Тротуар стал заметно шире – словно растянутый поперек мускулистыми пальцами денег, а людской поток закрутился в бурный водоворот хорошо одетых, наодеколоненных и насупленных офисных работников – что неудивительно, так как с обеих сторон улицы выстроились припаркованные в два ряда лимузины. Шикарные авто явно маялись бездельем в ожидании пассажиров – но только не простых смертных. Перейдя Лексингтон-авеню, Эллен Черри ступила на железную решетку поверх путей Центрального вокзала. Как известно в Нью-Йорке даже малому ребенку, глубоко под землей, в лабиринте тоннелей, есть еще один город, населенный беглыми преступниками, отшельниками, цыганами, свихнувшимися учеными, аллигаторами-альбиносами, гигантскими тараканами-мутантами, колдунами, мудрецами и дожившими до наших дней представителями индейского племени Манхэттен (завернутыми в одеяла и увешанными бусами общей стоимостью в двадцать четыре доллара).
Почему-то Эллен Черри казалось, что Перевертыш Норман обитает именно под землей. Потому что если он не жил бесплатно в каком-нибудь тоннеле, что где тогда вообще? Коробочка для пожертвований, которую он выставлял, выступая, собирала разве что несколько десятицентовиков. Чокнутые бездельники, что, страшно фальшивя, дули в свои деревянные флейты на Таймс-сквер, и те собирали куда больше, чем он. Даже дурно пахнущим алкоголикам с гнойными глазами благодаря их наглости перепадало больше, чем Перевертышу Норману при всей его артистичности. Так что или он спал на улицах, или имел покровителя. Эллен Черри представила себе, как роскошная секретарша какой-нибудь солидной фирмы жертвует своим пособием на приобретение гардероба, лишь бы только обеспечить беднягу Нормана крышей над головой. При этой мысли Эллен Черри тотчас почувствовала укол ревности и поклялась, что сегодня положит ему в коробочку десять долларов.
На Парк-авеню на каждом углу было по банку. То есть куда ни глянь – везде деньги, в любом направлении. Банк Запада, Банк Севера, Банк Востока и Банк Юга. Банк Огня, Банк Воздуха, Банк Земли, Банк Воды. Спайк был прав, говоря о Нью-Йорке: здесь всем правит презренный металл. Но разве Иерусалим не таков? И не были ли главной достопримечательностью Нового Иерусалима (Небесного, коль на то пошло) мощенные золотом улицы? В этот момент Эллен Черри бросилось в глаза, что на каждом углу также стоит по тележке с хот-догами. Те самые, от которых за милю шибает в нос кислой капустой и пукающими сосисками. Странно, но тележки эти вносили некое равновесие – по крайней мере что касается Нью-Йорка. Что же до Иерусалима, Эллен Черри была почти уверена: что бы ни было там самым главным – это не еда. Не случайно ведь Библия, когда речь там заходит о Граде Небесном, не содержит никаких описаний местной кухни. Подумайте сами, многие ли бы согласились расстаться со старыми грешками и перестали бы дурить налоговые власти или собственных супругов, знай они, что их ждет вечная награда в виде баба-гануг? В двенадцатом веке в Иерусалиме была улица, которая так и называлась – улица Дурно Приготовленной Пищи. Правда, почему-то сей исторический факт не помешал Абу со Спайком – к добру или не к добру – сделать свой кулинарный выбор.
Миновав, подталкиваемая толпой, «Уолдорф-Асторию» и еще несколько японских ресторанов (этот район напомнил ей блюдце Петри, в котором, словно микробы, кишат туристы и суши-бары), Эллен Черри наконец вышла к Пятой авеню и, свернув мимо универмага «Сакс», вскоре оказалась на ступенях собора Святого Патрика. Интересно, пока Эллен Черри шла сюда, отдавала ли она себе отчет в том, насколько тесно переплелись в ее сознании Нью-Йорк и Иерусалим, насколько глубоко проникли они друг в друга? Наверно, нет. А если и да, то сейчас не это главное. Главное сейчас то, что здесь, перед массивными бронзовыми дверями самого известного в Америке памятника самому известному из бывших жителей Иерусалима, ее внимание было моментально приковано, словно к кресту, к дарованию Перевертыша Нормана.
* * *
Перевертыш Норман всегда выступал на одном и том же месте, а именно на тротуаре возле южных ступней собора. Насколько Эллен Черри могла судить, он ежедневно нес здесь свой пост с утра и до самых сумерек, за исключением второй половины дня в среду. По какой-то неведомой ей причине Перевертыш Норман не работал в среду после обеда. Брал себе что-то вроде выходного, на манер лекарей. Интересно, а что делал Перевертыш Норман по средам во второй половине дня? Эллен Черри попробовала представить, как он играет в гольф с каким-нибудь дерматологом из Квинса или бруклинским проктологом.
Лестница собора была довольно невысока, но Эллен Черри сумела-таки занять позицию, обеспечивавшую ей неплохой обзор «сценической площадки». Она уже заняла было свое место на ступеньках совсем, как вдовствующая королева занимает свое место в ложе, как неожиданно ей на плечо, нежно и почти неслышно, аки голубь, легла чья-то рука, а над ухом протрубил хорошо знакомый глас:
– Кто бы мог подумать! Благослови Господь мою грешную душу! Это ж моя любимая девочка!
