«Точно! И как я этого раньше не понял!»
Ина-ина-ина-ина aй
Эээ вон вон хай.
Это комната с обоями Матери Волков. В форточку влетает дятел и трижды пукает: один раз на горячей сковородке, один раз на бутылке и третий раз между струнами автоарфы. Входит в перечень услуг.
В основании любой религии лежит практически тот же самый мотив, что заставляет людей кидать в колодец монетки, загадывая желание, или плевать с моста, подумала Эллен Черри. Наверное, в людях заложено суеверное стремление чем-то заполнить любую пустоту. И пока ей в голову приходила эта мысль, Саломея, по-прежнему кружась как волчок, начала сбрасывать с себя пятое покрывало. То, которое закрывало ей щиколотки, икры, колени и нижнюю часть бедер – то есть ту часть ее тела, которую Эллен Черри довольно язвительно охарактеризовала как чересчур тощую. Пятая завеса упала, а вместе с ней испарились и последние иллюзии, если таковые у кого-то еще имелись, относительно такой вещи, как деньги.
Всякий раз, тогда государство или отдельно взятый индивид ссылался на недостаток средств в качестве предлога и оправдания, что оно или они не сделали чего-то действительно важного, это означало лишь одно: этот человек смотрит на реальность сквозь искажающие сущность вещей абстрактные линзы богатства. Взять, к примеру, так называемую экономическую депрессию. В эти периоды человеческие сообщества испытывали острейший дефицит самых необходимых товаров. Но стоит повнимательней присмотреться к тому, что же тогда происходило на самом деле, как выясняется, что на самом деле товары были, и притом в достатке. Например, уголь в шахтах, хлеб в полях, шерсть на спинах овец. Если чего и недоставало, то не самих товаров, а неких абстрактных единиц их измерения, иначе «денег». Это все равно как если бы женщина-сладкоежка лила слезы по поводу того, что не может испечь торт, потому что у нее-де нет унций. То есть у нее в наличии имеются масло, мука, яйца, молоко и сахар. Вот только нет унций, щепоток и пинт. Безумное наследство, завещанное нам деньгами, состоит в том, что мы ставим арифметику, используемую для измерения вещей, выше, чем сами вещи.
Вскоре за этим последовала довольно избитая истина о том, что, мол, скорее верблюд пройдет в игольное ушко, чем богач попадет в Царствие Небесное. (Стоит задуматься, как часто деньги служат бумажной репрезентацией чьего-то раздутого косного «Я» и что Царствие Небесное, с другой стороны, олицетворяет собой полный отказ отличного «Я», как тотчас становится понятно, что имел в виду Иисус.) Эллен Черри могла поклясться, что слышала, как Спайк Коэн воскликнул: «А ведь до чего верно!» Вскоре бубен забухал снова, словно кулак о ларец с драгоценностями. Саломея несколько раз грациозно покружилась на месте, и в следующий момент от ее тела отделилось очередное покрывало, скрывавшее до этого ее грудь.
– М-мм, просто чудо, а не сисечки, – заметил бармен, и надо сказать, он не был одинок в этом своем мнении. Это были грудки юной девушки, размером чуть побольше, чем у Эллен Черри, но столь же совершенной формы, что и колеса у велосипеда. А еще в отношении них, казалось, не действовали законы гравитации. Поблескивая капельками пота, они напоминали крупные луковицы тюльпана, которые оросил весенний дождик. Они колыхались в такт движениям Саломеи подобно медузам на волнах. Кстати, кое-кто счел это зрелище неприличным, другие – малопривлекательным.
Как бы то ни было, никто не стал отводить глаз, хотя в тот момент кто-то из болельщиков во дворе заорал во всю глотку:
– Ура! Нью-Йорк только что забил гол!
Ина-ина-ина-ина хадж!
Под полом комнаты девчонки-школьницы обнаружили месторождение алмазов. Любая карта на столе – бубновая королева. Обои на стенах воют на луну.
Откровения начали накатываться одно на другое. Не успела Эллен Черри подумать о том, что никакие деньги не купят вам прочное положение в жизни, а если и купят, то все равно цена окажется непомерно велика, поскольку прочное положение в жизни – это форма паралича, таким же самым образом, как удовлетворенность – эта форма смерти. Она думала что-то в этом роде, когда на пол с восхитительных грудок Саломеи упало шестое покрывало, и внезапно в голове ее зароились мысли о таких вещах, как время, история и загробная жизнь. И она поняла, что прошлое – это относительно недавнее изобретение; что люди жертвуют настоящим во имя будущего, которое никогда не приходит; что те, кто живет мыслями о загробной жизни, в сущности, не живут жизнью земной. Она поняла, что время – это скорее луг, а не автострада с односторонним движением, что наша душа – это что-то вроде ночного ресторана, а отнюдь не музей и не церковь; что на каждом уровне, какие только можно себе представить, вера в потустороннюю жизнь просто-напросто вредна для здоровья. Более того, наш мир если и будет уничтожен, то не раньше, чем наше солнце лопнет, словно воздушный шарик. Правда, этого момента ждать еще никак не меньше двух миллиардов лет – и кто знает, может, к тому времени появятся новые решения.
