От этого она почему-то делается еще более соблазнительной; впечатление такое, будто разглядываешь рекламный плакат, где изображена женщина в нижнем белье и очках – этакое сочетание секса и интеллекта. Интересно, мелькает мысль, сколько воды утекло с тех пор, как я не представлял себе секс без интеллекта!
– А пиво у тебя есть? – небрежно спрашиваю я. На улице все-таки душно, так что я спокойно могу попросить пива, не рискуя выглядеть нахалом.
– Дома я больше не пью, – качает она головой и закатывает глаза. – Из-за Клаудии. Не хочу, чтобы она плохо обо мне думала.
Интересно, говорила ли ей Клаудия о том, что я пью? Она видит, как я балуюсь спиртным, но молчит по этому поводу. Мысленно я спрашиваю себя, как часто пью в ее присутствии? Если не считать пива, то почти не пью: может, бокал-другой висни, когда готовлю ужин. Не люблю пить один, если напиваюсь, то, как правило, в больших компаниях, с незнакомыми людьми.
– Ну, тогда чай. Не беспокойся, – говорю я, видя, что она порывается встать. – Я знаю, где он лежит.
– Ничего. Давай лучше я.
Я сажусь за стол, пока она наливает воду в чайник. На столе разложены бумаги – краткое изложение дела и блокноты линованной бумаги с ее пометками. Я мельком бросаю взгляд: дело, связанное с коммунальными службами, оно уже четвертый год на рассмотрении в апелляционном суде. Терпеть их не могу, скучища смертная. Понятно, почему она хочет уйти. Я бы тоже ушел, если бы каждый день только этим и занимался. Она права: слишком мало платят за работу, когда без конца приходится читать этот мусор. Если и терять зрение, то по крайней мере хоть на чем-то стоящем.
– Тебе какой чай, обычный или с травами? У меня есть «Слипи-Тайм», «Пепперминт», «Эрл Грей». – Снимая с полки коробки с чаем, она показывает их мне.
– Все равно.
– Тогда «Эрл Грей». Ты ведь все равно будешь спать как убитый.
Она ставит передо мной чашку, не вынимая из нее пакетик с чаем, себе тоже заваривает. Она пьет чай с травами, помню, что она всегда с трудом засыпала, кофеин ей противопоказан.
– Интересно? – киваю я на бумаги.
– Нет. – Карандаш рисует на полях знак вопроса. – Знаешь, сколько выпускников юридических факультетов не умеют писать? Я говорю о самых простых предложениях. Просто ужас! А изложения дел написаны так, что дальше ехать некуда. И попадают ко мне на стол.
– Скоро тебя это перестанет волновать.
– Не так уж и скоро.
Я подстроил ей ловушку, надеясь услышать, что она передумала и отказалась от работы в Сиэтле. Проглотив наживку, она преспокойно выплюнула крючок.
– Как твоя подготовка к делу об убийстве? – вскользь спрашивает она.
– Ничего, все в порядке.
– Неужели? – Она поднимает голову.
– Да, все даже лучше, чем я думал, во всяком случае, пока. Я подыскал неплохих адвокатов для остальных троих подзащитных, на следующей неделе мы соберемся вместе, как и полагается, чтобы выработать план действий. Но лучше всего то, что мало-помалу я нахожу в их построениях такие прорехи, сквозь которые танк может проехать. И прежде всего время никак не сходится, что бы ни твердил Робертсон. Вот смотри! Послушай и скажи, спятил я или нет.
Она смотрит на меня так, словно я и вправду спятил. А по фигу!
– Они уехали из бара в два, что могут подтвердить десятки свидетелей. Затем отвезли ее в горы. На это ушло добрых сорок пять минут, сама знаешь, ты же бывала в тех местах. Всем скопом они трахают... вступают с ней в половые сношения. Каждый по два раза. Ты следишь за тем, что я говорю?
