По каким-то своим соображениям мистер Маклин припас Лукрецию Борджиа Ренсому на закуску. Оба с нетерпением ждали дня своего соития: Лукреция Борджиа никогда прежде не была с белым, а Ренсом восхищался ее скульптурным телосложением и, совсем как Большой Джем до него, говаривал, что у нее найдется, за что подержаться. До него долетали сполохи пламени, пожирающего Лукрецию Борджиа, и он сам мечтал о сладостных ожогах.
К нужному моменту для Джема-младшего притащили из невольничьей хижины колыбельку, чтобы Лукреция Борджиа могла спокойно улечься с Ренсомом на своем тюфяке. Ему так понравилось быть с ней, что он провел в чулане позади кухни несколько ночей, она же была вынуждена признать, что любовь белого оставила ее равнодушной. Во-первых, от него исходил непривычный запах, ранивший ее обоняние, тем более что Ренсом не принимал ванны с тех самых пор, как заявился в Элм Гроув, и смердел даже сильнее остальных его соплеменников. Во-вторых, Лукреция Борджиа обнаружила, что тело белого мужчины покрыто волосами, и для нее, привыкшей к гладкой, как шелк, коже черных мужчин, казалось странным, что на белом растительность присутствует повсюду, где она в состоянии произрастать: на груди, руках, ногах. Волосы создавали неудобства, царапали и прямо-таки выводили ее из себя. Она с сожалением вспоминала гладкую кожу Большого Джема и Джубо.
Но важнее всего было то, что негры не жалели сил, чтобы доставить ей удовольствие. Они ласкали ее, целовали, нежно шептали о любви, не торопились с кульминацией, чтобы не опередить ее; Ренсом Лайтфут, напротив, думал только о себе. Если на него накатывала охота, то он ничего не предпринимал, чтобы как-то оттянуть развязку. Ему не было никакого дела, удовлетворена ли Лукреция Борджиа. Он выполнял свою работу, иного от него никто не требовал. В его работе не оставалось времени на любовь, нежные слова и ласки. Он находился в объятиях женщины с одной-единственной целью, поэтому, достигнув этой цели, считал задачу выполненной. И прекрасно знал, что от чувств и нежных словечек негритянки не беременеют, для этого требовалось кое-что иное, для чего его и пригласили.
Он не оставался с Лукрецией Борджиа на всю ночь: отработав, быстро вставал и уходил спать в свою комнату. Часто, дождавшись ухода Ренсома, Лукреция Борджиа торопилась в конюшню, чтобы добрать недополученное в объятиях Джубо.
Примерно через месяц после окончательного отъезда Лайтфута Лукреция Борджиа доложила Маклину, что снова беременна, причем наверняка от Ренсома Лайтфута, и стала вымаливать у хозяина разрешение, чтобы Джубо мог возвратиться к ней на кухню. Решался вопрос ее репутации: Джубо, будучи одним из двоих молодых самцов на всю плантацию, приобрел огромную популярность и нередко наведывался к новеньким девушкам. Лукреция Борджиа справедливо полагала, что имеет на него куда больше прав, чем они. У нее не было ни малейшего желания делить его с другими беременными невольницами. Если он возвратится к ней на тюфяк, то его блуду будет положен конец.
Маклин согласился, и Джубо обрел покой. Отныне на нем стояла печать «мужчины Лукреции Борджиа», так что ни одна невольница на плантации не смела больше на него посягнуть.
Что касается того, чей ребенок будет отдан Ренсому в качестве компенсации его трудов, то все зависело от пола новорожденного: Ренсом заранее отказался от мальчика. Все согласились, что если Агнес, наименее привлекательная из девушек, родит девочку, то последняя и перейдет во владение Ренсома.
Ренсом посетил плантацию, чтобы полюбоваться на результаты своей деятельности, и получил поздравления от Маклина, признавшего, что производитель постарался лучше, чем от него ожидалось. Из всех девок не понесла лишь одна – Эмми. Ренсом был склонен винить в этом не себя, а ее. С присущей ему бравадой он заверил Маклина, что его никак нельзя заподозрить в бесплодии – достаточно взглянуть на целый косяк беременных женщин. Из этого непреложного факта следовало, что причина заключается в организме самой Эмми. Ренсом посетовал, что девушка оказалась такой малюткой, короче говоря, что ожидать от их соития иных результатов было бы наивно.
На протяжении осени и зимы здоровье Маклина неуклонно ухудшалось. Особенно плохо на него влияла холодная погода. Его жена перепробовала все известные домашние средства. Она натирала ему грудь гусиным жиром, делала припарки из жареного лука, шила нагрудники из красной фланели. Вообще хваталась за любой совет, высказанный той или иной соседкой (сотворивший чудеса в другом семействе), готовила для больного разные горькие настойки, которые тот послушно глотал, – все тщетно. Он все больше слабел и в конце концов оказался прикованным к постели. Лишь изредка он перебирался в заваленное подушками кресло, стоявшее в его спальне у камина. Сидя в нем, он выслушивал ежедневные отчеты Лукреции Борджиа.