– А как же Судный день? – вырвалось у Эллен Черри, к счастью, шепотом.
Каждый день нашей жизни – Судный день. Так было всегда. И всегда будет.
– Что-нибудь еще?
Да. Еще одна вещь. Мертвые смеются над нами.
– Вот это да! – воскликнула Эллен Черри Чарльз.
* * *
В течение нескольких часов преподобный Бадди Винклер метался у себя в офисе. Щелкал костяшками пальцев. Скрипел золотыми зубами. Нещадно чесал лицо, пока прыщи не лопнули и не начали кровоточить. Господи Иисусе, кто бы знал, как ему лихо! Бадди никак не мог остыть и все метался туда-сюда. Отец небесный, ну за что ты так сирого и верного слугу своего? Сколько месяцев – да нет, лет! – ушло на то, чтобы все подготовить, чтобы самому подготовиться для великого и славного дела – взорвать, стереть с лица земли поганую мечеть, чтобы не оскверняла собой священного града, а на ее месте отстроить Третий Храм. Именно в этот заветный день, двадцать третьего января, должен был прогреметь взрыв, благословенный взрыв! Сегодня! И что же? Вот он я, о Господи, сокрушался Бадди, бессилен, связан по рукам и ногам. Сижу как прикованный в этом гнусном логове сатаны среди ниггеров, наркоманов и педиков! И не только лишен возможности лично исполнить волю Божью, но даже не могу попасть в Иерусалим. А ведь вдруг раввины все-таки решат довести дело до конца и разнесут к чертовой матери эту богомерзкую балбышку (чего скорее всего не произойдет. Уж кто-кто, а ЦРУ об этом позаботится).
Господи-Господи:Господи! На него впору накинуть путы! Еще немного, и он сам взорвется, как та мечеть. Нет, надо найти какой-то выход праведному гневу, этой искупительной ярости, какой наполнил его сам Иегова!
Было около пяти часов пополудни, когда неожиданно Бадди осенило – Отец наш праведный! – как он раньше не сообразил! Ему есть на ком выместить праведный гнев, он покажет им, что такое карающая длань Господа! Уж если какое богомерзкое заведение и нуждается в том, чтобы получить от Бога хорошую оплеуху, так это в первую очередь «Исаак и Исмаил». Тоже мне гуманисты-миротворцы выискались! А эта их шлюха со своими похабными танцами! А эта распутница, эта размалеванная Иезавель, дщерь Верлина Чарльза! Верно! Бад представил, как он в праведном гневе явится туда, как пригрозит перстом им всем, погрязшим во грехе! Да устыдятся падения своего! Да убоятся гнева Божьего! Он позвонил кое-каким своим приятелям из числа сионистов, однако те все как один были прикованы к телевизору – смотрели Суперкубок. Его верные солдаты – Спички Иисуса – тоже. Ну что ж, обойдемся и без них. Пусть эти бараны, если им так хочется, оскверняют святой день какими-то дурацкими игрищами. Он, Бадди, возложит эту миссию на себя.
* * *
Йи-йи-йи-йи-йи
Йи-йи-йи-йи-йи-йи-йи
Зинга допла доп лоп зинга
Э э-э, иина-ина ай.
Это та самая комната. Только вот свечи догорели, в лампах высохло масло, а у голубой неоновой вывески перегорела пробка. Обои, может, и не обои вовсе, а камень. В черноте слышится негромкое, но постоянное клацанье, что-то вроде клик-клик-клик. Это гремят кости Иезавели. А может, просто кто-то бросает жребий.
Девчонка к этому времени уже сбросила с себя все, если не считать небольшого пурпурного платка, скрывавшего ей лицо. Ситуация явно попахивала чем-то противозаконным, но Абу и Спайк уже махнули на все рукой. Как бы то ни было, детектив Шафто вряд ли станет ее арестовывать. В некотором роде он сам надел на себя наручники. Никто даже не пошевельнулся, и помимо визгливых звуков оркестра и уханья барабана тишину в зале нарушало разве что прерывистое дыхание самой Саломеи. Она танцевала уже более двух часов подряд и была на грани полного изнеможения. Движения ее стали заметно медленнее, утратили стремительность. Теперь Саломея уже не кружилась волчком, а вращалась задумчиво и плавно, хотя это ничуть не сказывалось на впечатлении, которое производил ее танец, – казалось, девушка танцует по колено во фруктовой мякоти, или это злой чародей набросил на нее оковы; зрители следили за каждым ее движением затаив дыхание, отчаявшись ей помочь.
