самый отчаянный сплавщик, чтобы отложить там икру. А теперь, шипя, жарится у меня на гриле. Вскинув руку с бутылкой пива, я поднимаю тост за эту смелую, хотя и безнадежную борьбу. По крайней мере, лосось погиб, сражаясь.
6
Выстроившись ломаной линией, рокеры неспешно продвигаются вперед. Одинокий Волк, как всегда, впереди. Куда бы они ни поехали, с ними не связываются, особенно другие мотоциклисты, которые с ревом проносятся мимо на суперсовременных мощнейших японских мотоциклах серийного производства, из тех, что сегодня гоняют по шоссе на скорости 110 миль в час, а завтра просятся на свалку. Черт бы побрал этот металлолом, жрущий рисовую водку вместо топлива, черт бы побрал мотоциклы, которые собирают за границей! Настоящий рокер, а рокер, не ладящий с законом, и подавно, в каком бы прикиде он ни был, предпочитает «харлей». Это неписаное правило – покупать только американские мотоциклы и ездить на них. Нет среди этих парней и хиляков, уклоняющихся от военной службы, кроме тех, которых забраковали из-за уголовного прошлого. Все они были в армии, служили во Вьетнаме или других гиблых местах и никогда ни об одном нельзя было сказать, что он дал деру, поджав хвост.
Проехав еще немного, часика два, они делают остановку.
– Знаете, ребята, – обращается к ним Одинокий Волк, – бабы, говорят, созданы для утешения, а не для быстрой езды, а? А вот из моей старухи (он имеет в виду свой старый, 1966 года выпуска, драндулет) много не выжмешь – это уж точно, утешаться тут нечем!
В ответ – взрыв смеха, руки шлепают по бакам с горючим, три пары рук похлопывают по их лакированной поверхности так, как треплют старого пса. Не считая прикида, иначе говоря, цветастой рубахи с надписью на спине, не считая других ребят, которые носят такие же рубахи, в жизни нет ничего дороже мотоцикла. Он важнее матери, детей, всего на свете, он – твое «я», от него и твоей рубахи зависит, что ты есть на самом деле. А ты сам – страшилище, перед которым дрожит и которому завидует каждый мужик, каждая баба, каждый ребенок, доведись ему с тобой встретиться. Ты – штучный товар, представитель избранной касты.
Они останавливаются, чтобы заправиться, потом завтракают. Сразу после обеда они уже в Альбукерке, в Нью-Мексико. Стоит палящая жара, от сухого ветра перехватывает дыхание. Они направляются в большой, надежно охраняемый городской студенческий клуб – расслабиться в незнакомой обстановке, перекинуться байками из армейских будней и поговорить за жизнь с местными членами клуба, давними приятелями и товарищами по оружию. Само собой, там подбирается неплохая женская компания, пара дамочек – так просто красавицы, и все горят желанием повеселиться в обществе вновь прибывших.
Вечеринка продолжается двое суток без перерыва. Какого добра тут только нет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70