Сомнений не было: рядом с ней, во всей своей жутковатой красе стоял преподобный Бадди Винклер, улыбаясь ей сквозь сияние новых золотых зубов.
– Дядя Бадди! Какими судьбами! Ой, сколько у вас золота во рту! Ваших зубов хватило бы, чтобы замостить ими небесные улицы!
– А твоей помады – чтобы раскрасить ворота преисподней! Но, моя пташечка, я вот что тебе скажу – приятно, что ты завела разговор о небе и что я нашел тебя в непосредственной близости от дома Божьего, пусть даже это и прогнивший дом. Надеюсь, ты пришла не сюда, не в эту папистскую уродину?
И оба обернулись на здание собора. Сначала их глаза скользнули на сто тридцать футов вверх, к остроконечным близнецам-шпилям, после чего парашютиками плавно опустились на грешную землю.
– Нет. Пусть я и Иезавель, дядя Бадди, но Иезавель протестантская.
– А у тебя язычок, как и у твоей мамы, моя милая.
В ответ на эти его слова Эллен Черри с понимающим видом улыбнулась – мол, знаем, знаем, и щеки Бадди тотчас вспыхнули, словно он либо устыдился воспоминаний о язычке Пэтси, либо разгневался.
– Ну-с, так что же ты все-таки делаешь здесь? – спросил он, когда к нему вернулось самообладание. – У дверей, чрез которые входят в этот вертеп самые богатые из ловцов человеческих кошельков в Нью-Йорке? Кстати, кое-кто из них, я могу добавить, щедро жертвует и на мое дело. Надеюсь, ты понимаешь, что без лишнего шума. – И он провел рукой по впалой щеке – этот кратер было не в состоянии заполнить все золото Форта Нокс вместе взятое. – Мы с моими единомышленниками обзавелись тут неподалеку собственным офисом. В Австрийском банке. Там к нам отнеслись лучше, чем наши дорогие соотечественники.
Австрийцы и к Гитлеру отнеслись неплохо, подумала Эллен Черри, а вслух произнесла:
– Я тут просто жду одного человека.
Она украдкой взглянула на Перевертыша Нормана, раздосадованная тем, что Дядюшка Бадди помешал ей вникнуть, в чем же заключается хитрость его номера. Ведь для этого надо было постоянно следить, причем очень и очень внимательно.
– Как я понимаю, это не наш с тобой общий знакомый Бумер? Нет-нет, я уже наслышан, вы давно не живете вместе, и надо сказать, это известие меня расстроило. Расстроило до глубины души. И я уповаю, что Господь поможет мне стать тем инструментом, что вновь соединит вас, глупышей, в единое целое.
– Ну, об этом ты сначала поговори с Бумером.
– А я уже говорил с ним.
– Ты? С ним?
– Представь себе. Сегодня утром твой муженек завалил ко мне в офис. И знаешь что он мне заявил? Что начистит мне и моим святошам морду, если с твоей головы слетит хотя бы один волосок, пока ты находишься на работе – в этом твоем сатанинском кафе, куда ты, как я узнал к своему великому прискорбию, снова устроилась. Кстати, об этом нам тоже надо поговорить.
Только не это, подумала Эллен Черри; в ее планы не входило обсуждать «И+И» с дядей Бадди. На какой-то момент она даже забыла про Перевертыша Нормана – ее мысли занимал поступок Бумера. Ну кто бы мог подумать, что бывший муж встанет на ее защиту!
– Он тебе так и сказал? В таких выражениях?
Неожиданно ее сердце наполнилось чем-то таким, чему она даже не знала названия.
Преподобный Бадди Винклер был затянут в горчичного цвета костюм из акульей кожи, который сидел на нем в облипку, что так и хотелось пустить по кругу кружку для сбора пожертвований, лишь бы только внести залог и выпустить его сдавленную мошонку на волю. Белая рубашка была накрахмалена так, что стала уже почти пуленепробиваемой, а у воротничка старомодным виндзорским узлом был повязан серый галстук. Узел был такой внушительный, что издали могло показаться, будто Бадди страдает какой-то особо зловредной формой зоба. На ногах у него были мягкие черные ботинки, на вид словно пожеванные волками. Зато теперь его улыбка лучилась золотом, а голос не утратил и единой калории своего прежнего жара.
– Конечно, конечно. Бумер беспокоится, чтобы у его милой женушки все было хорошо. Как, впрочем, и я. Но что ты с ним сделала, моя милая? Откуда у него на голове этот жуткий педерастический берет? Где он его взял? И еще его «искусство»? Как я наслышан, у него сейчас выставка. У парня была настоящая мужская работа. Признайся честно, это ты превратила его в художника?
– Слава Богу, я не имею к этому ни малейшего отношения. Он сам превратил себя… в того, кем захотел стать.
И снова на плечо Эллен Черри опустилась невесомая рука Дядюшки Бадди.