Чуть раньше – вернее, несколькими часами раньше, – Эллен Черри решила, что ей стоит испытать на Саломее зрительную игру, однако в конце концов передумала, потому что это то же самое что попробовать пририсовать Моне Лизе вторую улыбку. Она была бы не в силах контролировать себя, даже если бы очень того захотела. Ум ее оставался спокоен, хотя и кипел бурной деятельностью. Казалось, Саломея крепко сжимает его своими потными пальчиками – точно так же, как она сжимала бубен.
Когда с лица девушки наконец слетело последнее, седьмое по счету покрывало, со стороны могло показаться, будто это она слегка приоткрыла рот и выдохнула в зал мотылька размером с птицу. Первое, что при этом подумала Эллен Черри, было: «Как она хороша». Вторая ее мысль: «Каждый должен понять все сам».
Да, именно так. Правительство вам ничем не поможет, сколько бы налогов вы ни платили, сколько бы голосов ни купила ваша партия. Этому не учат в колледже. Более того, колледжи обычно предпочитают делать вид, что проблемы просто не существует. Церковь в отличие от колледжей пыжится, пытаясь думать за вас, лишь бы вы не утруждали себя размышлениями. Они только рады выдать вам ответ – гладкий, простой и ясный, как тот гороскоп в ежедневной газете, но, увы, бесполезный, потому что такой же пустой и умозрительный. Великие книги, полотна и музыкальные произведения могли что-то подсказать, чем-то помочь по части вдохновения; природа, пожалуй, еще в большей степени. Ценные подсказки то и дело слетали с уст философов, духовных наставников, гуру, шаманов, цыганок-прорицательниц в цирке, полубезумных бродяг на улице. Но это были лишь подсказки. Никто, даже самый мудрый из всех мудрецов, не сделает за вас то, что способны сделать только вы и никто другой. И если это настоящий мудрец, то именно это он вам и скажет. Как ничего не сделает за вас и некая болтливая бестелесная сила, которая якобы поступает откуда-то из потустороннего мира. (Надеюсь, вы не забыли, что мертвые смеются над нами.) Не научишься этому и на коленях у матери.
Иллюзия седьмого покрывала – это иллюзия, что кто-то другой может что-то за вас сделать. Думать за вас. Взойти вместо вас на крест. Священники, раввины, имамы, свами, романисты-философы – в лучшем случае все они нечто вроде дорожной полиции. То есть при необходимости они помогут вам проехать оживленный перекресток, но никогда не поедут следом за вами, дабы убедиться, что вы благополучно добрались до дома, не припаркуют за– вас вашу машину.
Есть ли для людей более трудный урок? Какой другой парадокс труднее принять, чем этот? Хотя великие чувства, великие истины универсальны, хотя всечеловеческий разум в конечном итоге един, все равно любой отдельно взятый человек вынужден устанавливать свои личные, уникальные, ни на что не похожие, непосредственные отношения с внешним миром, со Вселенной, с Божественным. Разумеется, это непросто. Более того, подчас чертовски непросто. И что самое главное, это весьма одинокое занятие – но в том-то и дело, что иначе и быть не может.
Для каждого из нас это происходит по-своему, и каждый человек – единственный хозяин собственной жизни, хозяин собственной смерти. Он сам создает свое собственное спасение. И когда вы пройдете свой путь до конца, вам незачем звать Мессию. Он сам позовет вас.
Ну что ж, подумала Эллен Черри, кажется, я все поняла. Только подождите минутку. Неужели это все? Наверное, все-таки должно быть что-то еще, верно? Что-то ведь должно быть и еще.
Танец подходил к концу. Саломея сделала последний страстный пируэт, громко стукнула обеими босыми пятками по полу, после чего замерла на месте. Она стояла, повернувшись к публике, но не глядя на нее. Глаза ее были опущены, изо рта вырывалось частое дыхание, грудь высоко вздымалась от огромной физической нагрузки, ноги подкашивались – казалось, она вот-вот рухнет в изнеможении. Странно, но никто, даже сопровождавшая ее матрона, не сделали попытки поддержать девушку или прикрыть ее наготу. В комнате воцарилась тишина; все как завороженные не сводили глаз с юной танцовщицы.
Состояние Эллен Черри было не намного лучше состояния Саломеи. Она раскраснелась, слегка дрожала и пребывала в каком-то легком трансе. Словно одновременно находилась и в зале, и вне его. Мысли ее беспрестанно кружились над танцполом идей. Эллен Черри нутром догадывалась, что, как только упадет последнее из покрывал, взорам присутствующих откроется некая великая, всеобъемлющая тайна, и, чтобы получше рассмотреть очертания этой Тайны, ей следовало бы прищуриться. Поэтому она и прищурилась, разглядывая юную Саломею, которая продолжала стоять на том же месте, вся дрожа и тяжело дыша, одетая в ангельские кружева из капелек пота. И тогда Эллен Черри подумала: «Ну давай! Что там у тебя осталось? Живо говори, ведь должно же быть что-то еще».
И внутренний голос произнес:
– Мы творцы.
Кто? Чего?
– Мы. Все вместе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75