– А потом я не думаю, что здесь это кого-то интересует.
Он поднялся со своим стаканом наверх. Энн лежала на кровати в джинсах. Рядом валялась сложенная газета. Ему показалось, что она чем-то озабочена и напряжена. Впервые за много дней он стал заикаться в ее присутствии и на какую-то секунду почувствовал ее нетерпение.
– Я… ездил на встречу с Риггз-Бауэном. Думал, что смогу уговорить его сняться в фильме.
– И тебе удалось это?
– Нет.
– Очень плохо, – заметила она.
– Это действительно очень плохо. Ему есть, что сказать, но он изображает из себя надутого индюка.
– Это тебя возмущает?
– Я думаю, что это не к лицу человеку, который не пьет.
В музее «Метрополитен» проходила выставка картин Уинслоу Хомера, и он решил, что им надо посетить ее. Взбегая с ним по ступенькам музея, она на мгновение почувствовала себя школьницей из провинции, выбравшейся на день в город. Ей было забавно узнать, что Стрикланд, оказывается, член «Метрополитен».
В галерею, где были выставлены картины Хомера, он вел ее за руку, и это почему-то вызывало в ней ощущение обреченности. Как только взору открылись морские пейзажи на стенах, она вырвала у него руку.
– Ну и как тебе эта мазня? – спросил Стрикланд. На картинках в первом зале океан бился о берег в Праут-Нэк.
– Что ж, – отозвалась она, – по крайней мере, мне знакомо то, что изображено здесь.
– Только не строй из себя мещанку, пожалуйста.
– Хочешь прочитать мне лекцию?
– Точно. – Стрикланд, взяв ее под руку, подвел к самой большой картине. На ней были изображены четыре женские фигурки, стоящие на скале возле бушующего моря. – Океан свирепствует. Стихия неудержима. Женщины подавлены ее мощью. Конец девятнадцатого века, Эрос и Танатос, Красная Вселенная. Картина передает атмосферу пошатнувшейся нравственности. Ты видишь это?
– Думаю, что да.
Она и вправду сама была вполне способна увидеть то, что, по его словам, выражала картина. Ведь океан был ее старым знакомым.
– Взгляни на женщин, – говорил он. – Они выведены из равновесия и обращены в разные стороны, словно слышат разные голоса.
– Там действительно есть все это?
Он опять стал заикаться.
– К… конечно, есть. Это передается композицией. – Хорошо одетая латиноамериканская пара, стоявшая перед соседней картиной, бросила на них осуждающий взгляд.
– Ты злишься?
Стрикланд в отчаянии рассмеялся.
– Нет конечно.
– Ты прав, – заметила она, рассматривая картину. – Я вижу это.
К тому времени, когда они обошли все шесть залов, океан рябил у них в глазах. Приглушенные цвета в стиле Мане принадлежали миру, который теперь был потерян для нее. Она чувствовала себя закутанной в шаль, как та женщина на первой картине, стоящая в оцепенении у воды.
После осмотра Энн уговорила его зайти в кафетерий и выпить вина. Они сидели на застекленной веранде и слушали, как шумит вода в фонтане. Вид у Стрикланда был недовольный.
– Мне понравились картины, – подчеркнула она. – Я увидела то, что ты хотел, чтобы я увидела. Так в чем дело?
– Я не знаю, – ответил он. – Счастливая творческая судьба раздражает меня.
– В жизни Уинслоу Хомера, очевидно, было очень много несчастия, Рон. Пусть это успокоит тебя.
– Это не помогает, – сказал Стрикланд. – К тому же он прожил долгую и благополучную жизнь. И умер в богатстве и славе. Исполнив все, что задумал. Этого вполне достаточно, чтобы выжать из себя слезы умиления.
– Разве у тебя недостаточно успехов?
– Ах, – отмахнулся Стрикланд.
Энн допила свое довольно скверное шабли.
– Что не дает мне покоя, – сказал Стрикланд, – так это то, как из такой скукотищи, как вода, можно делать такие захватывающие вещи.
– Вода – не скукотища, Рон. В океане нет скуки. – Она обвела взглядом музейное кафе, все еще опасаясь, что их увидит кто-нибудь из друзей или знакомых. – А что такое «Красная Вселенная»?
– О-о, – воскликнул он, – запомнила! Это природа. Окровавленная, в зубах и лапах. Прости, Господи! Изгиб линии. Оттенок света, и он делает это. Бесконечно приближаясь к тому, чего вообще невозможно достичь.
Стрикланд элегантным движением изогнул руку в запястье. Этот неожиданный жест, взмах его сильной и грациозной руки в клетчатой манжете возбуждали и отталкивали ее.
– Рон, – заметила она, – ты делаешь то же самое. Делаешь это в своих фильмах.
– Ах! – вырвалось у него. – Но я скован людьми и их глупостью. Если бы только я мог устранить человеческий фактор.
Это показалось ей необыкновенно смешным. Она взяла его руку и прижалась губами к пальцам, сдерживая так свой смех.
