Мне не хотелось никого, кроме Джубо. Он не так хорош в этом деле, как Большой Джем, – говоря это, она указала на череп, водруженный на шест, – но я к нему привыкла и была довольна.
Синклер оглядел обоих.
– Я что-то не пойму… Ты говоришь, что рожаешь без задержки, так ведь, Лукреция Борджиа?
Она горделиво кивнула:
– Этот белый, Ренсом Лайтфут, проспал со мной всего две ночи, и я понесла. У меня это запросто!
– Тогда как же объяснить, – не унимался Перри, – что ты ни разу не понесла от Джубо? Любопытно!
Настал черед изумиться самой Лукреции Борджиа. Раньше она не удосуживалась об этом поразмыслить, но сейчас смекнула, что они давно делят с Джубо тюфяк на кухонном полу, и все без толку.
– Наверное, в нем маловато соку? – подсказал Перри.
– Наоборот, этого добра в нем через край! – хихикнула она. – Так и пузырится! Он просто ненасытный. Уж как я стараюсь его ублажить, мистер Перри, уж как стараюсь…
– Значит, сок не тот. Ты уже дважды рожала от других, а от него – ни разу. Выходит, твоей вины в этом нет. Вот он – виновник! Видать, он бесплоден. Нам иногда попадаются бесплодные самцы. Обычно это видные парни, прямо как он, – здоровые, сильные, а вот по части плодовитости у них промашка. Наверное, и Джубо из таких. – Перри поднял палец, привлекая внимание Синклера. – Об этом не пишите. Он – лучший самец на плантации. Жаль, что он бесплоден, но это мнение – результат беглого осмотра. Давайте умолчим об этом на торгах, иначе собьем цену.
Лукреция Борджиа смотрела, как Джубо одевается. От одного вида его наготы у нее разгорелось желание, и ее печалила мысль, что им осталось провести вместе совсем немного ночей. Она поверила словам Перри, которые вполне доходчиво объясняли, почему она так и не понесла от Джубо. Ей было жаль, что у Джубо обнаружился дефект. Несмотря на его уродливость, она успела его полюбить. Джубо был умелым любовником, с ней он был добр и ласков, он любил ее.
Когда наступила ночь и они улеглись на свой тюфяк, Лукреция Борджиа обняла Джубо.
– Знаешь, какой сегодня день, Джубо? – спросила она.
– Кажется, суббота, – ответил он, замирая от ее ласки.
– Значит, завтра воскресенье, а потом и понедельник. В понедельник нас распродадут. Кто знает, суждено ли нам еще увидеться? Меня отправят в одну сторону, тебя в другую, и с нашей любовью будет покончено.
Он принялся всхлипывать, устроившись на ее просторной груди.
– Ах, Лукреция Борджиа, мне кажется, что я не вынесу разлуки! Прямо не могу от тебя оторваться!
Его слезы закапали ей на живот. Ее ласки стали настойчивее, и слезы быстро иссякли.
– Что сказал обо мне тот человек?
– Что ты бесплоден. Значит, у тебя не может быть детей.
– Я не виноват, Лукреция Борджиа. Раньше я об этом не думал, а теперь вижу, что он прав: вон сколько мы спим вместе, а ты все не беременеешь.
Она ласково погладила его по голове:
– Конечно, не виноват, Джубо. Но мне жаль, что я не понесла от тебя. Было бы хорошо родить от тебя при новом хозяине. Тебя бы уже не было рядом, зато остался бы твой ребенок, и он напоминал бы мне о тебе. Жаль!
– Как ты думаешь, если мы очень постараемся в эту ночь и в следующую, у нас получится?
Она покачала головой в темноте:
– Вряд ли. Но попытка не пытка…
– Тогда давай. – Он перестал всхлипывать, убрал голову с ее груди и потянулся ртом к ее рту.
– Давай. – Она ответила на его поцелуй, но мысли ее были уже далеко: где-то они окажутся через неделю?
Глава XIII
Утром в понедельник Лукреция Борджиа проснулась еще затемно. Сперва она лежала, борясь со сном и пытаясь вспомнить, в чем состоит особенность наступающего дня. Когда ответ был готов, она едва не вскрикнула: именно этого дня она так боялась! Уже вечером она окажется неизвестно где, перейдя в неизвестно чью собственность. Она с сожалением высвободилась из сонных объятий Джубо, зная, что расстается с ним навсегда. Он так и не открыл глаз. Она решила пока что не будить его: ведь день таил неизвестность и для него, еще несколько мгновений забытья хотя бы чуть-чуть сократят его тревоги. Она нашарила в темноте свою одежду, натянула ее, раздула огонь в очаге, подкинула дровишек. Потом налила в чайник воды и поставила кипятиться. Распахнув дверь, сразу ощутила утреннюю прохладу и торопливо покрыла плечи старой черной шалью. Ее рука потянулась к гонгу, ударами в который она будила по утрам всю плантацию.
