Да не просто так, а на серебряном блюде. Бр-р, какое омерзительное зрелище! Человеческая голова на тарелке, как какое-то жаркое! Даже подумать-то жутко!
– Собственно говоря, принято думать, что убить Иоанна Крестителя потребовала мать Саломеи.
– Какая разница! Главное, Ирод не стал возражать. И все для того, чтобы заглянуть под юбку молоденькой девчонке, на ее женские прелести. В наши дни это называется детской порнографией…
– Саломее было шестнадцать. По тем временам – уже взрослая женщина.
– Извините, но возраст тут ни при чем. Главное в том, что Ирода довела до умопомрачения его собственная развращенность, а не постыдное, как вы выразились, выставление напоказ женских прелестей.
– Возможно, вы правы, мисс Ложечка. Кто знает правду о том, отчего человеческий мозг съезжает с катушек. Такое впечатление, что между ним и подлинным внешним миром повисло столько покрывал, что в конечном итоге свет не в состоянии проникнуть за них, и тогда он начинает гнить и разлагаться в темноте. Как бы там ни было, царь Иудеи, можно сказать, окончательно спился. К тому моменту, когда Саломея станцевала свой танец, его власть уже дышала на ладан. Осмелевшие евреи еще при его жизни сбросили с крыши Храма ненавистного орла. Царь же в это время лежал в отрубе на диване и пускал пьяные слюни.
– Что ж, евреям крупно повезло. Наконец Ирод напился до такой степени, что уже не мог воспрепятствовать им очистить Храм от заморской нечисти.
– Итак, орла не стало, но это мало что изменило – порядки в Храме остались прежние. Мисс Раковина совершала по праздникам свои обычные возлияния. Мистер Посох тоже всегда был под рукой на тот случай, если кому-то из жрецов придет в голову помешать священное варево из секса и звезд. Посох превратился в нечто вроде иголки компаса, указывая на север, откуда, как было сказано в пророчестве, должен явиться Мессия. Разумеется, никуда не исчезли продажность и торгашеский дух, они, как и в прежние времена, продолжали цвести здесь пышным цветом. Помнишь, как Иисус схватился за кнут и в гневе прогнал из Храма менял?
– Ирод к тому времени уже умер.
– Да, его не стало, еще когда Иисус был ребенком. Кстати, мисс Раковина и мистер Посох вообще не помнят никакого Иисуса. По их словам, если он и был, то не произвел тогда на Иерусалим особого впечатления – вся эта каша заварилась лишь спустя четыре десятилетия после того, как парня распяли. Знаю, ты не любишь разговоров на эту тему. Главное, уяснить себе одну вещь – после смерти Ирода ситуация для евреев в Иудее если и изменилась, то к худшему. Рим принялся закручивать гайки. Евреи попробовали сопротивляться. Так оно и продолжалось. Рим давит. Евреи сопротивляются. Рим давит. Евреи сопротивляются. Пока наконец римлянам это не осточертело, и в 70 году они снова стерли Иерусалим с лица земли. В который раз! Ты можешь себе представить? Уничтожили до последнего камня, как будто города и не бывало! Убили миллион людей. Римский военачальник по имени Тит разграбил храм, вынес все подчистую и отправил награбленное добро в Рим. Там бесценную добычу выставили на всеобщее обозрение в Храме Мира. То есть из Города Мира, Иерусалима, сокровища перекочевали в Храм Мира. Не кажется ли вам, что люди слишком вольно обращаются со словом «мир»? И то, что они совершенно игнорируют истинный смысл этого слова, служит еще одним подтверждением тому, что с мозгами у них не все в порядке. Я когда-либо разъяснял(а) вам мою теорию о том, что…
– Да-да, вы рассказывали мне о ней, сэр/мэм, – поспешила опередить Жестянку Ложечка. – Все очень доходчиво объяснили. Но давайте, если вы не возражаете, вернемся к нашей теме: Раковина и Раскрашенный Посох, как я понимаю, не были вывезены в Рим?
– Они не были из числа тех ценностей, что сразу бросаются в глаза грабителям. Потому Тит их и не заметил.
– Но кто-то же позаботился о том, чтобы их спасти.
– К счастью для них обоих, да. Один финикийский раб. Он выкрал Раковину и Посох из-под руин Храма и бежал с ними в пустыню. Мисс Раковина уверяет, что почему-то рядом с ней всегда оказываются просвещенные человеческие существа. Даже сегодня. А может, сегодня это случается даже чаще, чем когда-либо раньше. Вот почему они с Посохом развернули такую бурную деятельность. Не знаю, мисс Ложечка, но мне видится в этом некое противоречие. Чтобы магия и просвещенность мирно уживались в конце двадцатого века? А эта бредовая идея о Третьем Храме?
