Она возвратилась к кровати. Хаммонд, благодарный ей за заботу, немного успокоился, его всхлипывания стали едва слышны.
– Сейчас мы вас разденем. – Она пригладила ему волосы. – Вам сразу станет легче. Хорошо, что я только вчера поменяла здесь простыни. Врач увидит свежую постель – хотя он может оказаться так пьян, что не отличит чистую простыню от грязной. Сейчас я принесу вам ночную рубашку. Я мигом.
Она сама удивилась, как быстро, почти не чувствуя боли, достигла комнаты Хаммонда. Только когда она остановилась у комода, боль вновь заявила о себе, но она уже махнула на себя рукой.
– Сегодня мне не до жалоб, – шепотом произнесла она. – Ведь мой малыш сломал ногу и мучается!
Она вернулась в спальню Максвелла с ночной рубашкой Хаммонда. О том, чтобы снять с него брюки, не могло быть и речи, поэтому она снова вышла, подползла к лестнице и крикнула Милли. К счастью, Милли оказалась на кухне и отозвалась на зов. Лукреция Борджиа велела ей принести портновские ножницы. Получив инструмент, она бросилась к Хаму. Увидев ножницы, тот спросил:
– Ты хочешь меня остричь? – Он всего раз в жизни видел в руках Лукреции Борджиа ножницы – тогда она вознамерилась привести в порядок его шевелюру.
– Нет, распороть на вас брюки.
– Тебе не годится видеть меня голым.
– Тьфу! – Она махнула рукой, отметая это возражение как несущественное. – Я каждый день видела вас голышом, когда вы еще были от горшка два вершка. А кто только вчера щеголял по дому с голой задницей? Или запамятовали? Мне на это наплевать. Сегодня утром вы видели меня не только голой, но и раскачивающейся взад-вперед, да еще вниз головой. Что ж, теперь ваш черед. Попробуйте сесть, чтобы я сняла с вас рубаху.
Она приподняла его, подперла, помогла стянуть через голову рубаху. Подобно темнокожим рабам, он не носил нижнего белья, а его штаны, хотя и сшитые из тика, а не из мешковины, были немногим лучше, чем у них. Она расстегнула ремень и распорола штанину на сломанной ноге. Зрелище белой кости, прорвавшей кожу, ужаснуло ее. Она вовремя загородила от него его собственную ногу, чтобы тот не испугался еще больше. Надев на него через голову ночную рубашку, она расправила ее и укрыла раненого простыней. Он упал головой на заботливо взбитые ею подушки. Вооружившись расческой Максвелла и не пожалев слюны, она причесала его.
Истратив на возню с хозяйским сынком последние силы, она была близка к обмороку. У нее то и дело темнело в глазах, но она всякий раз пересиливала себя: обморок был бы сейчас крайне некстати. Хаммонд пострадал сильнее, чем она, и она понимала, что в кои-то веки без нее действительно не могут обойтись. В такие минуты она не могла позволить себе роскошь прислушиваться к собственной боли.
– О, какая боль! – стонал Хаммонд.
– Ясное дело. – Она расправила на нем простыню. – Нам обоим больно, масса Хаммонд. Мне ведь тоже на совесть искромсали спину. Вы да я – два хворых цыпленка. Ну и зрелище!
– Да уж… – Несмотря на слезы в глазах, он попробовал улыбнуться. – Мне очень жаль, что отец велел тебя высечь, Лукреция Борджиа. Из-за этого, по-моему, и я попал в беду. Насмотревшись на твои корчи, я не смог справиться с рвотой, вот и решил проехаться верхом. Ведь не дело, когда человека тошнит у всех на виду! Пустил коня галопом, потому что хотел оказаться как можно дальше от этого проклятого места. У реки я слез, там меня и вывернуло. Потом поскакал вдоль реки, чтобы освежиться на скаку. Вдруг какой-то зверек – лисица, что ли, – перебежал нам дорогу. Я вылетел из седла. Больше ничего не помню.