Со всей силы дергая за веревку, она устроила перезвон протяженностью в добрых пять минут, надеясь, что этим можно растормошить и мертвого. Людям предстояло в последний раз проснуться в привычных хижинах, в последний раз подкрепиться перед выходом в поле холодными кукурузными лепешками. Впрочем, в это утро поле их не ждало. Все они, за исключением Далилы, должны были перейти в чужие руки. Далила же уезжала вместе с миссис Маклин.
Ежась от холода, Лукреция Борджиа возвратилась на кухню и протянула руки к огню. Она поневоле перебирала в памяти бесчисленные дни, проведенные на этой кухне, где она готовила завтрак для Маклинов, чтобы потом, выгнав на работу невольников, заняться обедом. Да, она любила поворчать, но, оглядываясь назад, вспоминала былые времена как совершенно безоблачные. Теперь им пришел конец. Настал тяжелый день.
Поднявшемуся с тюфяка Джубо Лукреция Борджиа велела сесть за стол. Она была рада тому, что может, напоив горячим кофе, согреть его и придать храбрости. Получив приказание принести ведро дождевой воды для умывания, он вдруг заворчал было, но, возвратившись, привлек ее к себе и поблагодарил за кофе. Потом, не выпуская ее из объятий, он лишился дара речи. Она заметила в его глазах слезы, которые он храбро смахнул, прежде чем впиться зубами в горячую лепешку. После завтрака она напомнила ему, что у него остались дела в конюшне, и он ушел, поцеловав ее напоследок в знак прощания. Этот поцелуй вполне мог оказаться последним, поэтому он не выказывал ни малейшего намерения оторваться от ее рта, и ей пришлось отпихивать его обеими руками.
С помощью заспанной Эмми Лукреция Борджиа наспех приготовила завтрак для миссис Маклин и белых гостей. Потом она выставила Эмми вон, велев караулить у двери кухни и никого не впускать. Притащив из чулана-прачечной здоровенный деревянный таз, она налила в него теплой воды. На сей раз вместо опостылевшего жидкого мыла она пустила в ход душистый твердый брусок, украденный у миссис Маклин. Это мыло издавало такой приятный аромат, что Лукреция Борджиа не возражала бы понежиться в тазу подольше, но время поджимало. Она высушилась у огня, зная, что жар придаст ее коже дополнительный блеск.
В верхнем ящике кухонного буфета у нее была припрятана нижняя юбка, сшитая из мешков из-под сахара. Швы на юбке были кривоваты, зато сзади красовалась оборка. Поверх юбки она натянула свое лучшее черное платье. Шею повязала видавшим виды кружевным платком, подаренным ей миссис Маклин, зная, что эта деталь будет выгодно отличать ее от остальных рабынь. Предметом ее особых забот стал головной платок из красного батиста, который она завязала в форме тюрбана, чтобы скрыть короткую курчавую поросль на голове. Она страшно завидовала обладательницам длинных черных волос, которых была лишена, и всегда маскировала собственные, которые считала уродливыми, замысловатыми тюрбанами. Никто, кроме мужчин, деливших с ней ложе, не видел ее с непокрытой головой.
Приказав Эмми опорожнить таз, она шмыгнула в столовую, чтобы посмотреться в высокое зеркало. По ее разумению, туго накрахмаленный белый фартук придал бы ей на аукционном помосте дополнительное очарование, однако она решила пока что не надевать его, чтобы раньше времени не испачкать. Возвратившись на кухню, она собрала свои пожитки. Среди них было еще одно платье, несколько уступавшее в изяществе тому, что она надела, несколько белых передников и набор красных головных платков. Были здесь также бесформенные шлепанцы, которые она предпочитала грубым башмакам. Все это она связала в небольшой узел, обмотав его сверху одним из своих платков. Таково было все ее достояние, не считая двух серебряных долларов, полученных от мистера Маклина. Строго говоря, даже это немногое ей не принадлежало. Она ничем не могла распоряжаться самостоятельно, даже собственным телом.
Накануне, в воскресенье, Джубо и еще несколько мужчин под предводительством Перри и Синклера возвели у конюшни, в тени виргинских дубов, деревянный помост. Сооружение имело шесть футов в высоту и было довольно широким. В углу стояли стол и стул – рабочее место Синклера, разложившего свои папки, перья и чернила. В центре помоста имелось возвышение – ящик, на который предстояло по очереди подняться всем рабам, чтобы привлечь к себе внимание. Рядом с возвышением стоял столик, на котором скоро должны были появиться графин с водой, стакан и аукционный молоток – принадлежности Перри.
Помост – первое, что бросилось в глаза Лукреции Борджиа, стоило ей выйти из кухни. Он живо напомнил ей гравюру, которую она когда-то видела в газете мистера Маклина. На той гравюре был изображен эшафот с болтающимся в петле висельником. Лукреция Борджиа знала, что это означало казнь, и уже была готова принять аукционный помост за эшафот, воздвигнутый для того, чтобы положить конец ее теперешней жизни. Смерть казалась ей развязкой, вполне сопоставимой с существованием у незнакомого хозяина.