– Когда ты была совсем крошкой, ростом с вершок, то, бывало, любила смотреть в тарелку с фруктовым желе – особенно ты любила малиновое, и чтобы побольше сливок сверху – и видела там Санта Клауса. «А у меня в тарелке Санти», – говорила ты. Даже в тарелке тебе виделись картины. Мы уже тогда поняли, что ты у нас особенная, не такая, как все. Поэтому никто особо не удивился, когда ты решила заняться живописью. Но вот Бумер Петуэй… ума не приложу, какой из него художник?
– Обрати внимание, это ты сказал, а не я.
– Но ты со мной согласна?
– А что, разве Бумеру в детстве не мерещился в тарелке Санта Клаус?
– Черт, то есть нет, конечно. Он набрасывался на сладкое с такой скоростью, что просто не успевал рассмотреть, что там у него в тарелке.
– Вопросов больше нет, – вздохнула Эллен Черри.
Небо темнело на глазах, всасывая в себя дневной свет, подобно сепаратору, «чтобы затем выплюнуть снятое молоко. Перевертыш Норман скоро уйдет. Эллен Черри попыталась сосредоточить свои мысли на нем в надежде, что ей удастся уловить что-то вроде особой грации или чистоты, но преподобный Бадди Винклер и тут счел своим долгом вмешаться.
– А это кто такой?
– Кто?
– Вон тот убогий, на которого ты все время исподтишка поглядываешь. Можно подумать, я не заметил.
– А-а-а, этот.
– С тех пор как я пришел сюда, он даже не пошевелился. Стоит себе истукан истуканом, как тот индеец из табачной лавки. Он что, больной? Или как?
– Он уличный артист.
– И когда же он начнет выступать?
– Он уже выступает.
Преподобные пальцы сжали ей плечо. Нет, Бадди даже ее встряхнул, пусть и легонько.
– Да он же парализован, моя милая! Или это его номер? Паралич? Он демонстрирует его публике? Эх, как низко пал шоу-бизнес! Стоит ли удивляться, что Господь призвал Эда Салливана к себе!
– Да нет, он двигается, – возразила Эллен Черри, вступая в дискуссию, в которую ей меньше всего хотелось быть втянутой. – В том-то и вся хитрость, что он поворачивается. Описывает полный поворот. Только он делает это так медленно, что люди не замечают, как все происходит. Но если следить за ним долго, то заметишь, что спустя какое-то время он уже стоит лицом в другую сторону. Примерно за два часа он поворачивается на триста шестьдесят градусов. Но только невозможно уловить, как это у него получается – сколько ни смотри. Вот почему так интересно наблюдать за ним!
Бадди отпустил руку, сначала недоверчиво хмыкнув, а затем испустив вздох, явно означавший бессилие и досаду.
– Интересно, говоришь, – пробормотал он. – Интересно… Эх, не будь ты мне родная кровь… Позволь задать тебе один вопрос. Как часто ты приходишь сюда, чтобы таращить глаза на этого окаменевшего балбеса?
– Я теперь работаю недалеко отсюда… – Ой, кажется, проговорилась, подумала Эллен. – Не знаю. Довольно часто. Он для меня, дядя Бад, что-то вроде источника вдохновения и утешения. Я бы даже сказала – хотя тебе это явно не понравится, – что он для меня что-то вроде церкви.
– Хороша церковь! Да у него в тарелке для пожертвований даже дерьма собачьего и того не найдется!
Первый камень собора Святого Патрика был заложен в 1858 году, когда Нью-Йорк начинал прихорашиваться, тогда как Иерусалим (в ту пору под властью турок) был по уши в развалинах и человеческом горе. Возраст «церкви» Эллен Черри практически не угадывался – Перевертыш Норман был из разряда созданий неопределенного возраста. Таким всегда можно дать от двадцати с хорошим хвостиком до сорока. Его вес тоже с трудом поддавался определению на глаз, и хотя большинство зрителей наверняка нашли бы у него излишнюю полноту, ни у кого язык не повернулся бы обозвать его толстым. Да, розовощек, да, полноват – ни дать ни взять херувим. Вот только лицо было прицеплено к его крупному черепу какими-то дьявольскими петлями. У Перевертыша Нормана были пронзительные голубые глаза, изрезанный складками лоб, безумный рот поэта (словно готовый высосать мозг из птичьих косточек красоты) и удивительно правильной формы нос – такой правильной, будто сбежал из музея античной скульптуры. Вместе взятые, эти черты создавали впечатление некой умиротворенной задумчивости – странную смесь безмятежности и трагизма, которая наверняка зажгла бы огонь в сердце и трусах доброй половины нью-йоркских женщин, если бы те, конечно, обратили на него внимание. А тем временем, безмолвен и на первый взгляд недвижим, он стоял посреди запруженной пешеходами улицы – в мешковатом коричневом костюме, грязных кроссовках и выцветшей футболке с надписью Aplodontia rufus, которая, как выяснила Эллен Черри в результате небольших научных изысканий, была не чем иным, как латинским обозначением горного бобра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75