Вполне понятно, что он был потрясен и озадачен в той же степени, что и судья Брюгье. За обедом, на который он пригласил некоторых из друзей сына, он сказал: «Пожалуйста, помогите мне. Он этого не делал». Он нанял для сына одного из самых известных и дорогостоящих адвокатов Франции — Филиппа Лемэра.
Тем временем Сагава так же, как и власти, пытался понять собственное преступление. Именно в тюрьме Сантэ он впервые начал о нем писать — о преступлении и о жизни среди приведших к нему странных фантазий. По его мнению, хорошо это или плохо, но не может быть никаких сомнений в том, что поедание человеческой плоти не менее естественно, чем поедание плоти животных.
Однажды в тюрьме другой заключенный показал ему статью о современном каннибализме в Африке и спросил его как «родственного по духу», что он об этом думает. Заголовок гласил: «Классическая церемония продолжает жить». В тот момент мимо проходил заключенный из Эфиопии, и Сагава показал ему заголовок. «Они и правда едят людей в качестве церемонии?» — спросил он. «Конечно нет, — ответил эфиоп. — Они делают это, потому что им это нравится». Этот ответ послужил для Сагавы подтверждением его мысли о том, что есть человеческую плоть так же нормально, как есть бифштекс.
Если бы судья Брюгье знал об этих раздумьях Сагавы, он мог бы решить, что его нужно классифицировать как абсолютно психически здорового человека, разве что слегка неортодоксального в вопросах диеты. К счастью, его изыскания не приблизили его к разгадке того, как психически здоровое человеческое существо могло убить женщину ради того, чтобы съесть ее. Поэтому в 1983 году он постановил, что Сагава не виновен, поскольку во время совершения убийства пребывал в состоянии безумия. Он приговорил его к заключению в психиатрической лечебнице Анри Колена в Вильжуифе на неопределенный срок.
Там Сагава обнаружил, что к нему относятся как к своего рода знаменитости, а дело его продолжало получать широкую огласку. Редакторы открыли для себя, что любой заголовок о японском каннибале способствует продаже газет, а потому признание его невиновным получило почти такую же огласку, как и его арест. Это также дало журналистам возможность снова рассказать о событиях двухлетней давности и изложить стандартные домыслы о том, что он убил Рене, потому что она отвергла его ухаживания.
Хотя Сагаву тревожило то, что он оказался среди очевидных безумцев, он подружился с некоторыми из пациентов. Ему особенно понравился очень патриотичный человек, покушавшийся на де Голля, теперь каждое утро маршировавший по своей комнате туда-сюда, чтобы напоминать себе о том, что он является солдатом, сражающимся за свободу.
Еще одним пациентом был греческий футболист, осужденный за убийство молодой женщины. Он предложил Сагаве посетить с ним Грецию после освобождения, где он убил бы девушку, а Сагава мог бы ее съесть. Оба этих безумных убийцы взяли миниатюрного новоприбывшего под свою опеку — как и огромный французский мастер дзюдо, убивший женщину-пациентку
Это своего рода товарищество сделало заключение более терпимым, как и заинтересованность в его деле, проявленная красивой доктором-француженкой. Однако перспектива коротать остаток своих дней в Вильжуифе крайне подавляла, и у него создалось ощущение, что его жизнь кончена.
Еще кое-что терзало Сагаву — само убийство. Он определенно не был влюблен в Рене, когда убивал ее. Он был просто сексуально одержим. Но теперь из прессы он узнал, что в письме к своему отцу Рене писала: «Я повстречала очень доброго и милого друга, и я хотела бы привезти его к нам домой».
Сагава был глубоко потрясен, осознав, настолько он нравился своей жертве, что она хотела, чтобы он погостил у нее дома, и что он, считавший себя одиноким, убил единственного человека, который действительно относился к нему по-дружески. Вспомнив ее мягкую улыбку, он внезапно почувствовал, что все же любил Рене, и теперь осознание того, что он убил ее, наполнило его отчаянием.
Он написал родителям Рене длинное письмо, в котором выражал свое раскаяние, но они отказались принять его, и оно вернулось к нему нераспечатанным. Его чувство вины углубил тот факт, что они расстались вскоре после убийства. Он начал грезить об искуплении своего преступления смертью на ее могиле.
Внезапно, жизнь стала налаживаться. Еще во время пребывания Сагавы в Сантэ одна крупная японская кинокомпания решили, что история убийства стала бы кассовым хитом, и обратились к известному драматургу Юро Кара с предложением превратить ее в сценарий.
