Нет, постой, — он привязал удила к седлу, чтобы лошадь не запуталась. — Иди.
Село узнало от ребёнка весть и приняло вместе с вестью пережитый им страх и жалость к отцу. Село отняло отца у ребёнка. Ребёнок остался только очевидцем случившегося. И его заставляли рассказывать сначала взрослые, снова и снова, потом, когда все взрослые уже все знали, он рассказывал об этом сверстникам. Так, рассказывая, и вырос. Те трое сделали очень плохое дело. Они сделали ребёнка центром внимания, и у него не хватило, да, просто не хватило времени заглянуть в себя. Иногда в тумане перед ним вставал отец — с опавшими плечами, шея длинная, вытянувшаяся, худая, но он не находил в себе жалости к этому образу. Он только без конца, безостановочно рассказывал: «Потом… тулуп скинул… швырнул… сам побежал… сам побежал… потом…»
В 1932-м ему было двадцать три года. Он казался смышлёным парнем. Несколько лет назад, корда набирали студентов для университета, взяли и его. Но он не способен был учиться, потюму что не способен был слушать, ему казалось, он многое и сам знает, уже армянскую историю превосходно знает: турки — бандиты, армяне — трудовой народ. На второй год его исключили. А он себя героем возомнил.
И для села он был совершенно непригодный человек. Он затевал драки, не работал, ничего не делал, иногда принимался читать, да и то для того только, чтобы тут же пойти и рассказать о прочитанном.
В 1932-м, когда ему было двадцать три года, наш колхоз вошёл в соглашение с азербайджанскими колхозами, которые обитали в тёплых низинах, — те должны были подниматься к нам на летние наши выгоны, а взамен мы могли спускать к ним на зиму наш скот. Летом 1932-го, после того, как вновь было установлено общение между нашими сёлами, азербайджанцы впервые погнали свои стада на наши летние пастбища. Тогдашний председатель сельсовета мацоевский Левон велел вбить по обе стороны дороги столбы и натянуть на них красные транспаранты: «АЗИС ДОСТЛАР, ХОШ ГЯЛМИШСИ-НИЗ!», что означало: «Добро пожаловать, дорогие друзья!» А возле транспарантов он поставил ребятишек. Он очень старался встретить гостей с музыкой и для этого привёл из соседних сел школьников, играющих на духовых инструментах, и своего тестя, хромого доолчи нашего села, тоже приставил к ним, чтобы такт отбивал, и ничего, тот приладился, словом, приличный получился оркестр, вот только овцы шарахались. При первых же звуках трубы стадо сгрудилось, повертелось на месте, повертелось да как припустит… Сам Левон очутился на стаде, ну, не верхом, конечно, а в несколько более неудобном положении. Овцы протащили Левона метров пятьдесят на себе, потом скученное стадо успокоилось и стало раздаваться вширь, и Левон свалился на землю.
Левон подумал, что так получилось по вине кого-нибудь из трубачей, кто-то, наверное, неправильно протрубил, но он не мог определить, кто именно, и потому велел замолчать сыну одного никчёмного человека, до того уж никчёмного, что сын его наверняка не мог быть хорошим трубачом. Потом Левон велел замолчать и остальным трубачам и доолчи, и тогда овцы спокойно прошли под транспарантами. Овцы трусили по дороге, а Левон через каждые две минуты выкрикивал лозунги:
— Да здравствует армяно-азербайджанская дружба во всём мире, ура! Да здравствует наша могучая Рабоче-Крестьянская Красная Армия, ура!
— Ура-а-а-а! Ур-р-ра-а-а!.. — во все лёгкие кричали пионеры.
Левон был крупным организатором, да. Особенно в первые годы здорово заправлял. И ведь всего лишь ровесником Месропа был.
— Месроп, — сказал Левон, — садись на лошадь, проводи наших дорогих друзей к пастбищам.
Месроп не ответил.
— Я скажу, тебе за это три трудодня выпишут, — сказал мацоевский Левон.
Месроп молчал.
— Я бы сам поехал, но мне надо на открытие конюшни, вместо себя тебя посылаю, Месроп…
Но Месропа рядом не было, и поблизости тоже его нигде не было. Да, так, значит, в эти бурные кипучие дни Левон привык, чтобы тот, кто ему нужен, был всегда под боком в чтобы его распоряжения, важные и незаменимые, кто-нибудь да подхватывал на лету.
— Месроп, почему самовольничаешь? — сказал Левой. — Месроп… — рассердился Левон. — Тьфу, чтоб тебя! — выругался Левон, сообразив, что никто его не слушал. Он погнал коня к Месропову дому. — Где Месроп?
Мать сказала, что Месропа нет с самого утра.
— Покажи, где ваше ружьё.
Мать ушла в комнату, вернулась и сказала, что ружья на гвоздё нет.
— Тьфу, чтоб тебя! — Левон повернул коня и короткой дорогой, пролетев через камни, проплыв поля, въехал в лес. Минут через пять он был уже у взгорка. Лошадь, рассекая кусты, одолевала подъём, но Левон на полдороге спешился, спутал коню передние ноги и побежал, пригибаясь к земле.
