Возможно, Эллен Черри стеснялась собственных чувств, оттого и не отваживалась заговорить о них. Что касается Бумера – что ж, тот вел свою новую жизнь. Жизнь, которая, по идее, должна была быть ее жизнью. Бумер не любил распространяться на эту тему, Эллен Черри ничего не оставалось, как молча злиться и переживать. Общаясь, они намеренно избегали говорить об искусстве, а когда однажды, в начале мая, все-таки заговорили, дело закончилось некрасивой ссорой, которая положила конец их встречам. В результате Эллен Черри в поисках работы обратилась в «Исаак и Исмаил», Бумер же вернулся к себе на чердак в Бауэри – ему не терпелось взяться за одно дело, которое и пугало его, и озадачивало. И ни разу, ни тогда, ни после, он не признался Эллен Черри, что в пятистах секретных карманах злополучного плаща лежали пятьсот зашифрованных записок, каждая написанная своим особым шифром. И все они как одна гласили: Рэндольф Петуэй Третий любит Эллен Черри Чарльз.
***.
Через полгода…
Приглашение на персональную выставку Бумера Петуэя Эллен Черри разорвала в клочья, которые затем так и оставила валяться на кофейном столике. Она бросилась на диван, чтобы как следует выплакаться, а тем временем половина клочков превратились в снежинки, а другая половина – в искры. Искры растопили снежинки, снежинки загасили искры – такова динамика взаимодействия между снежинкой и искрой, – и в момент диалога между ними, пока происходил обмен энергией между таянием и угасанием, и появился на свет клочок обоев Матери Волков.
Этот клочок был серебристо-белым, как березовая кора; как березовая кора, он был порван и закручивался колечками по краям; и когда неожиданный порыв сквозняка колебал эти колечки, они трепетали, издавая звук, подобный тому, что издает боевое каноэ, плывущее вниз по течению, или воздушные змеи в драке, или спаривающиеся тени, или рукав фокусника, когда из него неожиданно вылетают голуби и сыплются тузы, или пугало, что бредет по кукурузному полю, или, точнее, как покрывало, которое руки срывают с тела танцующей девушки, чтобы затем привычным движением бросить на пол храма.
Правда, поскольку Эллен Черри была занята тем, что горько рыдала, она ничего этого не услышала, и к тому времени, когда ей удалось справиться со своим горем и покинуть щедро омытый глупыми слезами диван, шумные клочки вновь превратились в обрывки приглашения. Эллен Черри сгребла их в ладонь и отнесла в мусорный пакет под раковиной, где, не удостоив их даже взгляда, выбросила на изумленное существо на самом дне пакета, словно, сама того не подозревая, устроила чествование некоему тараканьему космонавту, забрасывая его обрывками телеграфной ленты: «Небольшой шаг для одного человека, гигантский прыжок для всего человечества, и восемь мелких-мелких шажков для первого безбилетного пассажира до Луны».
На следующее утро Эллен Черри ходила с таким видом, словно ее голова была наполнена лакричной жвачкой. Таким темным и липким было ее расположение духа, что Спайк и Абу даже отложили свой теннисный матч, чтобы на всякий случай не спускать с Эллен Черри глаз. Сидя в углу, они потягивали сладкий чай и вели беседы про Иерусалим, однако зорким глазом – вернее, глазами, разными как по величине, так и по цвету, – следили за каждым ее движением. Правда, если признаться честно, то движений ей приходилось делать не так уж и много, потому что посетителей в ресторане в этот час было столько, что они легко бы уместились на резиновом спасательном плотике, да и то потом еще осталось бы место для напыщенных, словно кишечные газы, речей какого-нибудь дипломата.
Для Иерусалима и его окрестностей это была нелегкая неделя – собственно говоря, веселье в этом городе никогда не било ключом, – нелегкая как для арабов-, так и для евреев. Израильские войска переусердствовали в использовании силы для разгона демонстрации возле университета Западного берега, за что один палестинский студент отомстил, бросив зажигательную бомбу в проезжавший мимо автомобиль. В результате сидевшая в машине женщина погибла, а ее муж и трое детей получили тяжелые ожоги. В ответ еврейские поселенцы устроили побоище в лагере палестинских беженцев, которые и без того – по самые свои печальные черные глаза – натерпелись всяческих страданий.
– Я все думаю про камни, – произнес Спайк. – Просто на Ближнем Востоке их слишком много. А когда вокруг повсюду валяются булыжники, то так и подмывает схватить один из них и запустить им в соседа. В старые времена было принято камнями сбивать другим людям головы. Теперь бросаются бутылками с зажигательной смесью. Куда ни глянь, все что-то швыряют друг в друга. Это традиция, мы себя иначе не мыслим.