Сагава прочел об этом в газете и из тюрьмы написал Кара письмо, начинающееся со слов: «Пожалуйста, простите мою дерзость написать вам ни с того ни с сего. Я тот самый человек, который в июне убил голландскую девушку и съел ее плоть…». Вполне понятно, что Кара был обрадован возможностью получить историю преступления «изнутри» и тепло ответил Сагаве.
За три месяца он и Сагава обменялись множеством писем, осознавая, что они и лягут в основу сценария фильма, по поводу которого Сагава внес множество предложений. Кара приехал в Париж, но судья Брюгье и адвокат Сагавы Филипп Лемэр запретили ему навестить Иссеи в тюрьме. Кара был вынужден ограничиться осмотром квартиры на улице Бонапарт, в которой жила Рене Хартвельт.
Затем поток писем Кара внезапно оборвался. Сагава был озадачен и обижен. Три месяца спустя он понял, почему замолчал Кара. Вышел его роман «Письма от Сагавы-кана» («маленького Сагавы», уменьшительно-ласкательное), быстро ставший в Японии бестселлером. За несколько недель было продано 320 тысяч экземпляров. На обложке была изображена фигуристая девушка в белой блузке без рукавов и широкой юбке, раздуваемой ветром.
Единственной примечательной деталью было то, что у нее не было головы.
Когда этот роман попал Сагаве в руки, он почувствовал себя обманутым еще больше. Роман был заявлен автором как чистая выдумка, но в действительности представлял собой историю их переписки с Кара — с дословным цитированием его писем — и посещения Кара Парижа, включая и интервью с вымышленной «японской подружкой» Сагавы. Этот роман получил престижную премию Акутагавы, а знатоки восхваляли «интересный интеллектуальный подход» Кара.
После этого события Сагава к своему изумлению осознал, что японцы были болезненно очарованы его преступлением. Если все эти «нормальные люди» были так заинтригованы, то что это могло означать, кроме того, что пропасть между ними и Сагавой не так широка, как он считал раньше? Эти размышления получили подтверждение еще более драматическим развитием событий, случившимся несколько месяцев спустя после выхода книги Кара.
В первые дни его пребывания в лечебнице Вильжуифа Сагаву посетил писатель и переводчик Инухико Ёмото, который принес ему мою книгу «Новые пути в психологии», переведенную им на японский язык. Сагава сказал Ёмото, что работает над своей собственной книгой в форме вымышленного интервью с журналистом. Позднее, когда Ёмото попросил взглянуть на рукопись, Сагава отправил ее в Японию.
В сентябре 1983 года он был шокирован, узнав, что его незаконченная рукопись была опубликована в Японии под названием «В тумане» и тут же стала бестселлером. 200 000 экземпляров были распроданы почти мгновенно. Все это было проделано без ведома Сагавы. Хотя он снова злился по поводу предательства, он, тем не менее, вынужден был признать, что получил определенное удовлетворение от осознания того, что огромной аудитории не терпелось больше узнать о том, что творилось у него в голове. Это определенно позволяло ему чувствовать себя не таким изолированным.
Реакция его отца была не такой противоречивой. Из-за преступления своего сына он чувствовал себя обязанным оставить пост главы корпорации. Его жена пережила нервный срыв. Публикация романа Кара стала ударом. Но публикация книги собственного сына стала последним унижением. Угрожая засудить издателя, он вынудил остановить ее печать. Тем не менее, он согласился принять авторский гонорар, поскольку, отказавшись, он бы просто увеличил издательскую прибыль. Вообще говоря, само это действие рассматривалось им как своего рода соучастие, принятие плодов дурной славы.
Получалось так, что последствия странного преступления Са-гавы грозились стать более сенсационными, чем само убийство.
В мае 1985-го, через четырнадцать месяцев после заключения в лечебницу, Сагаве позволили вернуться в Японию. О причинах, побудивших французские власти к принятию этого решения, бытуют различные мнения. Истиной определенно является то, что доктор Бернар Дефер, один из психиатров Сагавы, пришел к заключению, что поскольку его парафилии, или извращенные сексуальные фантазии, постоянны, против «психоза» Сагавы нет лекарства, а потому Сагаву придется содержать в Вильжуифе весь остаток его жизни за счет французских налогоплательщиков. Единственной альтернативой было депортировать японского каннибала в родную страну.
Возможно, что свой вклад в стремление властей избавиться от Сагавы внес еще один скандальный эпизод. Как раз перед его освобождением журналист Paris Match был арестован за публикацию снимков расчлененного трупа Рене Хартвельт, лежащего на столе в морге. Власти конфисковали четверть миллиона копий журнала. Очевидно, что во Франции потребность в отвратительных фактах была столь же сильна, как и везде.
