– Хорошо. Тогда я поднимусь наверх. – Полицейский поворачивается к Раулю, который уже стоит на ногах. – Не хочешь составить мне компанию?
Рауль стряхивает с себя головную боль.
– Да, чувак, пожалуй, я тоже схожу взгляну. Миз Чарльз так разозлилась на меня, что я уехал в Лос-Анджелес и не трахнул ее, что начала швырять в меня всякой всячиной.
– Ты это серьезно? – спрашивает Шафто.
– Думаю, что ее дома нет, – произносит Пепе. – Двадцать минут назад она ушла на работу.
– Вы уверены, что именно двадцать минут назад? Пепе прав, в квартире никого нет.
– Отсюда никто ничего не мог выбросить, – говорит Шафто. – Тот, кто бросил ложку, вполне мог закрыть окно.
У Рауля расстроенный вид, особенно после того, как детектив проверяет кухонные шкафчики и не находит столового серебра, комплектного со злополучной ложечкой.
Они уже собираются уйти, но тут Шафто, который сам по воскресеньям любит посидеть за мольбертом в Центральном парке, поворачивает один из холстов Эллен Черри. Ему хочется сравнить свои творения с работами неизвестной ему художницы. Когда его взору предстает портрет Ложечки – точь-в-точь такой же, как та, которую он в данный момент держит в руке, – он издает протяжный, задумчивый свист и усаживается на диван.
По пути в «И+И» сидящий за рулем патрульный полицейский произносит:
– Ничего не понимаю. Этот парень получает по башке чайной ложкой. С ним все в порядке, ему даже не наложили швов. А ты собираешься по этому поводу начать целое расследование.
– Что-то есть в этом деле такое… необычное, – отвечает ему Шафто. – Что-то очень и очень странное.
– Послушай-ка, сержант, это же Нью-Йорк, а не какое-нибудь захолустное Огайо. Кроме того, всему найдется простое объяснение, даже в этом городе. Бабенка оставляет ложку на подоконнике. Та соскальзывает вниз и ударяет этого парня прямо по тыкве. Ну и что из того, что она и этот парняга знают друг друга? Совпадение!
– А что ты скажешь о картинах этой малышки? – спрашивает Шафто, размахивая в воздухе серебряной ложечкой. – Чего только стоит портрет жестянки с бобами? Что, если кто-то другой получит по кумполу, теперь уже консервной банкой? Какой-нибудь парень, на которого она точит зуб, потому что он ее не трахнул? Что ты скажешь на это, дружище?
Сидящий на заднем сиденье Рауль осторожно прикасается к больной голове.
– Там были и другие картины, на них еще носки нарисованы, – возражает патрульный. – Носком-то никого не оглушишь. Да и вообще бабенка-то сейчас на работе.
– А где работает эта барышня? В самом опасном ресторане Нью-Йорка. В заведении, в котором вечно вертится прорва самого разного ближневосточного политического отребья. Нет, говорю тебе, дружище, во всем этом какая-то… странность. Чем-то тут таким непонятным пахнет!
– Весна, – произносит полицейский.
Шафто ничего не говорит, поглаживая, вернее, энергично потирая серебряную Ложечку. Выскочи из нее сейчас всамделишный джинн, первым делом детектив Шафто попросил бы его рассказать Ложечкину историю. Нет, нет, это не в его духе. Первым делом он попросил бы, чтобы джинн вернул ему возможность играть в мяч. Ну а потом: может быть, мир во всем мире, а может, и лекарство от СПИДа. Третье… впрочем, это не важно. Шафто оборачивается на заднее сиденье.
– Эта твоя мисс Чарльз, что она за человек?
– Она художница, чувак, – отвечает Рауль.
– Ты это серьезно?
Перед входом в «И+И» водитель выпускает Шафто и Рауля из автомобиля.
– Ты бронежилет надел? – спрашивает он своего коллегу.
– Не-а, – отвечает Шафто, похлопывая себя по груди. – Если что, придется увертываться. Насколько мне известно, кормят здесь у них на редкость дерьмово.
И вся компания входит в ресторан; бар расположен полевую руку, зал со столиками – по правую. Зал от бара отделяет низкая, обшитая бамбуком перегородка высотой не более метра. Эстрада – как ей и надлежит быть – размещается в глубине бара, однако полностью видна и доступна слуху тех, кто сидит в зале за столиками. Метрдотель Тедди усаживает детектива Шафто и Рауля Ритца за столик, поскольку зал практически пуст, тогда как куда более тесный бар забит почти до отказа. Та часть зала, которую обслуживает Эллен Черри, находится рядом с баром, так что она не только не обслуживает Шафто и Рауля, но им еще приходится выворачивать шеи, чтобы разглядеть ее.
– Чувак, она просто потрясно выглядит, – шепчет Рауль.
– Волосы у нее что надо, – изумляется Шафто.