В тот вечер в его жилище на чердаке они курили марихуану, приносившую минутное облегчение. Ночью она проснулась в отчаянии. Ей снился Оуэн. Она видела его как наяву, ощущая его присутствие каждой клеточкой своего тела. Внезапно ей стало страшно от того, что рядом с ней лежит этот невозможный человек. Все перепуталось настолько, что ей показалось, она теряет не только сознание, но и самое себя. Ее сознание кочевало по полям желаний и воспоминаний. Испытывая вспышки стыда и безумия, она плакала и смеялась. Серый утренний свет пришел вместе с изнеможением, ощущениями жажды и влечения. С ней творилось что-то невообразимое. Все это она относила на счет марихуаны.
Она увидела, что Стрикланд не спит.
– Он возвращается, Рон. Мне надо готовиться.
Он перевернулся на другой бок.
– Не будь смешной.
– Да. Я должна.
Он обвил ее руками. Она лежала, не шелохнувшись.
– Послушай, все это в прошлом. С ним покончено.
Ее трогал его просительный тон. В то же время она понимала, что ей будет намного легче с Оуэном, чем с ним. Вопрос о нем теперь уже не стоял.
– Ты должна перестать говорить об этом, – приказал он. – Ты должна прекратить думать об этом. Ты и так уже потратила достаточно своей жизни на этого человека.
«С ним мне было бы слишком неспокойно, – думала она. – Слишком много было бы перебранок». Для этого ей слишком много лет. И опять же, Мэгги.
– Нам придется продолжать жить, – сказал Стрикланд. – Запомни это.
Она была полностью согласна с ним. «Почему-то, – думала она, – он не может понять, что в этом-то как раз и заключается проблема». Желая хоть как-то утешить его, она положила ему голову на грудь и задумалась над тем, чего же он ждет от этой жизни. Неужели он действительно надеется, этот страдалец? Верит в счастье?
60
Браун регулярно вел бортовые журналы: в один записывал свои фантазии, в другой – то, что видел на берегу. Иногда ему казалось, что он держит курс на Азорские острова. Периоды сильного воодушевления сменялись приступами апатии. Погода на северных курсах стояла великолепная, и он все вечера проводил на палубе, наблюдая звезды. В черном субтропическом небе пролетали метеориты, оставляя за собой яркие полосы света. В мыслях он продолжал идти вокруг света, деловито заполняя ложный журнал и посылая через Дикого Макса сообщения о своем местонахождении.
Макс продолжал развлекать его на морзянке.
– Слышал о физике-ядерщике, который поджарил слишком много ионов, наглотался урана и подцепил атомную болезнь?
– HL, – передал Браун.
В шуме ветра и плещущихся парусов он слышал смутно знакомые голоса, и временами ему казалось, что те, кому они принадлежали, были здесь, на яхте. Но такое случалось редко, и вообще-то он знал, что вокруг никого нет.
«Записывай свои мысли», – внушал он себе. Ветер нашептывал: «Запоминай каждую деталь».
Иногда ему казалось, что все можно было бы объяснить. Любое оправдание будет принято, если он не станет предъявлять свои претензии на победу, и тогда он мог бы вернуться к той жизни, которую оставил. Но беда была в том, что та жизнь все больше и больше представлялась ему неприемлемой. В ней не было места для него.
Однажды он пересек сороковую параллель и оказался в нескольких сотнях миль восточнее острова Тристан-да-Кунья. И, хотя согласно официальным сведениям, его яхта была далеко отсюда, в центральной части Тихого океана, он занес приятную здешнюю погоду в ложный журнал.
Океан удивлял необыкновенно глубокими оттенками голубизны, и почти таким же голубым было небо. Мимо проносились стаи летающих рыб. На западе, там, где должен был находиться остров, высилась огромная пирамида туч.
Вновь оказавшись под теплым солнцем, он ощущал всепоглощающую тоску по невиновности и правдивости. Невозможно было поверить, что они навсегда утрачены для него. Вечером появился буревестник. Ночью Браун слушал миссионерскую станцию:
– Итак, силки расставлены вокруг тебя, – сообщила английская леди, – и внезапный страх вдруг охватывает тебя.
– Или темнота темнее ночи, и толща воды покрывает тебя.
– Разве не Бог в вышине небес? И вот ты уже вознесся к звездам. Как высоко они над землей!
– И ты говоришь, как Бог может знать? Как может Он видеть сквозь темные тучи?
– Плотные тучи лишь скрывают Его, не мешая Ему видеть, когда Он совершает свой путь на небесах.
И Браун понял, что он раскрыт. Раскрыт до мельчайших деталей своих снов. Перед глазами возник берег, где не было теней. Со стороны солнца заходили чайки. Силки напоминали крабов, чья возня тогда вызвала у него галлюцинации. Страх означал утрату реальности, которую нельзя вернуть, если откажешься делить ее со всеми. Звезды символизировали обман.
Макс слал очередные смешки:
– Вот будет потеха, – сказал летчик, – когда узнают, что я вовсе не летчик, да еще и слепой.