– Мне тоже преподали сегодня утром хороший урок, – кротко молвила Лукреция Борджиа. – Я не виню вашего отца за порку. Я сама его к этому принудила. Теперь я постараюсь вести себя так, чтобы меня не за что было пороть. Уж больно мне это не понравилось!
Она села на кровать, приняла удобную позу, приподняла своего пациента с подушек.
– Пожалуй, я не стану давать вам снотворное. Надо дождаться Мема с врачом.
– Ты меня не оставишь? – жалобно спросил он.
– Оставить моего малыша? Ни за что! А вот и ваш отец!
В дверях появился Максвелл. Увидев, как аккуратно выглядит постель больного и сам больной в ночной рубашке, он одобрительно кивнул:
– Мем ускакал. Скоро он привезет доктора Гатри.
И тут Максвелл совершил необычный поступок – наверное, самый необычный за всю свою жизнь: подойдя к кровати, он ласково положил руку Лукреции Борджиа на плечо. Он не был склонен к бурным проявлениям чувств, но этот жест яснее ясного передавал его любовь и жалость.
– Спасибо, Лукреция Борджиа! Ума не приложу, как ты ухитрилась сделать все это, когда на тебе самой не осталось живого места. Я тебе очень благодарен. Я – твой должник. Когда-нибудь я отплачу тебе сторицей.
– Пустое! – Она повела плечами, наслаждаясь теплом его дружеской ладони. – Вам необязательно сидеть здесь, масса Уоррен, сэр. Лучше сходите к Натану, взгляните, не найдется ли у него в плотницкой небольшой досточки – не слишком толстой и не очень длинной. Массе Хаму потребуется лубок. Лучше подготовить его к приезду врача – обстругать, чтобы не осталось заноз.
– Мне бы это и в голову не пришло, – признался Максвелл и поспешил вниз.
Дожидаясь врача, она оставалась у изголовья больного, не выпуская его из объятий. Хаммонд постепенно успокоился, однако она знала, что его боль, так же как и ее, не может пройти столь быстро. Милли поднялась наверх, чтобы узнать, не нужно ли им чего, и Лукреция Борджиа велела ей принести молочных гренок, которыми она накормила Хама, используя большую ложку.
Все это время она напряженно прислушивалась, не приехал ли врач. Минула целая вечность, прежде чем по гравию дорожки зацокали копыта и залязгали колеса. Только когда в спальне появились Максвелл и врач, она выпустила Хаммонда из объятий, надеясь, что теперь сможет уползти к себе на кухню и лечь.
Но, лишившись ее тепла, Хам захныкал и стал умолять ее не уходить. Врач начал осматривать больного. Лукреция Борджиа не возлагала на него больших надежд. Она многое отдала, если бы ей позволили самостоятельно выходить Хаммонда, однако понимала, что без помощи специалиста на сей раз не обойтись. Исходивший от врача запах виски и его неопрятное одеяние не внушали ей доверия, но, пьяный или трезвый, он был единственным медиком на всю округу; ей однажды пришлось лечить перелом ноги у чернокожего работника, но Хаму как белому требовался настоящий врач.
Осмотрев Хаммонда, врач снял сюртук, расстегнул запонки и закатал рукава. На его просьбу о стакане воды откликнулся Максвелл: он сам пошел вниз. Это удивило врача, и, когда Максвелл вернулся, он спросил его:
– Почему вы не послали за водой вашу негритянку?
Вместо ответа Максвелл пожал плечами: не объяснять же чужому, что он жалеет Лукрецию Борджиа, которую поутру подверг безжалостному бичеванию.
Врач порылся в видавшем виды чемоданчике и нашел там пузырек. Вытащив зубами пробку, он высыпал на ладонь несколько белых таблеток. Взяв грязными пальцами две штуки, он ссыпал остальные таблетки обратно в пузырек. Две таблетки он дал проглотить Хаммонду, велев запить их водой. После чего он уселся на стул.
