– Что? – переспросила она и сползла на пол, чтобы найти точку на карте. – Что ты там делаешь? Ты же в Сахаре.
– Здесь кругом вода, Энни. Насколько хватает глаз.
– Хорошо. А ты не введен в заблуждение?
– Что ты имеешь в виду? – спросил Браун.
– Знаешь, был такой известный киносюжет. В фильме с Хамфри Богартом. О том, как он вместо моря оказался в пустыне. И он говорит там, что его дезинформировали.
– Да, – сказал он, – я помню.
– Ты уверен, что знаешь, где находишься? Ты делал привязку по солнцу?
– Да, – ответил он.
– О Боже, – выдохнула она, – как мне хочется оказаться рядом с тобой. Я думаю, что ты впереди всех в своем классе. Ты побеждаешь.
– Дорогая, мы в открытом эфире, – предупредил Браун. – Я не хочу облегчать задачу другим соревнующимся. Мне кажется также, что мы не должны переходить на личные темы.
– Извини, Оуэн.
– Ничего. Но какое-то время у меня был великолепный западный ветер. Я неделю не убирал спинакер. Я не мог упустить такую возможность.
– А не лучше ли тебе было находиться западнее островов?
– Все в порядке, Энни. Пока все идет хорошо.
– В самом деле? – Она старалась, чтобы голос звучал весело. Его предостережение задело ее за живое.
– Да, – заверил он ее. – Все просто великолепно.
– Я так рада. И так завидую тебе, Оуэн, что меня тянет на всякие проделки, вроде выпивки и вызывающих одеяний. Я буду хулиганить.
– Угомонись, – увещевал ее Браун. – Мы не соблюдаем установленный порядок в эфире и ведем себя нескромно.
– Плевать, – ответила она.
– Ты невозможная женщина. Я смотрю, тебе море по колено.
– Тебе правда нравится моя кожаная юбка?
Он промолчал.
– Извини, малыш, – попросила она. – Я забылась. Всего на момент.
Он ответил не сразу.
– Телефонные разговоры в море обладают странным свойством, тебе не кажется? Они неестественны.
– Да, – согласилась она. – Они странные, и от них одно расстройство.
– Вот именно. Так оно и есть.
– Я хочу сказать, – продолжила она, – что в некотором отношении они словно бы заставляют думать, что ты находишься рядом. Как будто бы мы вместе. И я сетую на то, что делаешь ты. А ты сетуешь на то, что делаю я. Все та же старая история.
– Я уже не раз собирался связаться с тобой.
– Правда? Господи, как бы мне хотелось оказаться рядом с тобой. На что это все похоже?
– У ночи тысяча глаз.
– Ты должен звонить мне всегда, как только тебе захочется этого, Оуэн.
– Я не знаю, как с этим быть.
– Не знаешь?
– Я не думаю, что это хорошая идея.
Вдруг ей пришло в голову, что он, возможно, обижен на нее из-за каких-то ее недоделок. Она попыталась найти подходящее объяснение тому, что он говорил ей.
– Почему?
– Я должен идти без связи, Энни. За исключением особых случаев. Это дорогое удовольствие. У нас могут быть неприятности с Федеральной службой связи.
– Ты высыпаешься? – спросила она. – Может быть, ты мало спишь?
Она вдруг поняла, что Оуэн прав насчет морской связи. Разговор был странным, не приносил удовлетворения и был открыт многим ушам. Слова делались плоскими, а мертвые паузы между ними наполняли подозрительность и ощущение вины. Любой, даже самый маленький необдуманный всплеск эмоций давал пищу для Бог знает каких размышлений. А телеграфная краткость могла хорошо прикрывать ложь или непонимание.
– Да, дорогое удовольствие, – проговорила она через минуту.
– Это деньги Гарри, – напомнил Браун. – Но ты права. Мы прибережем звонки для непредвиденных случаев или для выступления перед публикой. В следующий раз я свяжусь с тобой через неделю, у Уордов, в День благодарения.
– Ох, Оуэн, – она продолжала свое, – мне так хочется быть вместе с тобой.
– Это глупо, – заметил он. – Мы и так вместе, есть звонки или нет. Нравится нам это или нет.
К своему собственному удивлению, Энн начала плакать. «Если я каждый раз буду плакать, – подумала она, – то он перестанет звонить вообще. Но, может быть, это к лучшему».
– Ох, Оуэн, – вспомнила она, – вместе с документами я клала письмо к твоему дню рождения, но оно почему-то осталось дома.
– Отправь его почтовым буем, – засмеялся Браун. Это была старая морская шутка. На военных кораблях посреди ночи поднимали молодых матросов и заставляли их высматривать в море почтовые буи. Им говорили, что смотреть надо очень внимательно, потому что буи трудно различить. «Если пропустишь такой буй, – убеждали новобранца, – то никто не получит почты и вахте разгильдяев придется испытать на себе гнев всей команды».
