Если он утонет, мы сделаем что-нибудь вроде «Стремящихся в море».
– Ох, ай, – запричитал Херси на манер кельтских плакальщиков, – море, эх море, какой страшной могилой ты стало!
Памела заплакала.
– Я не хочу, чтобы он умер, – всхлипывала она. – Хочу, чтобы победил.
Стрикланд повернулся к ней.
– Правильно. Нет ничего удивительного, что тебе этого хочется.
– А разве вы не хотите, чтобы он победил? – спросил Херси у Стрикланда. – Ведь фильм снимается ради этого.
– Я хочу, чтобы получился фильм. И это все, чего я хочу.
– Все равно вам следовало бы побеспокоиться на этот счет. А вы снимаете Брауна так, как будто вам наплевать, победит ли он, – упрекнул его Херси.
Стрикланд резко выключил проектор и, вскочив на ноги, зажег верхний свет, которым почти никогда не пользовался.
– Я ус-стал от этого! – заорал он. Ему пришлось умолкнуть и постоять немного с закрытыми глазами, прежде чем он смог продолжить. – Я чертовски устал от твоих замечаний о том, что я делаю из него какого-то придурка. Мне кажется, что это уже не смешно.
Херси и Памела в ужасе смотрели на него.
– Мне нужна правда об этом парне. Может быть, он и думает, что я его паршивый рекламный агент, но это не так. Есть жизнь. Есть он, этот парень, и его семья. Они рассказывают кое-что о жизни. Это как раз то, что мне нужно. И плевать я хотел на все чувства – его, ваши или чьи-то другие. Понятно?
– Вполне, – успокоил его Херси.
– На сегодня достаточно, – объявил Стрикланд. – Давайте прервемся. Завтра у нас много работы.
У Памелы возникли неприятности, из-за которых она еще долго не могла появиться в своей квартире в Парамаунте. Стрикланд позволил ей расположиться в своей студии. Когда Херси ушел, а Памела перестала путаться у него под ногами, он опять запустил фильм. Браун пробирается на корму по крышкам люков, подныривает под гик. Браун на камбузе, с мрачным видом поглядывая в сторону камеры, готовит суп. Браун спит. Этот Фанелли просто нутром чуял, что и как надо снимать.
Браун, несгибаемый, возбужденный, вглядывается в рассвет; Браун – претендент на победу, мужчина, достойный восхищения. Памела плакала по нему, но оплакивала себя. «Если Даффи хоть что-то представляет собой как профессионал, – думал Стрикланд, – то он уже должен был преподнести Брауна публике». Благородный яхтсмен выходит в море за всех обиженных и униженных, проигравших и заблудших. День за днем они, отчаявшиеся, обманутые, пожертвовавшие собой, смогут следить за ним по своим атласам – как он уносит прочь их беды и лечит их болячки солеными водами. Все они будут болеть за Брауна, слезливые хлюпики земли. Все они будут удивляться и восторгаться Брауном, бравым моряком и в доску своим воином на боевой колеснице.
«Ты мог бы сыграть злую шутку, – сказал себе Стрикланд, – разделив человечество на сторонников Брауна и тех, которые таковыми не являются».
«А настолько ли хорошо я знаю его, как мне это представляется? – спросил он себя. – И если знаю, то откуда?» Над этим вопросом он не осмелился даже задуматься. Он затягивался сигаретой с марихуаной, прикладывался к стакану с виски, думая об Алкионе, и лежал в кровати без сна до тех пор, пока все его мысли не разбежались прочь.
27
Браун стоял во дворе своего дома и смотрел, как город внизу зажигает огни. Вдоль побережья пронесся поезд «Амтрак» с ярко освещенными вагонами. Погода стояла ясная и прохладная. В небе над Лонг-Айлендом загорелась вечерняя звезда. Завтра ему предстоял выход в море.
Он посидел немного в беседке, увитой пожелтевшей виноградной лозой, вглядываясь в собственный дом. Его дочь в своей комнате занималась под звуки «Мегадет» Энн готовила ужин на кухне, прихлебывая вино из стакана. По радио звучала передача «У нас все находит понимание». Домашний уют, исходивший от его дома, почему-то усиливал чувство одиночества. Прежде чем войти в дом, он бросил быстрый взгляд на небо, с которым скоро надолго останется наедине.
Впервые за много недель комнаты и холлы нижнего этажа были свободны от многочисленных припасов – все они перекочевали на борт «Ноны». Энн сидела за кухонным столом.
– Как ты? – спросила она. Пестрый платок, который был у нее на голове, когда они загружали «Нону», лежал теперь сложенным на столе рядом с ней.
– Немного не по себе, – признался Браун.
В кухне повисла напряженная тишина. Он откашлялся. Они изо всех сил избегали дурных примет.
– Я чувствую, – сказал он, – что буду ценить некоторые вещи намного больше, когда вернусь.
– Да, – проговорила она, – это может стать началом красивой дружбы.
Они рассмеялись.