Из конюшни появился Перри и велел ей сходить в невольничий поселок и привести оттуда все население – мужчин, женщин, детей. Мужчин надлежало выстроить в ряд под открытым небом, а женщин и детей завести в стойла. Лукреция Борджиа кивнула и отправилась выполнять приказание. Она позаботилась, чтобы мужчины и женщины надели новую одежду и собрали узелки с пожитками. У многих ничего не было, кроме старой одежды, которую они проносили всю жизнь. У других скопились сокровища, но совершенно смехотворные по привычным человеческим меркам: треснутая чашка из Большого дома, брошенная хозяевами расческа, клочок ленты или цветная тряпка, приглянувшаяся своей яркостью, даже кусочки оловянной фольги. Жизнь невольников была до того бесцветной, что они тянулись к любой мелочи, лишь бы в ней играли краски.
К девяти утра прибыли первые фургоны, хотя открытие торгов было назначено только на одиннадцать часов. Перри договорился с женским советом при Марисбургской баптистской церкви, который взялся обеспечить проголодавшихся участников торгов горячим кофе и сандвичами с ветчиной. Благочестивые дамы наотрез отказались поить покупателей спиртным, и Перри сам распорядился поставить в кладовой у родника бочонок с кукурузным виски, ибо знал, что мужчины, глотнувшие горячительного, становятся щедрее трезвых. О кормлении рабов никто не позаботился. День голодания пойдет им только на пользу. Их собирались продавать, а не печься об их насыщении.
Синклер встретил темнокожую толпу у дверей конюшни и развел мужчин и женщин по местам, предназначенным для них заранее. Когда все собрались, он обошел каждую группу, предупреждая, что на просьбу торгующегося раздеться невольники должны реагировать покорно и выполнять ее даже ревностно. По его словам, никто не купит кота в мешке, а единственный способ разобраться, что за раб выставлен на продажу, – это разглядеть его голым и собственноручно ощупать. Лукрецию Борджиа тошнило от одной мысли о том, что ей придется обнажиться перед первым же любопытным белым и позволить ему шарить руками по ее телу, однако она нашла успокоение в мысли, что ей нечего стыдиться, напротив, таким телом, как у нее, есть все основания гордиться.
Она вовремя заключила сделку со своей стыдливостью: на протяжении битого часа ее рассматривали, ощупывали, разве что не пробовали на зуб. На ее теле не осталось даже дюйма кожи, который бы не избежал чужого прикосновения. Ей с трудом удавалось сдерживать гнев, когда ощупывание принимало слишком интимный характер, однако она стискивала зубы и позволяла грубиянам делать с ней все, что им заблагорассудится. Большинство, особенно пожилые мужчины и отъявленная деревенщина в одежонке немногим лучше невольничьего тряпья, донимали ее скорее ради развлечения, так как она определенно была товаром им не по плечу. При взгляде на многих из них можно было усомниться, владеют ли они хотя бы одним рабом. Тем не менее она была вынуждена не делать между ними разницы, ибо все они белые люди. Она не имела права высказать даже намека на пренебрежение, как ни трудно это давалось, когда в нее тыкали заскорузлыми пальцами.
Потом в ее стойло вошли двое прилично одетых мужчин, и она встрепенулась. Она была обнажена – было бы слишком хлопотно всякий раз одеваться, а потом через полминуты снова разоблачаться, – но, несмотря на замешательство, заметила, что эти двое посетителей рассматривают ее не просто из праздного любопытства.
– Вот эту девку стоило бы приобрести, Том, – проговорил один, пониже ростом. – Хотя лично для меня она старовата – ей, видать, больше двадцати лет. Однако она здесь лучше всех остальных. Да, еще тот парень, которого ты рассматривал, – он тоже ничего себе.
Спутник низкорослого степенно кивнул:
– Пожалуй, я за него поторгуюсь. Ты тоже решил за него побороться, Уоррен?
Мужчина, названный Уорреном, покачал головой:
– Для меня он староват. Предпочитаю покупать их молодыми. И потом, дороговато: за половину суммы, которую пришлось бы отвалить за него, я могу купить экземпляр помоложе. Таких, как он, я уже продаю. Двадцать лет – самый подходящий возраст для сбыта.
– Значит, если я захочу его купить, ты станешь портить мне игру?
– Вовсе нет, – возразил Уоррен. – Лучше заключим сделку: я беру эту девку, независимо от ее возраста и оттого, что она приглянулась и тебе. Сам не знаю, зачем она мне понадобилась. Наверное, причина в том, что она выглядит очень разумной, а мне как раз такая и требуется. Итак, Том, ты отказываешься от нее, а я – от парня из племени круманти.
Лукреция Борджиа подняла глаза на переговаривающихся приятелей. Что ж, она бы не возражала, чтобы ее купил один из этих господ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43