– О Господи, – проговорила она, – ну почему мое письмо не с тобой? Как мне хочется написать тебе. Если бы на самом деле существовали почтовые буи. Ты уверен, что с тобой все в порядке?
– Лучше не бывает.
34
На экваторе были звездные ночи, зеркальная гладь океана и бесплодные бризы, не способные в своей хилости даже высушить пот или пошевелить волосы на голове. Каждое утро солнце вставало над одними и теми же далекими и призрачными облаками, которые никогда не меняли своей формы и местоположения, как будто там был привязан пароход, вхолостую гонявший свои машины. Чтобы заманить как можно больше ветра, Браун поднял балун-кливер, легкий парус увеличенной площади с косой передней шкаториной из кевлара. Он часами смотрел за норму на едва заметную струю, выходившую из-под киля. Вода была до умопомрачения синей, как бразильский аквамарин.
Однажды на укосину благополучно уселся буревестник, как будто только для того, чтобы продемонстрировать ему, насколько слабым был ветер. Когда Браун приблизился, птица лишь скосила на него свой маленький хитрый глаз, даже не попытавшись сдвинуться с места. Из любопытства он протянул к ней руку. Птица сделала четверть оборота на своем насесте и клюнула его. Затем вспорхнула и полетела на восток в дюйме от поверхности океана, словно убедившись, что здесь совершенно нечего делать.
Браун записал в бортовом журнале:
«Клевок и плевок цыпленка мамы Кэрри».
Не слишком-то ценное наблюдение.
Однажды вечером он включил приемник, надеясь найти какие-нибудь подходящие звуки, – шутовские краски заката настраивали на тропический разгул самбы, свистящих португальцев. Но наткнулся он все на ту же религиозную даму, вещавшую на прежней частоте.
– Многие из вас спрашивают в письмах, – скорбно произнесла она, – что надо понимать под Божьим заветом.
Браун почесался, открыл банку персиков и устроился слушать благочестивую англичанку, вопреки своему желанию.
– Под заветом Божьим, – учила она, – понимается то, что нам предназначено исполнить. Если хозяин дает вам работу, вы делаете ее и получаете за это деньги, значит, вы соблюдаете ваш завет перед хозяином. Но, если вы не исполняете работу, не ждите, что хозяин заплатит вам.
– У Господа есть работа для всех Его созданий, – вещала дама, – и каждый из нас должен исполнять свою. Ибо все мы либо соблюдаем завет, либо нарушаем его. А к кому относитесь вы – к тем, кто его соблюдает, или к тем, кто его нарушает? Задумайтесь над этим.
Я надеюсь, что очень и очень многие наши слушатели соблюдают завет. Как было бы прекрасно, если бы все наши слушатели относились к почитателям завета, то есть находились бы в послушании.
– Только не я, – сказал Браун.
– А находиться в непослушании, – объясняла проповедница, – значит, находиться в одиночестве и не быть в здравом уме. Ибо все здравое принадлежит Богу.
– Я не согласен, – возразил ей Браун.
– Все мы должны помнить, – наставляла дама, – что говорит нам глава четвертая Послания святого апостола Павла к Евреям: «Ибо слово Божие живо и действенно и острее всякого меча обоюдоострого: оно проникает до разделения души и духа, суставов и мозгов, и судит помышления и намерения сердечные.
И нет твари, скрытой от Него, но все обнажено и открыто пред очами Его: Ему дадим отчет».
Брауну показалась любопытной мысль о разделении души и духа. Разделение суставов и мозгов было знакомо ему как по обеденному столу, так и по последствиям авиационной поддержки войск на поле боя. Можно, наверное, представить его как «OSSO buco», а можно также и как чью-то руну, невероятно вывернутую, с клокочущими кровью сосудами, облепленную мухами и с торчащей из нее белой с красными пятнами костью, осаждаемой жуками. «В четвертой главе Послания к Евреям, – подумал он, – наверняка имелась в виду война с ее кровавыми жертвами».
Звезды над головой были изумительными, а Южный Крест внушал благоговение. «Пусть Он, ному мы даем отчет, – подумал Браун, все еще находившийся под впечатлением проповеди, – никогда не разделит мой дух и мою душу. Это действительно похоже на безумие. Пусть Он, кому мы даем отчет, минует меня».
Когда, разбудив его, пришел факс с местонахождением каждого из участников гонки, Браун обнаружил, что не имеет желания знакомиться с бумагой. Ему словно бы расхотелось участвовать в гонке, но это вовсе не означало, что ему не хочется победить в ней.
Он так и не прочел факс, за исключением сообщения о погоде. Это было довольно глупо с его стороны, но он находился в своем собственном доме, в своем собственном королевстве, и к тому же предполагал, что довольно скоро все и так выяснится. «Что это, уверенность в себе или трусость? – вынужден был спросить себя он. – Независимость или злость?» Религиозная радиопередача настраивала его на самокопание. Ему казалось, что он, возможно, пребывает в непослушании.