– Надо подождать полчасика, чтобы опий подействовал. Это не снимет боль полностью, зато ему, по крайней мере, полегчает. Нельзя ли мне пока что глотнуть виски?
Максвелл подошел к лестнице и крикнул Мему, чтобы тот принес две порции пунша.
– Нет, лучше три! – поправился Максвелл спустя секунду.
Гатри ждал еще один сюрприз: Максвелл протянул один стакан с пуншем – точно такой же, господский, как и остальные два, – Лукреции Борджиа. Гатри нахмурился.
– Похоже, эта негритянка находится у вас тут на правах белой. Пустое дело – расшаркиваться перед чертовыми ниггерами и относиться к ним, как к людям. От этого рано или поздно жди неприятностей.
– Это мой дом, господин доктор, а она – моя служанка. – Замечание врача разозлило Максвелла, и он этого не скрывал. – Как хочу, так к ней и отношусь.
– Я не хотел вас оскорбить, мистер Максвелл, Боже упаси! – Гатри понял, что переборщил, и теперь не знал, как загладить вину. – Я сам вижу, что эта негритянка – не простая служанка. Вы уж не серчайте, сэр.
Оба сели и примолкли. Хаммонд закрыл глаза. Казалось, он крепко спит.
Но так только казалось. Стоило врачу взяться за его ногу, Хаммонд очнулся и закричал. Лукреция Борджиа ничем не могла ему помочь: она лишь прижимала его к кровати. Повинуясь жесту Гатри, Максвелл обошел кровать и стал помогать Лукреции Борджиа.
Воплям и возне, казалось, не будет конца. Наконец, нога Хаммонда приняла нормальный вид, к ней прикрутили чистым лоскутом, оторванным от простыни, сосновую дощечку. Лицо Хаммонда было белее простыни, зато он больше не кричал.
– Вправили! – пробормотал Гатри. – Можно еще стаканчик на дорожку?
Максвелл увел его вниз. Хаммонд обнял Лукрецию Борджиа за шею, чмокнул пересохшими губами в щеку и облегченно упал на подушки. Опий сделал свое дело, и он скоро уснул, прижавшись к ее груди. Она попыталась встать, чтобы размяться, но стоило ей шевельнуться, как он припадал к ней еще сильнее. Она боялась, что сейчас умрет от боли в спине, но больше не смела шелохнуться.
Так, скорчившись, она просидела до конца дня, отгоняя нахальных мух. Время от времени в спальню заглядывал Максвелл, но она грозила ему пальцем, давая понять, что Хаммонда нельзя беспокоить.
Под вечер Максвелл привел в спальню Мема с подносом.
– Милли прислала ему ужин, – сказал он. Лукреция Борджиа покосилась на поднос и сморщила нос.
– Такие помои и свинья не стала бы есть, – гневно заявила она. – Тоже мне, придумала: дать больному подгоревшие отбивные и переваренные бататы!
Хаммонд шевельнулся и открыл глаза. – Ты не уйдешь, Лукреция Борджиа? – еле слышно спросил он. – Не оставляй меня! Она высвободила онемевшую руку.
– Ничего не поделаешь – придется! Иначе вам не видать пристойного ужина. Не каждый день у моего малыша ломается ножка. Надо приготовить ему что-нибудь особенное. Пойду вниз, сделаю омлет – такой легонький, что его придется слопать в два счета, не то улетит. Еще поджарю вам ветчинки и испеку бисквитов.
Она выпрямилась, ощущая боль во всем теле, и медленно направилась к двери, толкая перед собой Мема с подносом. У двери ее догнал Максвелл. Осторожно, стараясь не прикасаться к ее истерзанной спине, он обнял ее и впервые в жизни, подражая сыну, приник головой к ее просторной груди.
– Я очень тебе обязан, Лукреция Борджиа. Даже больше, чем способен признаться тебе и самому себе. – Точь-в-точь как сын, он чмокнул ее в щеку. – Ты – наш ангел-хранитель.