Затем их внимание переключается на эстраду, на которой стоит молодая девушка; руководитель оркестра только что представил ее посетителям ресторана. Когда оркестр снова начинает играть, девушка смачно ударяет в бубен и начинает танец. В то же самое мгновение Шафто понимает, каким было бы его третье желание, а головная боль Рауля улетучивается через его широко открытый рот. Все разговоры в «И+И» разом смолкают. Публика впадет в транс. Мужчины хватаются за сердце, они парализованы, прикноплены или пригвождены к стене страсти, подобно бабочке, пришпиленной иголкой к листу бумаги. Повара и посудомойки высунулись из кухни, охранники покидают свой пост на мостовой перед входом в ресторан. Бубен бухает, бубен позвякивает, девушка – неуклюже, застенчиво – танцует, а публика ощущает тяжесть, фактуру и запах наброшенного на нее древнего покрывала. Очевидно, это то самое покрывало, которым Авраам накрывал ноги Сарры и Агари.
Ночь, как это обычно бывает с апрельским ночами, стала прохладнее, но к тому моменту, когда танец завершается, все посетители заведения «И+И» распарены и в поту. Мужчины неистово аплодируют, отрываясь от этого занятия, только чтобы вытереть мокрые лбы. Они свистят и топают ногами. Шафто уже давно не испытывал такого огня в своих чреслах. Рауль что-то громко бормочет по-испански. Что-то вроде: «Я напишу для нее песню, чувак. Напишу целых десять песен!» Рауль напрочь забыл про Эллен Черри. То же самое касается греков и сирийцев, турок и алжирцев, киприотов, кувейтцев и израильтян, долгие месяцы заигрывавших с ней и из числа которых она, несмотря на свои этнические предрассудки, намеревалась выбрать себе в ближайшее время любовника.
Эллен Черри пытается не выказать своего возбуждения. Когда взмокший от пота Абу и пожирающий ее совершенно безумным взглядом Спайк, задыхаясь, по очереди спрашивают ее: «Что ты думаешь об этой девушке с бубном?», «Что ты думаешь о нашей маленькой Саломее?», она выпячивает нижнюю губу так сильно, что на ней при желании можно поставить горшок с комнатным растением, и отвечает:
– Ноги у нее малость тощие. Не ноги, а спички.
Через минуту-другую музыка снова начинает играть, и заведение «И+И» усилиями застенчивой юной танцовщицы с тощими ногами и не только снова превращается в разнузданную сексуальную парную баню. Шафто в полной отключке вытаскивает из кармана спортивной куртки Ложечку, и начинает отбивать ею ритм по бамбуковой подстилке на столике. Ложечку захлестывает волна унижения. Она чувствует себя оплеванной и поэтому даже не узнает зал, где они с Эллен Черри воссоединились пять месяцев назад. Более того, несчастная Ложечка ловит себя на мысли о том, что уж лучше было разбиться на кусочки при падении с подоконника. Она последовала совету развращенного варварского инструмента рукоблудного сладострастия, и вот к чему это привело. Танцовщица, вихляя бедрами и поводя ягодицами, заставляет плясать мышцы живота, после чего вновь дважды вихляет бедром. Шафто стучит ложечкой по бокалу с пивом.
– О Боже! – вскрикивает она. – Дева Мария, отпусти меня!
Мольба Ложечки услышана. В «И+И» входит патрульный, отталкивает в сторону Тедди и устремляется прямо к Шафто. Что-то шепчет ему на ухо.
– Капитан велел тебе живо ехать в город.
Шафто с ворчанием шлепает по столешнице пятидолларовой банкнотой и пятится из ресторана, выворачивая шею и не сводя с танцовщицы взгляда. Он даже не предложил Раулю подвезти его.
Оказавшись на улице, патрульный говорит:
– Когда я сказал капитану, где ты находишься, его чуть кондрашка не хватила. Когда же я сообщил ему, чем ты здесь занимаешься, клянусь, мне показалось, как диспетчер уже начал делать ему искусственное дыхание.
Шафто плюет на землю.
– Знал бы этот сукин сын, что я сегодня вечером видел, ему бы даже искусственное дыхание не помогло.
Шафто неохотно поворачивается спиной к «И+И» и следует за водителем патрульной машины. Сворачивает за угол на Сорок девятую улицу. Останавливается возле мусорной корзины. Задумчиво переводит взгляд с корзины на Ложечку и обратно на корзину. Качает головой и снова засовывает Ложечку в карман куртки. Однако, сделав лишь пару шагов, останавливается и снова вытаскивает Ложечку, снова разглядывает ее в лунном свете. Когда Шафто вздыхает, возникает ощущение, будто его вытащили из другой игры, словно во вздохе этом слышится вспоминание о неловком обращении с мячом, поставившее некогда жирный крест на его мечтах попасть в «Буффало Биллз». Он швыряет Ложечку в кучу мусора.
Патрульный наблюдает за действиями коллеги.
– Забудь об этом, сержант, – произносит он. – В нашей большой помойке вечно происходит миллион всяких историй.
Сегодня третья пятница апреля, и на небе заходит Луна. И вместе с ней скрывается уже знакомая нам одалиска. Они уносят с собой свою мятную амброзию, свои оды, свои гормоны, свое гусиное шардоне. (Скоро за ними последует настоящее время.) Они оставляют зараженного СПИДом младенца дрожать на пронизывающем, колком воздухе. Почки на ветвях деревьев, бродяги и калеки на улицах также дрожат от холода.