– Ах, Третий Храм! – прощебетала Ложечка, обрадованная тем, что лекция по истории, кажется, окончена. Нет, она обожала слушать глубокомысленные рассуждения Жестянки Бобов, но та версия библейских событий, которую Жестянка позаимствовала у Посоха и Раковины, почему-то вселяла тревогу.
– Вы как-то раз обещали рассказать мне, каким, по вашему мнению, будет этот Третий Храм.
– Если он, конечно, когда-нибудь будет.
Посреди шика и блеска Пятой авеню, самой богатой и самой кичливой улицы Нью-Йорка, преподобный Бадди Винклер и два кошерного вида джентльмена остановились возле тележки с хот-догами. И под внимательным взглядом своих спутников проповедник новыми золотыми клыками впился в горячую сосиску.
– И зачем только я ем такие вещи? – заявил он, вытирая жирные губы бумажной салфеткой размером с игральную карту. – Вчера на ночь я и без того переел свиного жаркого. Причем ужасно жирного. Ничего удивительного, что сегодня у меня такое чувство, словно мои артерии живут собственной жизнью. Проснулся утром, а они уже встали и читают газету. «Черт с тобой, – говорят. – Ты нам больше не нужен». А потом и вообще отвернулись и уткнули носы в финансовую страницу, словно проверяя, какова там сегодня котировка у любителей свинины.
Два раввина уставились на него в недоумении. То же самое сделал и Грязный Носок. Кстати, ему показалось, что он откуда-то знает этого человека. Однако прежде чем Носок успел связать его лицо с Колониал-Пайнз или Бумером Петуэем, проповедник и его спутники уже устремились дальше по промерзшей улице – этакие баллистические ракеты, выпущенные в гущу рвотных масс кашемира и мехов, которые – стоп! вперед! стоять! марш! – электрические мускулы города изрыгали в соответствии с ритмом своей тщательно просчитанной патологии.
Переключив внимание на Перевертыша Нормана, который подобно замерзшей планиде начал свое медленное ежедневное вращение вокруг асфальтового солнца тротуара, Грязный Носок выкрикнул:
– Эй! Наш парень опять за свое! Спешите, шоу начинается!
Однако его товарищи никак не отреагировали на этот призыв. Жестянка Бобов все еще с пеной у рта разглагольствовал(а) о Третьем Иерусалимском Храме, а Ложечка была слишком заинтригована и не решалась его перебить.
– Верно то, что в физическом смысле Первый и Второй Храм были почти близнецами, или, если быть до конца последовательным(ой) и логичным(ой), второй был почти точной копией первого. Однако провалиться мне со всем моим крахмалом, я никак не могу представить, чтобы современные евреи, сколь бы преданны они ни были заветам предков, взялись строить нечто похожее на предыдущие два. А как же современная архитектура? Она ведь с тех пор много чего достигла! Или евреи попытаются обойтись без электропроводки и канализации? Кроме того, я сомневаюсь, что им захочется украшать стены листовым золотом и серебром, это при нынешних-то ценах на драгметаллы! Или… вот смеху-то будет, если они возьмутся устанавливать фаллические колонны или вдруг возьмут и разукрасят двери резьбой из разных там овощей и фруктов. Скажем честно, мы живем в совершенно ином мире – он совсем другой, вплоть до молекул. Даже для фундаменталистов он иной.
Например, во Втором Храме женщин не пускали во внутренний двор. Им разрешался доступ лишь в ограниченное число помещений внутри второстепенной части комплекса и только тогда – прошу прощения за такие подробности – когда у них не было месячных. Иначе – ни-ни. Вы себе можете представить, чтобы современные женщины неподвижно сидели на одном месте только потому, что у них, простите, «критические дни»? Хо-хо! Разумеется, остались ультраортодоксальные секты, где жены бреют себе головы и одеваются в бесформенные балахоны, лишь бы только – осмелюсь предположить – их сексуально неполноценные мужья не заподозрили их в грешных намерениях. Осмелюсь заметить, однако, что в масле их благочестия плавает жирная муха – уверен, что, как только потенциальный блудодей привыкнет видеть женщин в таких одеждах, вскоре они перестают казаться ему слишком отталкивающими. Более того, найдутся мужчины, которых будет страшно возбуждать один вид бритой женской головы. Я бы даже не стал (а) зарекаться, что в один прекрасный день не появятся журналы с лысыми красотками в бесформенных балахонах на развороте.
– Сэр/мэм, вы отклонились от темы.
– Верно, – согласился(ась) Жестянка Бобов. – Прошу меня извинить. – Однако прежде чем он(а) мог(ла) вновь нащупать нить повествования, к ним подошли Раскрашенный Посох и Раковина.
– Доброе утро, – приветствовала их консервная банка. – Не иначе как пришли взглянуть на Перевертыша Нормана? Мистер Носок говорит, что он уже крутится как волчок.