За скалой с ружьём на коленях сидел Месроп и сворачивал папиросу.
— Ах ты! — сказал Левон. — И не стыдно, сидит папироски покуривает.
— В чём дело, Левон? — посмотрел на него снизу вверх Месроп.
Левон стоял, широко расставив ноги, и так он стоял, что штаны-галифе на нём просто рвались, а взгляд Месропа из-под бровей был холоден, и белки глаз у Месропа под чёрными бровями были синими-синими, и пальцы Месропа, крутившие папироску, были совершенно спокойные. И Левон сказал с невольным смехом:
— И до чего же ты серьёзен, Месроп.
Месроп провёл языком по бумаге, но папироска не склеивалась.
— Уходи, Левон, — сказал Месроп.
— А что будет, если не уйду? — Левон улыбался и сам понимал, что улыбается от страха.
Месроп потянулся к ружью.
— Да ты что, совсем совесть потерял?! — отскочил Левон.
— Не ори, иди отсюда.
Левон уже и сам был не прочь убраться восвояси, но ведь кто знает этого дурака, вдруг выстрелит в спину. Впрочем, страх Левона перед Месропом не имел каких-либо серьёзных оснований. Левон Месропа боялся, поскольку у того было ружьё в руках и предохранитель у этого ружья был спущен.
…Когда это было, шестнадцать им было или семнадцать, щенками совсем были, сосунками, они вдвоём остановили по дороге в горы жену Гнилого Никала и предложили ей сделать с ними одну вещь. Жена Гнилого Никала поглядела на одного, потом на другого и, побелев от злости, зашагала от них своей дорогой, а они бежали за ней и продолжали просить, вытянув шеи, словно две картошины просили, или два яблока, или кусок хлеба. Правда, жена Никала опустила мешок на землю и, поймав Месропа, разукрасила ему глаза, а в увернувшегося от неё Левона запустила камнем, но они и после этого продолжали плестись за ней и, вытянув шеи, просили её сделать это с ними и взамен обещали донести её мешок до дому, и убрать им сено, и попасти их кабана. Левон говорил, что он станет хорошо учиться, говорил, что никаловская собака самая лучшая во всём селе.
— …И что же это получается, Месроп? — сказал Левон, переставляя затёкшие ноги.
— Они убили моего отца, Левон.
— Да ведь когда это было… а теперь мы новую жизнь…
— Уходи, Левон.
И потому, что Левон знал его как свои пять пальцев, а ему всё-таки хотелось иметь что-то такое своё, никому не известное, Месроп говорил сейчас другим, не обычным своим голосом и не улыбался. И дым выпускал изо рта не так, как это делают у них в селе. Настала минута поднять свой авторитет — до сих пор каждый день его жизни укреплял за ним репутацию отлынивающего от работы, вымаливающего у матери деньги на курево, болтуна и бездельника. До сих пор он только и делал — говорил, и каждый, кому не лень было, затыкал ему рот.
Месроп встал, запахнулся и заполнил собой всё пространство.
— Уходи же, да уйдёшь ты?! — И он выругался и толкнул прикладом Левона. — Явился, контроля над моей головой недоставало, ишь ты!.. Забрался на лошадь и командует… — И он опять выругался.
А Левон уже уходил, он не обижался на ругань (человек отца потерял как-никак), и самолюбие его не было задето нисколько — у Мёсропа было ружьё, у него — плётка. Но было ещё что-то такое, что не позволяло ему уйти вот так, ни с чем, — ему было стыдно. До того было стыдно, что он даже лошади своей застыдился. И, балансируя между ясными и расплывчатыми соображениями, мелькавшими у него в голове, Левон остановился. Потом разом повернулся и побежал, мягко и ловко, и вспрыгнул на камень перед Месропом. Это получилось само собой. Правда, потом, рассказывая об этом, Левон говорил, что он принял чёткое решение, и тогда повернул обратно, и побежал, и вскочил на камень, но это была неправда. Как и всем людям, Левону казалось, что все его действия — осуществление задуманного.