Записывая сообщение, Браун почувствовал, что его озарило, и запросил радиосвязь в телефонном режиме на частоте 29,871 мегагерца.
– Виски Зулу Зулу один Майн восемь семь три, Виски Зулу Зулу один Майк восемь семь три, говорит Зулу Ромео Альфа один Джульет пять шесть три, прием. Милости просим, – с резвостью базарного зазывалы выкрикивал Макс.
– Зулу Ромео Альфа один Джульет пять шесть три, – ответил Браун, – это Виски Зулу Зулу один Майк восемь семь три. У меня есть вопрос, Макс. Прием.
– Валяй. Прием.
– Я догадываюсь, что ты слепой. Я прав? Прием.
– Подтверждаю, – ответил юноша.
– Я это знал. – Браун торжествовал.
– Большое спасибо. Откуда? Прием.
– Я знаю больше того, что я знаю, – объяснил Браун и почувствовал неловкость за свое ликование. – Сколько тебе лет?
– Шестнадцать. Прием.
– Слепой от рождения?
– Последнее неверно. Ослеп в возрасте одиннадцати лет. Упал с мотоцикла. Прием.
Мысль о молодом Максе, переговаривавшемся с миром из своей темноты, завладела воображением Брауна.
– Знаешь, что такое камбала? – спрашивал Макс. – Это рыба, которая переспала с китом. Знаешь, что такое свинец? Это муж свиньи.
– Очень интересно.
– Понравилось? Прием.
– Да, шутки отличные. Обхохочешься.
– В шахматы играешь? – спросил Макс. – Прием.
– Знаю, как надо ходить.
– Знаешь только, как ходят фигуры? И всего-то? Прием.
– Думаю, с меня достаточно.
– Подружка есть? Прием.
– Есть.
На частоте появилась помеха, но ему удалось разобрать слово «фотография».
– Да, – ответил он. – Где-то завалялась фотография.
«Где-то завалялась» у него фотография Энн.
– Макс, – спросил Браун, – зачем ты коллекционируешь шахматы, если ты не можешь видеть их?
Макс встревожился.
– Виски Зулу Зулу один Майк восемь семь три, прошу соблюдать порядок радиообмена. Прием.
– Почему шахматы?
– Мне нравятся шахматы. Я люблю изящные вещицы. Прием.
– А монеты?
– Монеты гладкие. У них есть ребра. У них есть углубления. Прием.
– Послушай, – телеграфировал Браун, – нам надо и дальше поддерживать контакт.
– Контакт! – выкрикнул Дикий Макс. – Я понял. Конец связи.
Позднее Браун обнаружил, что после небольшого натаскивания Макса можно было использовать в качестве штурманского справочника для построения линий положения. Однажды в своем нетерпении продвинуться как можно дальше на бумаге он продержал его без сна целые сутки. И пожалел об этом.
– Сон – это важное дело, – сообщил он Максу. – Ты счастливчик.
– Все спят, – заметил Макс.
– Только не я, – возразил Браун.
Через несколько дней переговоров Браун стал размышлять вслух, сможет ли Макс когда-нибудь вновь обрести зрение. Макс ненадолго прервал связь.
– Я могу передавать только в телеграфном режиме, – сообщил ему Макс на следующий день. – Это все мои предки. Они не хотят, чтобы я разговаривал с тобой.
Он научился называть своих родителей «предками», переговариваясь с подростками-радиолюбителями из Америки, большинство которых тоже были слепыми.
– Я понимаю, – согласился Браун.
Но на следующий день он опять связался с Максом:
– Послушай, я хочу, чтобы ты ретранслировал мой телефонный разговор.
Он дал Максу номер своего телефона в Коннектикуте, и тот, в свою очередь, передал его своему приятелю в Нью-Джерси. Браун услышал голос жены. Слышалась также приглушенная музыка, похожая на современный джаз. Оказалось, что он совершенно не способен представить себе ее жизнь. Не произнеся ни слова, он выключил свой передатчик.
Однажды вечером на палубе он вдруг подумал о возвращении. Он только что слушал абсурдную болтовню Даффи о публичных выступлениях и рекламных поездках. Браун прервал связь, сославшись на технические неполадки.
У него не было ни малейшего желания путешествовать и возить по свету свои тайны. Теперь он был полностью занят тем, что учился жить во Вселенной. Необычности, где ни одно действие и ни одна мысль не имели определенной связи друг с другом и где ни одно слово не имело точного значения. Необычность имела свои прелести, но мешала сосредоточиться.
Интереснее всего ночная необычность, когда ее можно наблюдать на звездном небе. Можно было разобщать и перетасовывать целые созвездия. Созерцание звезд спасало от голосов и галлюцинаций, вроде тех, что породили крабы.
Однажды ночью, во время настоящего звездопада, Дикий Макс прислал ему таинственное сообщение:
– Лучше путешествовать с надеждой, чем возвращаться.
– Последнее понял, – просигнализировал ему Браун.
«Как это красиво и правильно», – думал Браун. Даже самые старые пословицы приобретают совершенно иные значения, когда их рассматриваешь в свете необычности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54