темное небо, ветер, воющий в соснах, дождь, который все лил и лил, и Сент-Клер на коленях, растирающий ее ладони. И когда он дотронулся пальцами до горла, чтобы нащупать пульс, я не выдержала:
– Разве вы не видите, – выкрикнула я, – что это бессмысленно?
Тогда он обернулся и взглянул на меня, лицо его было таким же безжизненным, как всегда. Что бы ни отражалось в его глазах, мне не было видно под тяжелыми полуопущенными веками.
– Вы правы, – сказал он. – Это бессмысленно.
– Ил, отвернувшись, он завернул неподвижную фигурку в яркий красный плащ и, взяв ее на руки, пошел по дорожке к дому. Следуя за ним, я смотрела, как тонкая белая рука Лорели соскользнула и повисла, раскачиваясь взад и вперед под дождем.
Глава VIII
Лорели Ле Гранд уже покоилась на семейном кладбище, дождь все продолжал лить, а мы сквозь череду безрадостных темных дней продолжали прозябать в Семи Очагах, как и раньше. Ее смерть почти ничего не изменила, и я поняла, что образ жизни здесь остался прежним. Сент-Клер уезжал и возвращался, как всегда, Старая Мадам, как обычно, что-то жевала целыми днями, сидя в своей коляске, даже Руперт никогда не вспоминал о своей матери и, казалось, не тосковал по ней. Я поняла, что Лорели Ле Гранд при жизни значила для своей семьи не больше, чем теперь, когда она была мертва. И было так грустно от того, что у нее, чья жизнь была такой несчастной и короткой – всего двадцать восемь лет, – не осталось никого, кто бы горевал о ее смерти.
Незадолго до Рождества погода прояснилась, и мрачные тучи унеслись, уступив на небе место глубокой и чистой синеве. В тот день, надев рабочую одежду и тяжелые сапоги, я позвала Руперта пойти в лес и выбрать елку для праздника, которую Вин срубит для нас. И как только мы вырвались из дома, мое настроение стало улучшаться, хотя я и видела повсюду следы разрушений после непогоды. Огромные ветви деревьев все еще лежали на земле, вырванные с корнем кусты висели на сучьях, заросли олеандра, мирта и жасмина были разнесены в клочья. И тем не менее птицы радостно и нежно пересвистывались в лесу, а солнце так пригревало сквозь деревья, что казалось, весна не за горами. Выбрав сосну, мы посмотрели, как Вин срубил ее, а потом набрали охапки маниоки и падуба для украшения дома. Руперт лазил на кипарис за гроздьями омелы, которая оплела дерево до самой макушки.
В Сочельник мы установили наше дерево между двумя высокими окнами в гостиной и нарядили его самодельными украшениями – сосновыми шишками, предварительно опушенными в краски, приготовленные Маум Люси из растений, гирляндами из хлопьев жареной кукурузы, звездочками и месяцем, вырезанными из цветной бумаги. Когда же мы зажгли на ветках крошечные свечки, наша елка стала просто красавицей. Руперт с загадочным видом повесил на елку приготовленные им подарки. Для отца – носовой платок тонкой работы, а для Старой Мадам – новый чепчик; и наконец, мы принесли аккуратно завернутые подарки для негров – табак, отрезы ситца и тому подобное; а для мальчиков Таун – рогатки, которые Руперт вырезал из бамбука, а также стеклянные шарики и кулек с леденцами; все это мы положили под елкой.
Рождественским утром меня разбудили голоса негров, поздравляющие друг друга с праздником, они звучали так весело в рассветной тишине. Но потом, когда мы позавтракали, и Руперт нашел подарки для него (хотя и скромные, но добытые на с таким трудом сэкономленные деньги), и я велела Марго привести всех работников в гостиную, их радость куда-то улетучилась. Они были молчаливы и угрюмы, пока я раздавала им подарки, и даже спиртное, которое по моему указанию подала им Марго, их не развеселило. Подарки, которые я приготовила для Таун и ее детей, так и остались лежать под елкой, потому что они не явились вместе со всеми.
Когда негры ушли, я взяла эти свертки и отправилась к хижине Таун, потому что не хотела, чтобы она чувствовала себя обделенной. Дверь была широко распахнута, так как в тот день было тепло, как в сентябре. Я увидела, что праздник побывал здесь уже до меня. Лем и Вилли сидели на полу, разложив вокруг себя содержимое уже опустошенных рождественских чулков для подарков, и глаза их сияли от радости.
Я весело сказала им: "Веселого Рождества, Лем, веселого Рождества, Вилли", – и положила им на колени мои подарки. Они с детской застенчивостью посмотрели на меня.
– Ну, – спросила я их, – что надо сказать, когда вам вручают подарки? Так вот, надо ответить: "Спасибо".
Но прежде чем они успели повторить за мной этот урок, на пороге появилась Таун и, прислонившись к косяку, встала в дверях.
– Доброе утро, Таун. Для тебя здесь тоже есть подарок.
Она даже не взглянула на сверток, что я протянула ей, и сказала мальчикам:
– Вилли, Лем, о дайте их ей обратна.