Однако древние предметы подошли к решетке отнюдь не за тем, чтобы полюбоваться представлением неподражаемого Нормана. И не затем, чтобы что-то добавить или исправить в домыслах Жестянки об Иерусалимском Храме. Скорее они подошли сюда затем, чтобы объявить о принятом ими решении – решении столь неожиданном, что даже Носок был вынужден оторваться от решетки, а у Ложечки от удивления случился припадок, и она, звякая, забилась в судорогах.
В принципе все было не так уж и сложно. Древние талисманы пришли к выводу, что кто-то один из их группы должен покинуть укрытие и, выйдя из стен подвала, рискнуть отправиться в город. Разумеется, не просто так, а затем, чтобы пристроиться к Перевертышу Норману, проследовать вместе с ним домой, понаблюдать с близкого расстояния его образ жизни – так сказать, вне сцены, после чего вернуться – желательно на следующий день – и доложить обстановку. Безуслов– но, осуществление плана было связано с немалым риском, однако у компании странников не было иных путей проверить, способен ли уличный артист помочь им выбраться из Нью-Йорка и переправиться за море в Иерусалим.
И чтобы свести на нет риск разоблачения, взять на себя выполнение операции придется тому из них, кто меньше других размером и, следовательно, меньше остальных бросается в глаза. Разумеется, выбор пал на бедную Ложечку.
* * *
За неделю до Дня Благодарения Эллен Черри приснился сон официантки. Вернее, Сон официантки. А еще вернее – Кошмар перепутанных заказов. Этот сон хорошо знаком многим в ее профессии: официантка (в данном случае Эллен Черри) ставит тарелку с кровяной колбасой на столик, за которым сидит группка буддистов, а компании вампиров подает чесночный суп.
Эллен Черри проснулась в холодном поту – на верхней губе и сосках у нее блестели капли влаги размером с горошину. Ей отнюдь не стало лучше после того, как она включила лампу, – потому что знала: одной ногой этот сон стоит в реальности.
С момента их разговора – вернее, выяснения отношений – с Бумером прошла неделя, и все эти дни она только и делала, что прислушивалась, что творится у нее в душе. Сначала в ней говорила обида, затем проснулась надежда, затем снова обида. Сначала ей было мучительно больно, потом наступило отупение, после чего она занялась самокопанием. Эллен Черри прошлась по собственной душе, как уличный вор по карманам пьянчужки. И обнаружила там вкупе с эмоциональной разменной монетой, которой бы с лихвой хватило на все автоматы в Институте популярной психологии, свой собственный моментальный фотопортрет, сделанный еще до того, как она возомнила себя художницей. Картинка была старая, выцветшая и помятая, так что было трудно сказать, как она на ней вышла.
Возможно, Бумер и прав, подумала Эллен Черри. Прав не только в том, что я никогда его по-настоящему не любила – в принципе я и не обещала ему любовь до гроба. Он прав еще и в том, что, вообразив себя художницей, я вообще забыла, кто я и что я. Даже собственное сердце мне пришлось бы искать с картой и фонариком! Нет, он все-таки прав, говоря, что я сочеталась браком с искусством. Кстати, разве я сама когда-то это отрицала? Никогда. Просто мне впервые в жизни пришлось задуматься о том, насколько хорош этот брак. Не получилось ли так, что, связав в юном возрасте свою жизнь с искусством, я упустила немало других вещей – таких, что могли привести меня совсем в иные места, показать мне то, чего я никогда не видела, и вообще сделать меня гораздо счастливее. Причем так, как я даже не могу себе представить. Но с другой стороны, если бы я ждала, то дело наверняка кончилось бы тем, что я, вместо того, чтобы выйти замуж за искусство, просто бегала бы к нему на свидания. Хотя опять-таки, кто знает, вдруг у меня вообще не получилось бы с ним никакого романа.
Год назад Эллен Черри забросила занятия живописью – с одной стороны, потому, что разочаровалась в нью-йоркском творческом мирке, с другой – разобидевшись на Бумера за то, как быстро тот одержал здесь победу. Это была негативная реакция. И вот теперь она решила попробовать взглянуть на свое поражение под позитивным углом. Проверить, как будет себя чувствовать, если не только оставит искусство, но и попытается не воспринимать себя как художницу. То есть, если быть до конца честной, окончательно бросить это дело. И ради разнообразия попробовать себя в чем-то другом. А поскольку на данный момент существовала лишь одна-единственная вещь, которую Эллен Черри умела выполнять профессионально, то на грифельной доске своего сознания она пятьсот раз написала «Я официантка». Обратите внимание – не «Я художница/официантка» или «Я художница, но временно подрабатываю официанткой», а просто – «Я официантка».
Возможно, после Дня Благодарения, когда Бумер вернется из Иерусалима, она попытается сказать ему о своей новой профессиональной принадлежности.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75