– Да, сначала камни, затем бутылки с зажигательной смесью, а там и ядерные боеголовки, – согласился Абу. – Это печально, но, увы, закономерно. Сам знаешь, самая главная еврейская святыня построена на куске камня – горе Мориа. Сегодня одна из наших главных арабских святынь называется «Купол на скале». И даже Иисус якобы сказал Петру: «На этой скале я воздвигну церковь свою». Такое впечатление, что как только дело касается вопросов религии, мы тотчас вспоминаем камни.
– Ты прав, старина. Именно такое впечатление и складывается.
– А тебе не приходило в голову, что история Ближнего Востока была бы совсем иной, если бы на этих выжженных холмах росли лес и трава? Конечно, со временем человек научился бы делать оружие и из древесины, но камень – он с самого начала так и просится, чтобы им запустить в кого-нибудь. Палестина – это естественный арсенал природы. И неправда, будто Иерусалим угодил между молотом и наковальней, то есть скалой и камнем. Он сам скала и камень.
– Согласен, тут сказывается геологическое наследство. Но, Абу, признайся честно, есть на свете город красивее Иерусалима? Скажи, разве тебе не хотелось бы сегодня утром пройтись по его улицам, разве сердце твое не было бы преисполнено радости? А?
Разумеется, Абу не стал спорить.
– А свет, Спайк? Вспомни этот свет! – И Абу машинально потер свой пламенеющий нос. – Мы можем сколько угодно жаловаться на камни, пока овцы не вернутся домой, но все равно золотистый свет Иерусалима манит и завораживает нас. Эх, жить в этом золотом свечении уже само по себе сродни религиозному опыту. Неудивительно, что наши братья там сходят с ума. Ведь даже мы с тобой и то слегка сумасшедшие. Свет этот слишком ярок, слишком насыщен, чтобы душа могла его терпеть спокойно.
И пока хозяева ресторанчика, не спуская с нее глаз, вели свои философские беседы, Эллен Черри ходила мрачнее тучи и, ни с кем не разговаривая, продолжала заниматься своими обязанностями. От внимания друзей не ускользнули ни насупленные брови, ни надутые губы, ни тяжкие вздохи или скривившийся в горькой усмешке рот. И когда наконец ее смена закончилась, подозвали ее к себе.
– Ты слышала, моя дорогая, как наш новый посудомойка требует, чтобы его называли? «Инженер по подводной керамике», ни больше ни меньше! Абу не поверил собственным ушам. Он и понятия не имел, какую, оказывается, занимал важную должность, когда в свое время помогал на кухне! Ха-ха!
Эллен Черри попыталась рассмеяться, однако смешок ее получился таким же худосочным, как и слой сливок на порошковом молоке. Спайк и Абу усадили ее за стол, налили ей стакан кувейтского вина и потребовали объяснений, почему она все утро ходит чернее тучи – мол, такой черноте позавидовал бы даже воротник на рубашке шахтера. И тогда она им все рассказала.
Без малейших колебаний Спайк Коэн взвалил на себя личную ответственность за ее страдания. Он легонько потрепал Эллен Черри по руке, затем по плечу, а затем согнулся под стол и легонько потрепал ее туфлю, которой она покачивала, сняв с ноги.
– Раз ты объяснила нам причину своей грусти, так и быть, попробую тебя приободрить. Кстати, это просто как дважды два – тебе нужны связи в мире искусства, а у меня они есть. Договорились? Как по большому счету, так и в деталях. Я устрою тебе персональную галерею, где ты будешь выставлять свои замечательные картины.
Абу Хади реагировал гораздо медленнее. Но когда все-таки среагировал, то сказал следующее:
– Моя дорогая, по-моему, ты просто неправильно смотришь на ситуацию. Что касается выставки твоего бывшего мужа, то тебе следует воспринимать ее более позитивно.
– Но, мистер Хади, это ведь так несправедливо!
– А кто сказал, что этот мир справедлив, моя милая? Возможно, смерть справедлива, то только не жизнь. И мы должны относиться к этой несправедливости как к доказательству некоего возвышенного бытия, некоей капризной музыке вселенной – и просто дальше делать свое дело…
– Абу, ты ничего не знаешь! Такая несправедливость…
– Успокойся, Спайк. Скажи лучше, какое отношение имеет успех Бумера или отсутствие такового к искусству Эллен Черри? Прошу меня извинить, но она напоминает мне этих ужасных плакс – профессиональных спортсменов и артистов, которые вечно ноют, что кто-то, занимающийся тем же самым, что и они, загребает больше денег. Жадность в сочетании с эгоизмом и манией величия. Какое нам дело до того, кто сколько зарабатывает.
– Хорошо. Но только дело не в том, что Бумер добился большего признания, чем я, или его выставка прошла с большим успехом. Дело в том, что у меня нет никакого признания и никакой выставки.