На рассвете следующего дня те же облака так же вытянулись в цепочку вдоль горизонта на востоке. Неподвижное море вместе с небом из фиолетового превращалось в дымчато-голубое. Браун долго смотрел, как оно тут же смыкается над его слабым кильватерным следом. Когда пришла дневная жара, его непослушание переросло в бунт против необходимости терпеть еще один день удушающего штиля. Блестящая шелковая поверхность моря, ее обещавшая прохладу голубизна вывели его из оцепенения.
Он выпустил за «Ноной» шкот в качестве спасательного леера, привязав на одном его конце кофель-нагель, а другой закрепив на грот-мачте. На кормовой части палубы положил кусок мыла для соленой воды. Затем снял с себя одежду, прошел на нос и, склонившись на секунду над его алюминиевым ограждением, прикинул в уме скорость едва заметного поступательного движения яхты. В следующее мгновение он набрал полную грудь воздуха и прыгнул за борт. Теплое море гостеприимно сомкнуло над ним свои тихие воды. Не ощущая сопротивления, он уходил все дальше в глубину, а когда вынырнул, его голова оказалась всего в каких-нибудь шести футах от корпуса «Ноны». Сделав взмах, приложил руку к ее обшивке и ощутил лишь едва заметное скольжение судна под своей ладонью. Затем перевернулся на спину, сделал несколько гребков к корме и, когда рядом оказался шкот, ухватился за него и подтянулся к кормовому штормтрапу. Он намылился раз, потом еще раз. Ласкающая кожу вода, оглушающая тишина в ушах и поверхность моря, находившаяся вровень с глазами, – он почувствовал себя заново родившимся. Порезвившись в воде еще немного, он позавтракал крекерами с консервированными крабами и, запив все овощным соком, устроился в рубке поспать.
В конце дня в пейзаже лишь слегка изменилась освещенность застывшей яхты, самого моря и видневшихся на горизонте облаков. Браун опять поплавал. Он решил проделывать это все время, пока будет стоять затишье, для поддержания физической формы.
Вынырнув в очередной раз на поверхность, он обнаружил на ней незнакомую тень. Неизвестно откуда на солнце набежало облако. Браун плыл на спине и щурился на небо. Почувствовав, что его поднимает какая-то новая волна, он бросил взгляд через плечо и увидел, что его балун медленно наполняется, контуры его темнеют и выгибаются под напором ветра. Яхта застонала и, сорвавшись с места, понеслась вперед, издавая звук, похожий на шелест дождя в листьях. Затем, совершенно неожиданно, мимо него проскочил тащившийся за ней спасательный леер. Он неловко потянулся вперед, чтобы ухватиться за привязанный на его конце кофель-нагель, но лишь скользнул по нему пальцами. «Нона», а с ней и вся его оставшаяся жизнь, уходили от него все дальше и дальше, оставляя ему лишь неожиданно ожившую кильватерную струю. Он поплыл вдогонку за леером спокойно, делая сильные и размеренные гребки, с каждым разом ускоряя свое движение. Сделав с десяток взмахов, он ухватился за шкот и, обмотав его вокруг запястья, дал лодке еще какое-то время тянуть себя по воде.
На палубе Оуэн стоял у транца и смотрел назад, в то место на море, где он только что плыл. Струя в кильватере все так же пенилась, парус по-прежнему пузырился под ветром, но он не ощущал на своем голом теле самого бриза. Охваченный внезапным предчувствием, он поспешил вперед и опять бросился в море перед носом лодки. На этот раз его сердце колотилось не просто от паники, а от пришедшего в голову предположения. Но он все равно плыл изо всех сил и, когда шкот проходил мимо, ухватился за него двумя руками и взобрался на лодку. Он проделывал это снова и снова, пока силы не оставили его. Облако, заслонявшее солнце, бесследно исчезло.
После этого он лежал на палубе и в полудреме видел берег, себя, малышом, в бурунах прибоя, свои дни рождения в разгар лета и своих родителей. В единственном настоящем сне небо заволокли тучи, и он плавал в теплой воде, поверхность которой была усеяна соломинками. Когда он открыл глаза, небо утратило свою голубизну, а солнце низко висело над горизонтом. Оуэн ощущал сильную физическую усталость.
Он надел брюки и сидел в рубке, когда на грани различимого впереди по курсу мелькнула тень, похожая на треугольник паруса. Свесившись над бортом, он увидел, что это была огромная акула, едва скрытая поверхностью моря. Казалось, что она ничего не видит и движется лишь по инерции, почти не проявляя признаков жизни. Миновав корму, она резко развернулась и вновь прошлась вдоль корпуса яхты. На этот раз ее похожий на киль спинной плавник пронзил поверхность воды и прошелся в дюйме от борта. Браун не шелохнулся, наблюдая за ее проходом. «Само совершенство, – подумалось ему, – внушает благоговейный трепет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54