Она кивает. Мало-помалу ее лицо обретает заинтересованное выражение.
– О'кей, – продолжаю я. – Скажем, каждый – минут по десять. Затем ее отвозят обратно. Значит, полтора часа на дорогу и еще столько же, чтобы поиграть с ней в кошки-мышки. Вот уже пять утра. Да, я совсем забыл, в мотеле они еще пару раз ее трахнули, это еще пятнадцать минут, может, им много времени и не нужно. Выходит, уже четверть шестого. Без пяти шесть они приезжают в Серильос, у меня есть квитанция и свидетель, а еще через час – в Мадрид, этому тоже есть свидетель. А теперь ответь: когда у них было время отвезти этого парня в горы, Бог знает сколько раз пырнуть его ножом, выстрелить в голову, кастрировать и отвезти ее обратно в мотель? Не сходится, Пэт. Это просто уму непостижимо.
Сияя улыбкой, я смотрю на нее. Боже, как легко на душе! А когда выскажешь все вслух, становится еще легче.
– Если только мне не подложат свинью, у меня, черт побери, все шансы добиться, чтобы эту четверку оправдали! Я знаю, что говорю.
Она пристально глядит на меня. Такое впечатление, будто я сделал что-то не так, а не приводил доказательства своей правоты, причем так, что они не оставляли ни малейших сомнений.
– Что случилось? – Я отхлебываю чай, конечно, ничего, хотя лучше бы пивка сейчас.
– Ничего.
– Что случилось? Рассказывай.
Она отодвигает бумаги, снимает очки. Классическое движение, хотя она, разумеется, не отдает себе в этом отчета, но исполнение – высший класс! Она ни разу в жизни не вела дело в суде, но готов побиться об заклад, что смотрелась бы там очень даже неплохо.
– Не надо обманывать себя.
Всякий раз, когда кто-нибудь говорит так, я знаю, что из чувства противоречия поступлю наоборот.
– Что?
– Я решилась сказать тебе об этом лишь потому, что думаю, тебе стоит это знать.
– Что именно? – Терпеть не могу, когда начинают тянуть резину, я сам достаточно часто прибегаю к этой уловке, поэтому меня просто бесит, когда кто-нибудь действует в том же духе.
– Я тебя выслушала, звучит все очень складно, Уилл. Но по городу ходят слухи, что дело безнадежное. Что ты сражаешься с ветряными мельницами.
Терпение у меня лопается.
– Это штучки Робертсона, черт бы его побрал? – спрашиваю я, переходя на повышенный тон. Немудрено, я вне себя от злости. – Этот ублюдок, – бушую я, – хочет обтяпать дельце на свой манер, черт побери! Вот видишь, – говорю я, назидательно подняв указательный палец, – это доказывает, что он нервничает! Видит, что от проблем никуда не денешься, вот и пытается их решить, не доводя дело до суда. Ты сама только что все слышала и видишь, что у меня все сходится как в аптеке.
– Не кричи на меня, пожалуйста, – тихо говорит она. – Я же ни в чем тебя не обвиняю.
– Извини, крошка, извини! Просто терпеть не могу, когда люди себя так ведут! Типичные прокурорские уловки, но я до сих пор не слышал, чтобы Джон прибегал к ним.
– Он не хочет уступать.
– Конечно, не хочет! Я тоже не хочу, но я же не действую исподтишка, стараясь решить дело в свою пользу, не доводя его до суда!
– А он не хочет уступать именно в этом деле! Ведь в прокуратуре только о нем и говорят! У него нет ни малейших сомнений в том, что они виновны, он и мысли не допускает, что этим четырем гнусным ублюдкам – это его слова, не мои – все сойдет с рук только потому, что их взялся защищать адвокат, толком не знающий, что к чему. Это опять его слова, не мои, – быстро оговаривается она.
– Так же нельзя! Ты сама это знаешь: профессионалы так не поступают.