– Это верно, масса Уоррен, сэр. Но ведь и то правда: не каждый же день масса Хаммонд ломает ногу.
– Погоди, я обязательно с тобой расквитаюсь, Лукреция Борджиа.
– Уже расквитались, масса Уоррен, сэр.
– Еще чего-нибудь придумаю. Что-нибудь особенное. Надо же к тебе подлизаться, – с улыбкой ответил он.
– Сделайте милость, масса Уоррен, сэр! Жду не дождусь, когда вы станете ко мне подлизываться.
Он неторопливо разжал объятия. Она забыла про боль. Помахав Хаммонду рукой, она двинулась дальше. Уже от лестницы она крикнула:
– Я быстро, одна нога здесь, другая там! Уж я-то знаю, что масса Хам голоден как волк. Пока меня не будет, за вами приглядит ваш отец.
– Пригляжу, не беспокойся, Лукреция Борджиа. Кстати, приготовь заодно чего-нибудь и мне. На стряпню Милли у меня глаза не глядят.
Она с улыбкой ступила на первую ступеньку. Дела в Фалконхерсте снова пошли на лад. Она убедилась, что завоевала в сердцах обоих хозяев привилегированное место. Отныне она уже не была просто чернокожей служанкой, бессловесной скотиной – она превратилась в личность. Стала Лукрецией Борджиа из Фалконхерста. Господа любили ее и, что более важно, полностью от нее зависели.

ЭПИЛОГ
Прозвучавший две недели спустя полуденный гонг уже не предвещал для Лукреции Борджиа никаких зловещих событий. События назревали, но на самом деле счастливые, хотя рабы, торопившиеся с полей к Большому дому, не могли этого даже заподозрить. Обещание хозяина высечь Мема и Омара крепко засело в их головах, и сейчас они не сомневались, что именно это зрелище им и уготовано. Так или иначе рабы были счастливы: ведь их ждал не менее чем часовой перерыв в работе.
Однако Уоррен Максвелл до поры до времени насытился бичеванием и не торопился воплотить в жизнь угрозу, нависавшую над Мемом и Омаром. Сегодня в его намерения входило не унизить, а, напротив, восславить раба, вернее, рабыню. Одну из рабынь ожидали почести, каких никогда еще не удостаивались подневольные чернокожие. Это был день славы Лукреции Борджиа; совсем скоро о ее триумфе предстояло узнать всему Фалконхерсту, пока же об этом не имела представления даже сама виновница торжества.
С раннего утра она была на ногах. Рубцы на спине почти зажили; она до сих пор хромала, но уже не испытывала боли. Хаммонд по-прежнему лежал в постели, и к ее обычным обязанностям прибавлялись хлопоты с больным, поэтому на то, чтобы заниматься своей персоной, у нее не хватало времени. Однако благодаря ее природному здоровью и силе раны зарубцевались сами собой – достаточно было ежедневно смазывать их бараньим салом. Эту процедуру взял на себя в порядке искупления грехов Мем.
В этот день Лукреция Борджиа расфуфырилась, как никогда. Благодаря вставкам она смогла натянуть па себя лучшее перкалевое платье покойной миссис Максвелл; вставки тянулись по шву от подмышек до подола и имели грязно-бурую окраску – таков был итог ее попыток выкрасить их в черный цвет отваром каштановой шелухи, однако это не портило ей настроения, так как полностью компенсировалось лучезарными перламутровыми пуговицами у нее на груди. Дополнением к платью служил платок из сетки, придававший наряду праздничность; тюрбан из красного ситца был завязан с особой тщательностью и любовно обмотан вокруг головы. Она сидела с гордо выпрямленной спиной в кресле с плетеным сиденьем посреди кухни, ожидая зова Максвелла: хозяин велел ей быть готовой к десяти часам и только не вздумать вынюхивать, что за событие назревает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43