Их глаза метнулись от меня к матери, но они не шевельнулись, чтобы вернуть свои подарки. И, увидев мольбу в их глазках, я обратилась к Таун.
– Что ты дурачишься? – спросила я ее.
Она мягко улыбнулась, той туманной улыбкой, которая была мне так неприятна.
– Нет, мэм, – нежным голосом пропела она, – но нам не надо ваши подарки.
– Ты, наверное, не поняла, – объяснила я, – сегодня все получили подарки.
Ее большие глаза не отрываясь смотрели на меня.
– Да, мэм, знаю. – Она говорила так, словно перед ней слабоумная. – Это вы не поняли. Нам не надо ваши подарки, даже чтобы не было их у нас в доме! – Затем она наклонилась к Лему и Вилли, взяла у них свертки и протянула мне.
Но я разозлилась. И к тому же хотела, чтобы она поняла это.
– Ты слишком много себе позволяешь, – сказала я ей. – Если ты не будешь следить за собой, я скажу о твоей дерзости мистеру Ле Гранду.
Она понимающе улыбнулась и прошла мимо меня к другой двери, где и выбросила свертки на улицу, словно это был мусор. Затем повернулась ко мне.
– А тепер вам лучче уйти, – сказала она бархатным голосом.
Мы стояли, глядя друг другу в глаза, но она не отводила взгляда. Это я, понимая, что сцена выглядит нелепо, резко повернулась и пошла прочь; но образ ее бронзового тела и больших томных глаз стоял передо мной; и почему-то я вспомнила леопарда, которого видела когда-то в цирке. Леопард ходил по узкому пространству своей клетки с царственным равнодушием, которого не сломил даже плен.
Неделя после Рождества оказалась весьма утомительной. Негры ленились на работе, и я узнала от Маум Люси, что они рассчитывали на положенные три дня отдыха. Когда я обругала их за лень, они вежливо стали уверять меня, что "всегда у нас было три дня от Рождества". Когда я поняла, что все они выполняют свою работу кое-как, даже Маум Люси и Марго, я дала им их выходные; а когда и Руперт по их примеру засопротивлялся занятиям, я позволила отдыхать и ему. Я, как могла, поддерживала порядок в доме и следила за тем, чтобы стол был накрыт как следует.
Но как только праздники прошли, я собрала их на работу, сказав, что теперь предстоит сделать вдвое больше и что я не потерплю безделья. Негры из Дэриена должны прибыть пятнадцатого января, и оставалось чуть больше двух недель для того, чтобы все было готово к их приезду. Все силы были брошены на завершение работ в хижинах. В то утро, когда Сей пришел сообщить мне, что они готовы, я отправилась осмотреть их и убедиться, что все мои указания выполнены.
Осмотрев хижины, я пошла через хлопковое поле, чтобы сократить путь к дому. Когда я уже вышла на тропинку, то увидела, что навстречу мне идет Руа и ведет под уздцы Сан-Фуа. Когда я проходила мимо него с высоко поднятой головой – потому что при виде его высокой фигуры, одетой в коричневую кожу, боль, что затаилась в сердце, ожила, – он окликнул меня.
Я остановилась. Он подошел и, даже не поздоровавшись, сказал только:
– Расскажите.
Я поняла, о чем он просил, и бесстрастным голосом, без всяких предисловий, сообщила, что его невестка утопилась в канале. Он выслушал меня, прищурив глаза и поигрывая кнутом. Затем вызывающе посмотрел на меня.
– И теперь хозяйкой Семи Очагов станете вы, Эстер, так же как стали управляющей?
Я всегда считала, что не так глупа, как большинство женщин, однако в первый момент до меня не дошел смысл его слов. Но когда я сообразила, в чем дело, то от возмущения еле смогла проговорить:
– Как вы смели сказать мне такое?
Он цинично рассмеялся:
– Так говорят в Дэриене?
– Говорят? Кто говорит?
– Языки, которые не умолкали с тех самых пор, как вы появились здесь. Разве вам не известно, что вас называют янки, которая работает как последняя собака?
– Нет, не известно, – с трудом процедила я сквозь пересохшие губы.
– Ну вот теперь будете знать. А еще говорят, что это чертовски удобно, когда умирает нелюбимая жена, если есть молодая особа, которая может занять ее место.
Гнев чуть не задушил меня.
– Это ложь! – крикнула я.
Его глаза, не мигая, держали меня под прицелом.
– Я так и думал, Эстер. – Он вдруг провел рукой по лицу, словно снимая пелену с глаз. – Я говорю как дурак, Эстер. Простите меня.
– Простить вас? – Я понимала, что смех мой был ужасен, но не смогла удержаться. – За эти отвратительные мысли, которые могли прийти в голову только такому, как вы? Простить вас? Ни о каком прощении между нами и речи быть не может, Руа Ле Гранд! Я вас презираю.
Я увидела, как кровь бросилась ему в лицо.
– Осторожнее, Эстер.
– Вы ничтожество. Я только унижаю свое достоинство тем, что стою и разговариваю с вами.