Левону всё ещё казалось, он бежит, а он стоял на камне. Дальше всё произошло очень быстро и тоже само собой. Через две минуты руки у Месропа были скручены и связаны за спиной, а у Левона порвана рубаха и расцарапано плечо. Но всё произошло настолько молниеносно, что рубаха на Левоне не успела ещё окраситься кровью. Веко у Левона, набухая, синело и уменьшало щёлку глаза, и колено у него не так разгибалось, как всегда. Ружьё было у Левона в руках, ствол его то и дело задевал и царапал спину Месропа. Левон шёл, придерживая галифе левой рукой, и удивлялся себе, как это он успел в минуту скрутить Месропу руки и, держа их одной рукой, другой выдернуть свой ремень и связать его, да так крепко связать. Левон удивлялся себе, это удивление росло, росло, росло, и по прошествии нескольких лет осталось одно только удивление, сам случай был позабыт. Да, через несколько лет его действия казались ему чрезвычайно важными и значительными, и это делало его самого важным и значительным в собственных глазах, и он задним числом пугался за себя, он тёр колено и думал о том, какая же это была глупость — подвергать свою жизнь опасности. «Надо было послать каких-нибудь парней помоложе, поймали бы его, избили…»
…Теперь, когда руки его были связаны и правая ладонь горела, покалывая, и ствол ружья то и дело царапал спину, одно и то же место, Месропу казалось, что он долгие годы вынашивал в себе мысль о мести и теперь, когда пришло время, его чувства попирают самым неблагодарным, низким образом. Месропу сделалось жалко себя, и он заплакал. Лёгкое прикосновение слез к щекам понравилось ему. Один глупец обвинял другого глупца в чём-то, и тот с радостью принимал обвинение, потому чтро был ничем и желал хоть чем-то да быть. Случай столкнул двух безликих людей — одного в роли задержанного, другого в роли задержавшего, и они теперь думали: вот один из них задержанный, другой задержавший. Приятно было думать, что вчера ещё они бежали за юбкой жены Никала, а сегодня они носители идей.
Ладонь ныла, казалось, вся кровь скопилась в одной несчастной ладони и вот-вот брызнет через кожу. И кожа на ладони была тонкая, как паутина. Месроп остановился. Левон подтолкнул его ружьём. Месроп оттолкнул спиной ружьё, чтобы дуло ещё больнее царапнуло ему спину. Спину мученика. И, повернув к Левону голову, Месроп сказал:
— Они убили моего отца, Левон.
Левону не хотелось рассматривать вопрос столь узко, и он снова подтолкнул его и сказал:
— Иди, иди, сукин сын, чёртов националист!
Месроп понял, что ему тоже не хотелось бы ограничивать все отцом.
— Они разрушили Ани, — сказал Месроп.
А кругом были горы, в ущелье паслись стада. Они наискосок спустились в овраг с родником, оттуда они должны были выйти к пригорку, где Левон оставил лошадь. Внизу была долина с маками, а вверху, над ущельём, на высоте гор всЁ парил и парил, разрезая воздух крыльями, ястреб. И они сами себе стали казаться какой-то новинкой, ну вроде как когда впервые появился трактор.
— Я и говорю, националист, какие же они ещё бывают, националисты, не с рогами же и хвостом, такие же, как мы, люди. Националист.
Овцы азербайджанских пастухов выходили из леска. Левон подождал, чтобы их заметили, потом отошёл от связанного на шаг и выдал лозунг: «Да здравствует пробуждающийся Восток во всём мире!» А Месроп сдвинул брови, вздёрнул подбородок и пошёл наперерез своим врагам. Он должен был с гордым презрением пройти мимо них, но тут произошла осечка.
Те окружили этих двоих и залопотали, перекрикивая друг друга, потом осмотрели Месропову руку и сказали, что все суставы ладони вывихнуты. Потом повалили его на сухую землю, человека три уселись на него верхом, чтобы он не ворочался и не мешал делу, и одна сильная старуха с хитрыми глазами взяла в руки его ладонь.
— Э, да тут не на один день дела… — сказала старуха и крутанула изо всех сил большой палец на руке Месропа. Потом снова дёрнула, покрутила и дёрнула. И, увидев, что большой палец у него с двойным вывихом, опять покачала головой: — Э, да что вы, маленькие, что ли, о чём думали?..
Старуха под конец не удержалась и выругалась в адрес Левона по-мужски. И, пробуя, попал ли на место мизинец, и поднимаясь, она бросила ему ещё раз:
— Болван!
Слёзы высыхали на лице Месропа, с пустой головой, молча наблюдал он свою боль. Он не испытывал нелюбви к этой старухе и к этим сидевшим на нём людям, которые теперь курили в сторонке.
Две побитые собаки, два поверженных полководца, Месроп и Левон, волоча за собой одну лошадь и одно ружьё, вошли, беседуя, в лес, из лесу вышли — поднялись в село. Они беседовали о том о сём, о лошадях, о подковах, о бороне, о навозе, о Симоновом осле, который вот уже три года ни помирать не помирает, ни работать не работает, только и знает ревёт. Чтоб этого осла…
Когда им было по двадцать семь — двадцать восемь лет, Левон уже лелеял в себе идею дружбы народов, а Месроп бубнил: «Армяне… Наири… Ани…» Месроп запоминал даты и названия и всё это мусолил, мусолил и обращал в историю Армении, а Левон смотрел на всё это косо и говорил себе, что надо быть бдительным. Левон не скрывал этого своего отношения и Месропа об этом предупреждал. И про себя Левон отмечал, что он всесторонне зоркий. Он не расставался со своей бдительностью, а Месроп не расставался со своим Лео. И они были вполне довольны друг дружкой, потому что каждый оправдывал существование другого. Потом, ночью, чтобы не возникла паника в селе, Левон привёл к Месропу работников госбезопасности. Действо было законспирировано по его предложению: те трое должны были спрятаться за дверью, он должен был постучаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28