Саломея прекращает свой танец в полночь.
– Ей лишь недавно исполнилось шестнадцать, – объясняет руководитель оркестра.
Спайк предлагает подвезти девушку домой, однако она уже уехала, выйдя из ресторана через задний дворик, общий у «И+И» с соседним рестораном индийской кухни. Оркестр еще играет до двух часов ночи, хотя еще задолго до этого толпа практически полностью рассасывается и в заведении почти не остается посетителей.
– Что я говорил! – говорит своему партнеру Абу. – Все предпочитают бубен!
– Верно, – вторит ему Эллен Черри. – Бубен.
Она также выходит через задний дворик, оставив Рауля одного. Тот, не сумев перехватить Саломею на улице, возвращается в ресторан, чтобы наконец сообщить Эллен Черри о своей песне, своем желании и ударе Ложечкой по голове.
Эллен Черри требуется не слишком много времени, чтобы пожалеть о том, что она не надела пальто. Решив, что ночь слишком холодна и темна, и потому не стоит возвращаться домой на метро, она берет такси. Когда машина отъезжает, из «И+И» выскакивает Рауль.
– Маленькая леди с бубном вернется сюда завтра вечером! – кричит ему вслед Абу.
Рауль оборачивается и смотрит на высокого, исполненного собственного достоинства араба.
– Завтра я буду в этом гребаном Эл-Эй, чувак, – бросает он в ответ с явным раздражением.
В «Ансонии» Пепе уже сменился и ушел домой, так ничего и не сообщив Эллен Черри о том, какое удивительное событие произошло ранним вечером и какое отношение оно имело к ее квартире. Неудивительно, что Эллен Черри слегка напугана, когда, войдя в квартиру, обнаруживает, что большинство ее картин смотрят ей прямо в лицо. По какой-то не вполне ясной причине, возможно, имеющей какое-то отношение к дыханию весны, она подозревает, что в ее апартаментах побывал Бумер. Здесь ничего не разгромлено и ничего вроде бы не пропало, а кто, кроме Бумера или, возможно, Ультимы Соммервель, стал бы интересоваться ее картинами?
Она, конечно же, ошибается. Относительно того, что ничего не пропало. Что ж, даже если это Бумер неожиданно нагрянул к ней из Иерусалима, даже если он шпионит за ней, хочет знать, что она рисует, она решительно не желает видеть его этой ночью. Эллен Черри смывает под душем сигаретный дым и чад кухни «И+И», протирает увлажняющим лосьоном лицо и тело, после чего открывает верхний ящик комода и тянется за вибратором.
«Наверняка на меня подействовала вся эта похотливая атмосфера сегодняшнего вечера в «И+И», – думает она.
Эллен Черри замечает, что Ложечки нет на том месте, где она ее оставила всего несколько часов назад. Ее позвоночный столб моментально напрягается, как резинка эвклидовых трусов, а любой отель в жарких тропиках вполне мог использовать в системе кондиционирования ее кровь.
Подсчитано, что за всю свою жизнь любой человек проводит в поисках потерянных вещей в общей сложности целый год. Эллен Черри заподозрила, что, потрать она на поиски пропажи весь этот отведенный ей судьбой год, ей все равно ни за что не найти малышки-ложечки. И тем не менее в состоянии близком к панике она продолжала поиски, так как не знала, чем ей еще заняться. Для того чтобы обыскать квартиру, ей понадобилось так мало времени, что она обшарила ее дважды.
Путаясь в рукавах, она облачилась в шелковое кимоно – тело ее пошло мурашками таких огромных размеров, что дальневосточное одеяние едва прикрывало их, – и на лифте спустилась в фойе, то и дело оглядываясь через плечо и вздрагивая от каждого звука, от каждой тени. Она набрала телефонный номер, который когда-то поклялась ни при каких обстоятельствах не набирать. На том конце провода послышались долгие гудки, и Эллен Черри ощутила, как к горлу моментально подступила легкая тошнота.
– Да-а-а! – раздался в трубке женский голос на фоне отдаленного собачьего лая.
– Извините. Это говорит Эллен Черри Чарльз. Не могли бы вы сказать мне, Бумер случайно не вернулся в город?
– Моя милочка, вы хоть понимаете, что сейчас четыре часа утра? Вам, должно быть, приснился неприятный сон, и вы сильно расстроились. Нет, нет, к несчастью, он еще не вернулся. Кстати сказать, в понедельник я вылетаю в Израиль, чтобы убедить его поскорее вернуться. Наш Бумер постепенно становится новым Жаном-Мишелем Баскья,[vii] самым глупым образом саботируя собственный успех.
– Так он не вернулся?
– Судя по вашему голосу, вы не вполне здоровы. Может, вам следует принять лекарство?
– Спасибо. Извините. – Эллен Черри повесила трубку и тут же перезвонила Спайку Коэну.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75