– Мне кажется, что это и есть жизнь, когда все в твоих руках, – высказался Браун, но дальше ему почему-то не удалось развить свою мысль.
Несколько месяцев подряд они говорили о том, как проведут последний вечер перед выходом в море. И вот он наступил, этот вечер. К ужину у них были бифштекс и салат. Аппетитом никто не отличался. Мэгги взяла сандвич в свою комнату, объяснив, что ей надо дочитать книгу из школьной программы. Ее отпустили домой по специальному разрешению, чтобы она могла проводить отца, отбывающего в долгое плавание.
После ужина он решил подняться, к ней. Его преследовала мысль, что он не все сказал жене и дочери, что должен сказать что-то еще, но он ощущал какую-то отстраненность от жены и дочери, Оуэн вдруг почувствовал себя чужим в собственном доме. Окружающий мир приобретал для него какую-то любопытную новизну, она будоражила и в то же время угнетала его.
Он постучал в дверь Мэгги и вошел. Она сидела у окна в окружении чучел животных и смотрела в темноту. Ее сандвич с тунцом лежал нетронутым на тарелке, поставленной прямо на кровать. Рядом валялась книга, которую она якобы спешила прочесть. Книга называлась «Мост Сан-Луис-Рэй».
– Боже мой, Мэгги, – с шутливым испугом обратился он к ней, – ты хочешь, чтобы у тебя в постели поселился тунец?
Она подскочила и поставила тарелку с сандвичем на ночной столик.
– Извини, папа.
– Послушай, мой юный друг… – ему хотелось прикоснуться к ней, но он почему-то не решался. – Это у нас еще не прощание, мы увидимся завтра. Но завтрашний день будет суматошным.
Она сидела на краешке кровати и смотрела в пол.
– Мне надо, чтобы ты обещала мне кое-что, – сказал Браун. – Помогай матери, как только можешь. Избегай неприятностей и прилежно учись. Я надеюсь на тебя.
Она кивнула и, откашлявшись, произнесла:
– Я не думаю, что смогу прийти на причал. Мне еще надо так много прочитать. Я встану очень поздно.
Как ни странно, но ему и не хотелось, чтобы она приходила. Он знал, что так будет легче им обоим. Тем не менее он чувствовал, что обязан попытаться переубедить ее.
– Но ты же приехала домой для того, чтобы проводить меня.
Она бросила на него затравленный взгляд.
– Ну хорошо, ты права, – произнес он. – Так что будь умницей.
Она испуганно улыбнулась и тут же схватилась за книгу, чтобы избежать возможной сцены. Ее физическое сходство с ним всегда оставалось для него неразрешимой загадкой. «Когда-нибудь, – подумал он, – мы все равно найдем с ней общий язык». Он наклонился поцеловать ее, и она напряженно застыла. Так было всегда при проявлении чувств с его стороны, с тех пор как ей исполнилось двенадцать или чуть раньше. Прикоснувшись губами к ее щеке, он почувствовал охвативший ее трепет. За дверью на него накатила волна горечи и сожаления.
Весь этот вечер он потерянно бродил по дому. Старые вещи, попадавшиеся под руку, казались какими-то странно незнакомыми. Его парадная сабля. Пластинка с записью ансамбля волынщиков «Блэкуотч», которую Оуэн купил на последнем курсе академии и брал с собой во Вьетнам. Ему попался альбом с их свадебными фотографиями, сделанными в академической церкви, младенческими фотографиями Мэгги и снимками, которые он делал во время войны. На одном из них были запечатлены офицеры девятой эскадрильи управления тактической авиацией, собравшиеся в своем офицерском клубе. На другом был сфотографирован восход солнца над долиной. А Шау, где туман и горы выглядели совсем как на китайских циновках. Собственная молодость на фотографиях будила в душе беспокойство и вызывала ощущение некоторой призрачности существования.
Поддавшись мимолетному чувству, он поставил пластинку с ансамблем волынщиков на патефон. Звуки волынки заставили его улыбнуться. Это была его самая старая пластинка. Она вместе с шекспировскими сценами последней ночи перед сражением и поэзией эпохи романтизма помогала ему поднимать настроение в трудные времена.
Теперь процветают оружейники и благородство
Царствует в груди каждого мужчины.
Все это отдавало ребячеством, но почему-то помогало.
Привлеченная звуками волынки, вошла улыбающаяся Энн.
– Господи, – тихо произнесла она. – Сколько же времени прошло с тех пор, когда ты слушал это в последний раз?
– Много, – ответил он.
Она села в потертое кожаное кресло, взяла альбом и стала листать его.
– Я часто думаю о тех временах, Оуэн. Когда была война. А ты?
– Я тоже. В последние дни.
– Это были не самые худшие времена. – По ее интонации было ясно, что она опять пила. Вино иногда делало ее холодной, бесстрастной и загадочной. – Впрочем, мне не следовало говорить этого.
– Почему же не следовало, – возразил Браун. – Те времена были одними из лучших в нашей жизни. Тогда было с чем сравнивать.