Сам Сагава, хотя и был обрадован решением о своем освобождении, все же хотел остаться во Франции; он боялся, что японские власти откажут ему в паспорте, и он больше не сможет выехать за границу.
Вообще-то, выйдя из здания французской больницы, он был технически свободен; его освобождение было безусловным. Но было очевидно, что, если он вернется в Японию свободным человеком, шум поднимет как французская, так и японская пресса. Потому его семья решила, что он должен поступить в Токийский госпиталь Мацудзава в качестве добровольного пациента.
Даже в самолете, летящем 27-го мая 1985-го года в Токио, японский каннибал обнаружил, что окружен бойкими журналистами и фотографами. Французские доктора, сопровождавшие его, запретили любые интервью, но как только он сошел с самолета в Токио, его окружило еще большее количество представителей прессы. Возбуждение было вполне объяснимо. Какая новость может оказаться горячее, чем возвращение на родину популярного автора, который, к тому же, каннибал? Фотографы снимали машину скорой помощи, увозившей его прочь. Французские доктора, радующиеся избавлению от своего подопечного, поспешили обратно в Париж.
Проснувшись на следующее утро в госпитале Мацудзава и прочитав несколько газет, он ужаснулся тем, что общим тоном публикаций была презрительная враждебность. Более мирской человек мог бы этого ожидать; но ведь до убийства Сагава был истинным затворником, а после него четыре года пребывал то тюрьме, то в больнице. Поэтому Сагава был потрясен. Он не имел понятия о том, что шок, который он испытал от поведения прессы, неизбежен для всех, кто имел несчастье приобрести печальную известность, а все казалось бы дружелюбные и сочувствующие интервьюеры оказываются не только язвительными и едкими, но также и ничуть не заботящимися о точности.
После того, как прошедшие сутки показали, что интерес средств массовой информации далеко не исчерпан, Сагаву поместили в отдельное крыло, а окна заклеили, чтобы помешать фотографам, умудрявшимся забираться к ним по лестницам.
Доктора были разъярены этой осадой, и после дружелюбности французской лечебницы Сагава внезапно обнаружил, что к нему относятся с холодным негодованием. Психиатры не хотели с ним разговаривать. Один из них даже сказал ему, что хотел бы, чтобы Сагава ушел, что его было «слишком много».
Причины подобного отношения вскоре прояснились в интервью, которое дал Цугуо Канеко директор госпиталя Мацудзава. Доктор Канеко и четыре его ассистента пришли к неожиданному выводу, что Сагава вообще не был каннибалом, что все это было лишь шарадой, целью которой являлось ввергнуть французские власти в заблуждение о том, что он был не просто ординарным насильником. По мнению доктора Канеко, Сагава страдал скорее от обычного расстройства личности, чем от какого-либо психоза, который мог бы избавить его от ответственности за содеянное. «Я считаю, что он вменяем и виновен. Он должен быть в тюрьме».
Очевидно, японская полиция с ним согласилась. Они пытались заново открыть дело против Сагавы и снова привлечь его к суду за убийство Рене Хартвельт. Однако судья Брюгье отказался передать досье Сагавы. Он объяснил, что у него не было выбора. Сагава был признан невиновным в совершении убийства, и у французских властей не было права передавать его досье, как если бы он все еще был обвиняемым.
Многие японцы были согласны с доктором Канеко и полицией. Они считали, что Сагаве позволили сбежать через лазейку в законе. Это было возмутительно, но видеть, как пресса относится к нему, словно к знаменитости, было просто нестерпимо. Инухико Ёмото, ответственный за публикацию книги «В тумане», разделял, очевидно, ту же точку зрения. Когда Сагава связался с ним, он отказался с ним встретиться.
Сагава обнаружил, что японские больничные палаты много более чужды ему, в отличие от французских. Там он со многими подружился; здесь же пациенты поразили его своей пугающей ненормальностью. Один из них, бывший пилот самолета, сознательно направил его в море во время приступа шизофрении, убив 24 пассажира; теперь он целый день лежал на своей койке и смотрел сумо по телевизору.
Другой пациент был одержим мошонками и не упускал ни единой возможности ухватить за мошонку другого пациента, зачастую заставляя их орать от боли. Сагава с интересом выслушал его замечание о том, что однажды он съел яичко, и на вкус оно напоминало зефир.
Единственным человеком, с которым Сагаве нравилось беседовать, был мужчина средних лет, проведший предыдущие двадцать лет в заключении за то, что убил на улице мальчика;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70