Оставаясь кухаркой, Лукреция Борджиа незаметно превратилась по совместительству в надсмотрщицу. Она передавала десятникам распоряжения хозяина и часто сама принимала работу. Даже не найдя, к чему придраться, она всегда воздерживалась от похвал: работа должна была быть сделана, и она не видела оснований превозносить того, кто просто-напросто выполняет поручение. Зато, обнаружив недоделку или чью-то нерадивость, она поднимала страшный шум. Лупила десятника, тот – остальных рабов; безобразие не утаивалось от Маклина. Никто не мог укрыться от ее пощечин, поэтому в присутствии Лукреции Борджиа все начинали трудиться как одержимые. В период болезни Маклина управление в Элм Гроув оказалось на небывалой прежде высоте.
Сама Лукреция Борджиа тоже отличалась трудолюбием. Она не отлынивала от тяжелой работы, хотя не упускала возможности переложить ее на чужие плечи. В последнем случае работа должна была быть выполнена так же безукоризненно, как если бы она делала ее сама. Она никогда ни о чем не забывала. Горе тому, кому не удавалось добиться ее одобрения!
– У меня никогда не было таких замечательных слуг, как она! – твердил Маклин жене. – Уж и не знаю, как бы мы справились без нее.
Миссис Маклин ничего не могла на это возразить. Она, как и все остальные в Элм Гроув, попадала во все большую зависимость от Лукреции Борджиа.
Тратя все больше времени на дела за пределами кухни, кухарка пыталась научить готовить Эмми. Не жалея язвительных упреков и пощечин, она в конце концов добилась от помощницы довольно сносных результатов. Разумеется, по части стряпни Лукреции Борджиа по-прежнему не было равных. Впрочем, она и не стремилась открыть кому-либо секреты своего мастерства. Она научила Эмми только самому необходимому, оставив при себе ей одной известные хитрости.
Кое-какие блюда, к которым питал пристрастие лично хозяин, Лукреция Борджиа по-прежнему готовила самостоятельно. Она никому не доверяла приготовление заварных кремов, каш, куриных и мясных бульонов, холодцов из телячьих ножек и белого хлеба. Она сама усаживалась у постели хозяина и кормила его, обмакивая хлеб в бульон и кладя мякиш ему в рот. Когда стало ясно, что он скоро откажется и от еды, она первой предложила обратиться к врачу.
– Почему бы нам не позвать к мистеру Маклину доктора Беннетта? – сказала она как-то раз.
Миссис Маклин отшатнулась:
– Доктор Беннетт – ветеринар! Он лечит только негров и скот. Мистеру Маклину он не сможет помочь.
– А по-моему, внутренности белого мало отличаются от внутренностей черного. Тот, кто умеет поставить на ноги ниггера, тот и белого вылечит. Или найдите какого-нибудь особенного врача, для белых.
Миссис Маклин беспомощно опустила глаза и повесила голову. В Марисбурге такого врача не было. Единственный известный ей специалист, доктор Элдридж, практиковал в Эмфории, а съездить за ним туда и обратно миссис Маклин не смогла бы. Лукреция Борджиа, потеряв всякое терпение из-за нерешительности этих белых, не способных что-либо быстро предпринять, предложила, чтобы за врачом послали именно ее. С момента переселения к мистеру Маклину она и носу не высовывала за пределы плантации Элм Гроув, однако была убеждена, что язык доведет до нужного места.
Теперь и миссис Маклин уже не сомневалась, что без помощи специалиста им не обойтись. Она с радостью отправила бы Лукрецию Борджиа за врачом, но волновалась, доберется ли та до города, найдет ли врача и уговорит ли его совершить столь длительное путешествие.
Лукреция Борджиа заявила, что предпочитает ехать в Эмфорию в одиночестве. Миссис Маклин хотела было отправить с ней Джубо, но Лукреция Борджиа отвергла это предложение.
– Его?! – Можно было подумать, что и она считает Джубо неразумным животным. – Этого невежественного дикаря? Какой от него прок? Никакого. Одни хлопоты. Я сама справлюсь с упряжкой, Джубо мне для этого ни к чему. Дейд? Да он тоже никогда нигде не бывал. Большой Джем еще мог бы показать мне дорогу, но от него, на беду, остался только обглоданный череп на кончике шеста. Стоит на него взглянуть, как у меня начинают течь слезы из глаз.
Маклины решили, что Лукрецию Борджиа можно отрядить за врачом в одиночку. В назначенный день она вскочила ни свет ни заря. До Эмфории было пятнадцать миль, и она не имела ни малейшего понятия, сколько времени ей понадобится, чтобы преодолеть это громадное расстояние. Маклин дал ей исчерпывающие наставления, миссис Маклин снабдила ее запиской, в которой говорилось, что она едет в Эмфорию за врачом для мистера Маклина, хозяина Элм Гроув, сильно прихворнувшего. Эту записку надлежало демонстрировать любому, к кому Лукреция Борджиа обратится за помощью или подсказкой.