В эту ночь, готовясь ко сну, она выбрала из белья и духов то, что нравилось ему больше всего. Отчужденность, которая так и не прошла, как ни странно лишь усилила его страсть, делая ее по-новому привлекательной и для нее. Они долго держали друг друга в объятиях, а когда наконец разомкнули их, лежали мокрые и лишенные сил. «Как пловцы», – подумал Браун. По меркам его сексуального гороскопа это служило хорошим предзнаменованием. Он быстро заснул. На какое-то мгновение он проснулся, ему показалось, что слышит ее плач. Но Энн лежала тихо, и Оуэн подумал, что это ему приснилось.
Потом он снова проснулся и опять лежал, уставясь в темноту ночи, перебирая в памяти прежние сны про соленые воды, океан и слезы, сны, наполненные беспокойством, которое при свете дня могло бы показаться несерьезным. Он поймал себя на том, что пытается вспомнить, как боролся со своими страхами во время войны. Ощущение было такое, что тогда ему был известен какой-то верный способ, который он со временем позабыл.
Оуэн лежал без сна и призывал на помощь свою юношескую отвагу, но в голову ему пришла мысль, ужаснувшая его своей ясностью. Как откровение, которое возвещало, что у него отсутствуют качества мореплавателя, необходимые для такого путешествия; что у него нет должного опыта, выдержки, темперамента и профессионализма.
И снова всплыла давно отринутая им возможность: во что бы то ни стало отказаться. В этом нет ничего сложного, отказаться, и все. Можно найти сколько угодно уважительных причин: состояние здоровья, качество яхты, семейные соображения. Существовало огромное количество объяснений.
Подумав о яхте, он тут же вспомнил об электронном оборудовании, кое-как установленном в рубке; о болтающихся леерах и талрепах; о новенькой негнущейся парусине в его парусных кисах. При мысли обо всем этом у него опускались руки. Это было выше его сил.
Лежа в темноте, он хотел лишь одного – отказаться, хотел этого чуть ли не до слез. Сердце бешено стучало. Рядом пошевелилась Энн, и ему в панике захотелось разбудить ее. И тут он понял, что она не спит. Она протянула руку и потрогала его лоб.
– Ты весь мокрый. С тобой все в порядке?
– Да, – ответил он. – Я вспомнил, что мне надо прочесть кое-что. Так сказать, последние приготовления.
– Что именно? – поинтересовалась она.
– Ничего такого, из-за чего тебе стоило бы вставать, – заверил он. – Так что поспи еще.
Он поднялся с постели и тут же почувствовал озноб. Поскорее накинув халат, чтобы унять дрожь, он прошел в кабинет и затопил камин. Когда огонь разгорелся, он сел в кожаное кресло рядом с камином, непроизвольно потирая поврежденный сустав правой руки. Страх не ушел, но мысли были четкими. Он понимал, что должен идти. Ему придется справиться с этой ужасной паникой в душе и идти вопреки ей. В ближайшие сутки все решится, и он будет в море. Ему вспомнилось холодное ночное небо, на которое он смотрел в тот вечер, целую вечность назад. Он вспомнил о нераспечатанном письме Базза Уорда, достал его из ящика стола и стал читать.
«Дорогой Оуэн, – писал Базз, – я отношусь к твоему вопросу со всей серьезностью. Ниже я излагаю причины, которые, как я понял, толкают тебя на то, чтобы идти, а также несколько твоих же довольно веских оснований, чтобы не делать этого. Со своей стороны, я считаю, что тебе не следует идти, но, поскольку ты ввязался в это, искать выход придется тебе самому. Поэтому я знаю, что ты предпочтешь поступить достойно».
Браун усмехнулся. Базз был здравомыслящим человеком и обходил острые углы. Суть его послания заключалась в том, что Браун не должен был принимать это предложение, но теперь ему придется идти. «Именно так выразился бы я сам», – подумал Браун. Он скомкал письмо, не дочитав, и хотел было бросить его в огонь, но в последний момент передумал. Его заинтересовало то, о чем его старый друг и советник Базз не рискнул упомянуть до самого конца, выплеснув на четыре страницы письма свое тихое отчаяние. Он решил взять его с собой в море.
Она вынырнула из своих пьяных снов и почувствовала горечь похмелья – легкое недомогание и жажду, но осталась лежать в темноте, пытаясь понять, что за звук разбудил ее. Это было похоже на всхлипывание. Может быть, она сама плакала во сне? Ей вспомнилось, как протянула руну к нему ночью и поняла, что он обливается потом.
Оуэн был у себя в кабинете на первом этаже. Ей было слышно, как он комкает бумагу, чтобы бросить ее в камин. Заснуть ей не удалось, она встала и натянула на ночную рубашку толстый ирландский свитер. Спустившись до середины лестницы, она увидела его сидящим в большом кожаном кресле. Он неотрывно смотрел на огонь, и она сразу же поняла, что он решает, идти ему или отказаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54