Она накрывает мою руку своей. От ее прикосновения у меня мурашки по коже. Я пристально гляжу на наши руки.
– Уилл... Я просто хочу предупредить тебя. По крайней мере послушай, что я тебе говорю.
– Эти люди – мои клиенты! – убежденно отвечаю я. – Они вправе рассчитывать на самого лучшего адвоката. Особенно если я убежден: они не убивали этого парня.
– О'кей. Я все сказала. Закончим на этом.
– Спасибо. – Я тронут. – Я тебе благодарен. Правда.
На самом деле я здорово встревожен, слишком уж она хочет, чтобы я отказался от дела. Все этого хотят. Все хотят, чтобы мои подзащитные оказались побежденными, боятся, что я, пытаясь этого не допустить, буду гореть синим пламенем.
– Ты же отец моего ребенка! – напоминает она. – Я не хочу, чтобы ты кончил жизнь в какой-нибудь дыре.
– Попробую сделать так, чтобы до этого не дошло. Я покажу все, на что способен.
– Как всегда. Поэтому тебя и считают лучшим из лучших.
Ничего не скажешь, приятно, когда тебя хвалят, но одна мысль не дает мне покоя.
– Ты разговаривала с Энди или Фредом?
– А о чем мне с ними разговаривать?
– Ни о чем. Я просто так спросил.
– Они что, тоже занимаются этим делом?
– Да нет. Они занимаются мной в целом, – вставляю я, надеясь, что больше вопросов не последует.
– Я знаю.
– В самом деле?
– В городе только об этом и говорят.
Я плюхаюсь в кресло.
– А о чем именно «говорят в городе», как ты выразилась?
– О том, что ты, возможно, уйдешь из фирмы. – На секунду она отводит взгляд.
– Ты шутишь!
– Нет, не шучу.
– Чушь собачья! Глупые слухи, только и всего. Что касается моего отпуска, то это простое совпадение.
Она снова кивает.
– Я и понятия не имею, откуда возникли такие слухи, – продолжаю я. – За ними ничего нет.
– Хорошо. Иначе дела были бы хуже некуда. Духота невыносимая. Пора уходить. Но беда в том, что уходить мне не хочется. Хочется остаться в этой квартирке, с которой связано столько воспоминаний, где в соседней комнате спит мой ребенок, а рядом сидит ее мать и держит мою руку в своей.
– Уже поздно. Я, пожалуй, пойду.
Хоть бы она меня остановила. Нет ничего проще.
– Я страшно устала. Завтра тяжелый день.
– У меня тоже. – Я с усилием поднимаюсь.
Она провожает меня до двери.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи.
Подавшись вперед, она слегка целует меня в губы. По-моему, я придаю этому больше значения, чем она.
– Удачи, Уилл.
– Спасибо. Все в порядке.
– Прошу, не слишком увлекайся. Нельзя же только и делать, что выигрывать.
– Я знаю, – Боже, как хорошо я это знаю! То, что я стою с ней здесь, на крыльце, – нагляднейшее доказательство того, как хорошо я это знаю.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Голова идет кругом, я накурился наркотиков так, что уже лыка не вяжу, я сижу в сауне к западу от Таоса с моим старинным другом Томасом по кличке Где рюмка, там и две (другие прозвища – Донахью, Найтлайн), человеком, который вечно улыбается и смеется, несмотря на то что его с сородичами травят столько, сколько он себя помнит, а это немало, если учесть, что ему семьдесят семь, хотя на вид можно дать немногим больше, чем мне, если не столько же.