– Я сказал вам – берегитесь, – предупредил он, и рот его изуродовала гримаса. – Вы задеваете мужское самолюбие и заходите слишком далеко.
Но я уже не помнила об осторожности. Я только знала, что должна сделать этому человеку так же больно, как сделал мне он.
– И вы называете себя мужчиной? Живете себе в лесу, волочитесь за каждой шлюхой, которую сможете отыскать, а разгребать ваши грехи предоставляете брату! Да он в сто раз больше мужчина, чем вы!
Он размахнулся и ударил меня по щеке, от неожиданности я растерялась. Я видела рядом его лицо, бледное от ярости. Зато мой собственный гнев прошел, и я представила себе, как стояла и препиралась с этим человеком, которого поклялась ненавидеть. Не говоря ни слова, я повернулась и не спеша пошла к дому, ни разу не обернувшись назад.
Ночью я решила, что уеду из Семи Очагов. Куда я денусь и что буду делать, я не представляла. И хотя я уже привыкла к мысли, что обрела, наконец, убежище, поняла, что должна расстаться с ним. Потому что с того самого момента, как оставила Руа на хлопковом поле, не переставала думать о том, что теряю единственное свое богатство – мое доброе имя. Если Руа говорил правду о том, что болтают в Дэриене, то я могу себе представить их поджатые губы и хитрые усмешечки, когда они шепчутся о янки, которая "работает как собака". И на душе у меня было тяжело, так как я поняла, что глупо было думать, что, живя в Семи Очагах, о которых только и разговоров в городе, не стану притчей во языцех.
Но хватит. Я скажу Сент-Клеру Ле Гранду, что должна уехать. Правда, все мои планы рухнут – потому что никто не станет ими заниматься, если я уеду. Капитану Пику с Биржи свободной рабочей силы нужно будет сообщить, что негры так и не понадобятся; пропадут и мои сбережения. Но даже это не могло ослабить мою решимость. Остаться – означало потерять свое честное имя. А дороже этого у меня действительно больше ничего нет.
Я встала, взяла перо, зажгла свечу и написала Сент-Клеру записку, где коротко, не указывая причины, сообщала, что хочу покинуть Семь Очагов и перед его отъездом в Саванну, о котором я слышала, хотела бы обсудить наши с ним финансовые дела. Утром я подсунула ее под дверь башенной комнаты, перед тем как спуститься в кухню и отправить негров на работу. После завтрака с Рупертом я надела плащ и сделала свой обычный обход по плантации, посмотрела, что дела продвигаются, как было намечено. Я обошла и хлопковое поле, зашла на мельницу и вернулась дальней дорогой вдоль болота, где ноги мои утопали в зыбкой почве, а подол платья волочился по грязи.
Я подумала, что не помню еще такого чудесного дня, такого ясного и тихого. Казалось, что долгие дожди смыли всю грязь, и земля лежала черная и блестела на солнце. Я почти видела тот богатый урожай, который родится на ней; и на сердце у меня стало тяжко при мысли, что теперь это случится только в моем воображении.
Когда я вернулась в дом, то прошла в задние комнаты и стала звать Руперта, который часто в шутку прятался от меня, когда приходило время уроков. Но сегодня он сразу вышел ко мне:
– Папа сказал, что сегодня не будет занятий, Эстер. И он хотел, чтобы ты зашла к нему в башню. Он повсюду искал тебя.
Оттого, что я была утомлена и расстроена, я вдруг рассердилась. Сент-Клер, даже не посоветовавшись со мной, вмешивается в установленный режим. Проходя через нижний зал мимо гостиной, где Старая Мадам сидела с подносом, полным еды, я решила, что непременно так и скажу Сент-Клеру. Охваченная злостью, я постучала в дверь башни. И когда ленивый голос протянул: "Войдите", отворила ее.
Он сидел у карточного столика, как всегда, в своем залатанном халате, и длинные пальцы аккуратно раскладывали и перекладывали карты. Я остановилась в дверях:
– Вы хотели меня видеть?
– Да.
Я подошла к карточному столику, нисколько не смущаясь, что моя юбка забрызгана грязью, а волосы растрепал ветер.
Он оторвал взгляд от карт и поднял на меня глаза, не выражающие ничего, кроме равнодушия:
– Вы бледны.
– Моя бледность – не моя вина.
– А еще вы упрямы.
– Как и бледный цвет лица, это от природы.
– Отчего вы в таком сварливом настроении?
– Оттого, что, не посоветовавшись со мной, вы вмешиваетесь в мои занятия с Рупертом.
Только пальцы осторожно раскладывали и перекладывали карты; в остальном он оставался совершенно неподвижен. Я подумала, что живой человек не может выглядеть таким неодушевленным.
– Если вы собрались покинуть Семь Очагов, какая вам разница, что там с занятиями Руперта?
– Руперт ничего не знает о моем намерении.
Он продолжал аккуратно раскладывать и перекладывать карты, и меня это стало раздражать. Я резко проговорила:
– Зачем вы хотели меня видеть?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39