Она упаковала съестное, завернув еду в салфетку в красную полоску и сунув в корзинку, которая была помещена под козлы, где хранился запас овса для лошадей. Лукрецию Борджиа провожал Джубо. Она долго махала ему рукой, пока не свернула с аллеи на дорогу.
До деревушки Марисбург она добралась без особых хлопот, зато потом впала в замешательство: дорога раздваивалась, дальше обе колеи пересекала третья. Остановив телегу, она со всей почтительностью (Лукреция Борджиа всегда очень вежливо обращалась к белым) спросила у белого прохожего дорогу, показав ему для верности записку хозяйки. Белый оказался сердобольным и растолковал ей все в подробностях: велел свернуть направо, потом еще раз направо; так она доедет до перекрестка, где расположено заведение Банниона. Об этом месте Лукреция Борджиа слыхала от Ренсома Лайтфута.
Она без труда добралась до лавки, которой полагалось быть заведением Банниона. Во всяком случае, если это строение хоть на что-то и походило, то только на лавку. Над дверью крепилась вывеска. Путешественница не владела грамотой, но решила, что это именно такая надпись обозначает лавку. Здесь ей снова потребовалось выбрать одну из двух дорог. Остановив телегу прямо у крыльца, она, не застав никого на веранде, слезла с козел, поднялась по ступенькам и вошла внутрь. Когда ее глаза привыкли к темноте, она узнала Ренсома Лайтфута: тот стоял у прилавка и беседовал с полным господином, постарше его годами.
– Лукреция Борджиа! – крикнул Ренсом, увидев округлые очертания ее фигуры в двери. – Значит, забеременела?
– Еще как, масса Лайтфут, сэр! Я рожу от вас славного блондинчика!
– Что привело тебя к нам? – спросил полный. Это был Баннион собственной персоной. – Я слышал о тебе от Ренсома. Ты, значит, теперь за главную на плантации Элм Гроув? Не появились ли у вас новые негритянки, которыми мог бы заняться Ренсом? Он – работник что надо, верно?
– Что надо, – согласилась Лукреция Борджиа. – Но на этот раз я приехала не за массой Лайтфутом. Я еду в Эмфорию, за тамошним врачом. Мистеру Маклину день ото дня все хуже.
– Это напрасная трата времени, – молвил Лайтфут, махнув рукой. – Ему ни один врач не поможет. Я говорил вам, мистер Баннион, у него скоротечная чахотка. Болезнь легких! От него остались одна кожа да кости, день-деньской харкает кровью. Можешь спокойно поворачивать оглобли и ехать восвояси, Лукреция Борджиа.
Она помотала головой:
– Не могу. Миссис Маклин хочет посоветоваться с врачом, значит, я должна ей его привезти. По какой дороге ехать в Эмфорию, масса Лайтфут, сэр?
– Сворачивай влево. Та, что справа, ведет в Клаксбург, а оттуда в Мобил. Туда тебе не надо.
Он с любопытством рассматривал Лукрецию Борджиа. Беременные женщины вызывали у него неприязнь, иначе он принудил бы ее задержаться. Не будь она в положении, он сам проводил бы ее в Эмфорию. Это стало бы приятным разнообразием в его монотонном повседневном прозябании. Увы, ее раздувшийся живот гасил его энтузиазм.
Она радушно пожелала обоим всего наилучшего и поблагодарила за совет. Выходя из лавки, она заметила очень светлую цветную девушку, направлявшуюся из хижины в ее сторону. На руках у девушки был голый младенец. Малыш был очаровательный, без каких-либо признаков негритянского происхождения, не считая темных пятен на груди и животике.
– Какой чудесный детеныш! – проворковала Лукреция Борджиа и пощекотала мальчугана под подбородком. Она уповала на то, что ее собственный ребенок, которого она родит от Лайтфута, будет не темнее этого. Конечно, она понимала, что на это вряд ли можно рассчитывать: ведь мамаша младенца сама сильно смахивала на квартеронку.
– Мой сын! – гордо произнесла та. Ей вряд ли можно было дать больше пятнадцати лет. – Хотите, покажу чудо?
– Пятна?
– Нет, хотя за пятна его прозвали «Ситчик». Вот, глядите!
И она приподняла детскую ручку. Лукреция Борджиа изумленно пересчитала пальцы: их было шесть.
– Вот это да! – Она внимательно осмотрела шестипалую ладошку. – Никогда в жизни не видела ничего подобного!
Садясь в телегу и погоняя лошадей, она продолжала размышлять о только что увиденной диковине. Она не удивилась, если бы отцом этого ребенка тоже оказался Ренсом. Вполне вероятно – ведь ребенок был вылитый белый. Она склонялась к мнению, что у всех светлокожих цветных младенцев в округе был один и тот же отец.
Когда солнце поднялось уже высоко, она остановила лошадей у ручья, журчащего среди папоротников и мяты, и основательно закусила, после чего продолжила путь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43