Если строго придерживаться буквы закона, мне здесь не место. Всякому, кто не является приверженцем Коренной американской церкви, иными словами, всякому, в чьих жилах не течет хотя бы восьмая часть индейской крови, запрещается принимать участие в этих обрядах, особенно когда дело касается принятия мескалина, который в переводе на язык невежественных и скучных американских адвокатов англосаксонского происхождения означает всего-навсего еще одну разновидность наркотика, вызывающего галлюцинации, который по природе своей вреден и на редкость опасен для здоровья. И мне, представителю судебных инстанций, конечно, следовало бы проявить особую щепетильность, когда дело доходит до определения того, что законно, а что нет. Но здесь я – гость, и с моей стороны было бы невежливо отвергнуть гостеприимство хозяина. К тому же, думаю я, мысленно вновь облачаясь в черную мантию юриста, закон – дамочка строгого нрава, в одно и то же время ей свойственны понимание и сочувствие (по крайней мере, так пишут в учебниках для первокурсников), все события – это просто нагромождение случайностей и закономерностей, а дело «Плесси против Фергюсона», которое рассматривается сегодня, завтра, может, сменится делом «Браун против Управления по делам образования».
Я здесь, поэтому и витаю в облаках. Если для того, чтобы получить такое удовольствие, нужно нарушать закон, что ж, черт с ним!
Пошел уже первый час ночи. Мы балдеем больше двенадцати часов, сидим в сауне и при свете горящей свечи вглядываемся как во внутренний, так и во внешний мир, пока пот струится по нашим обнаженным телам. Затем выходим наружу и начинаем танцевать, сначала под слепящим солнцем, а последние несколько часов – при свете луны. Над головами у нас мерцают миллионы звезд, каждая по-своему, каждая стремится найти со мной общий язык, я тоже, я протягиваю к ним руки, а иной раз, совершив скачок во времени и пространстве, мы парим рядышком в поднебесье, шепотом поверяем друг другу свои тайны, упиваясь изумительным чувством причастности к судьбам мироздания, которое связывает всех нас вместе и превращает в одно целое.
– Старик, ты так накурился! – смеется Томас. Мы нырнули в озеро, чтобы освежиться, – он, я и остальные мужики, которые составляют нам компанию. Я задержался под водой, чтобы побеседовать с рыбами – изумительными, со сверкающей чешуей рыбами всех мыслимых оттенков и пород. Не отрываясь, они смотрят на меня выпученными глазами, пытаясь про себя сказать что-то в ответ, так, как это умеют делать только рыбы. Боже, сколько в них сексуальности, сколько кокетства, словно в крохотной рыбке Клио из диснеевского «Буратино». Я могу остаться под водой и поболтать с ними, потому что они научили меня пользоваться моими скрытыми жабрами – атавизм времен плейстоцена, которым могут пользоваться только очень просвещенные люди.
Сейчас я именно в таком состоянии. Солнце, звезды, жизнь – все это со мной здесь, под водой.
– Мы беседуем с рыбами, – объясняю я. По какой-то неведомой мне причине Томас начинает хохотать как сумасшедший.
– Я тебе говорю! – терпеливо продолжаю я. Когда объясняешь, что такое просвещение, нужно быть терпеливым, даже если слушает тебя человек, которого тоже можно назвать просвещенным.
– Беседует с рыбами! – Не в силах остановиться, он продолжает хохотать. – Ну, ты даешь!
– Я тебе говорю! – Сколько можно ржать, в самом деле!
– Давно, видно, беседуете.
– Довольно давно, я уже знаю все их тайны, – откровенно, хотя и чуть напыщенно отвечаю я. – И кончай ржать, это совсем не смешно!
– Ты пробыл под водой меньше десяти секунд. Потом я тебя вытащил. Иначе ты, наверное, нырнул бы на самое дно.
Ну и что? Десять секунд – это немало. Но все равно мне малость неловко. А казалось, прошла целая вечность.
– Рыбы в озере пока нет, – говорит он. – Еще не успели запустить молодняк.
Я улыбаюсь про себя. Теперь понятно, как мало он на самом деле знает. Их там тысячи, всех цветов радуги, они без конца сновали вокруг, показывая, как пользоваться жабрами, которые достались мне с доисторических времен.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70