– Да, но ты сама на прошлой неделе призналась мне, что с тех пор, как приехала в Нью-Йорк, забросила занятие живописью. Может, тебе действительно надо поменьше обращать внимания на то, какой успех выпал на долю Бумера, и сосредоточиться на собственных делах. И вообще радуйся, что человек, который тебе не безразличен, чего-то добился в жизни. Если его работы плохи и не заслуживают, чтобы о них говорили, что ж, пусть это служит тебе источником еще большего вдохновения. Воспринимай его успех как вызов, а не как личное оскорбление. Как когда-то говорил мой отец: «Не превращай обиды в пролежни». Звучит как стихи, согласись? Ликуй! Твори! Пиши свои картины! Создай что-нибудь такое, чем можно было бы украсить эти стены вместо этого жуткого бамбука. Признайся, из-за него наш ресторан скорее напоминает хижину, где Конфуций сочинял свои прорицания. Лично я предпочел бы сцены из иерусалимской жизни.
Где-то на полпути между выражениями сочувствия со стороны Спайка и призывами к творчеству со стороны Абу Эллен Черри наконец нащупала твердую почву и сумела-таки вырулить из раскисшей лужи отчаяния. Она поблагодарила своих работодателей, обняла каждого из них и зашагала в сторону Пятой авеню, где, как она подозревала, Перевертыш Норман может посодействовать ей в деле поднятия настроения – а оно поднималось, хотя и со скрипом. Разумеется, Эллен Черри отдавала себе отчет в том, что там ее могут подстерегать и другие примеры, однако кто бы взялся предсказать, в каком направлении и с какой скоростью может повернуть ее настроение.
Почему-то, когда она проходила мимо японского ресторана на Восточной Сорок девятой улице, ей вспомнилось, что одноразовые подгузники изобрели эскимосы. Они делали их из водорослей. Нет, это действительно так. Эскимосы делали их из водорослей. Эх, будь у кого хороший поставщик водорослей, подумала Эллен Черри, можно было бы устроить под одной крышей производство памперсов и суши-бар. Очень удобно и не надо особенно фантазировать – основу меню составляла бы придонная рыба. Правда, хороший вкус не позволил бы включить в него моченого желтохвостика.
* * *
Первой ее узнала Ложечка.
– Посмотрите! – взвизгнула серебряная странница. – Вон туда! Это она!
– Куда прикажете смотреть, мисс Ложечка? – уточнил(а) Жестянка с Бобами. – О ком вы?
Затем ее заметил Носок.
– Эх, висеть мне на дымовой трубе! – воскликнул он. – Я буду не я, если это не она. Да я бы узнал эту копну волос где угодно.
– Копну? – удивился(ась) Жестянка Бобов и лишь затем заметил(а), как, подпрыгивая среди толпы, вдоль Пятой авеню колышется богатый урожай кудряшек. А когда заметил(а), то моментально все понял(а). – Ну кто бы мог подумать! – воскликнул(а) он(а) в изумлении. – Господи, она! Моя мисс Чарльз! Мне и во сне снилось, что я увижу ее снова. И где? Здесь, в этом людском муравейнике. Знаете, сколько я простоял(а) у нее на полке?
Все три предмета плотнее прижались к решетке.
– Кажется, остановилась, – сказала Ложечка. – Если не ошибаюсь, она наблюдает за нашим джентльменом.
– Полагаю, мы должны поставить в известность наших лидеров, – сказал (а) Жестянка Бобов. С этими словами он(а) соскользнул(а) с уступа оконной решетки и покатился(ась) в полумрак соборного подвала.
В подвале собора Святого Патрика было темно и пыльно. В помещении цокольного этажа громоздились горы картонных ящиков. Валялись обрывки ковров, угольные ведра, лопаты для уборки снега, цветочные корзины, были свалены никому не нужные молитвенники, перегоревшие пробки и поломанные скамьи. Для наших неодушевленных странников царящий здесь кавардак был сущей находкой – случись кому-то из сторожей, да и не только сторожей, заглянуть в подвал, укромных уголков, где спрятаться, было хоть отбавляй. Правда, пока еще никто ни разу не заглянул. Надо сказать, что подвал оказался куда более надежным убежищем, нежели все эти амбары, силосные башни, свалки, сгоревшие склады, свинарники, сараи с инвентарем, кладбища, брошенные автомобили, придорожные канавы, рощи, чащи, дренажные трубы и болота, где наша пятерка отдыхала и набиралась сил в дневное время на протяжении полутора лет эпохального марш-броска с Дальнего Запада к Атлантическому побережью.
Путь их был долог, нелегок и полон опасностей: все как один устали и выбились из сил, но тем не менее шли к намеченной цели. Движимые вперед общим видением своей роли в судьбе Третьего Иерусалимского Храма, Раковина и Раскрашенный Посох ни разу не пожаловались на судьбу. Помятую жестянку толкало вперед любопытство. Грязный Носок, весь в затяжках и репьях, упорствовал лишь потому, что, по его мнению, сойти с дистанции – значит проявить себя не мужчиной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75