Серые стояли, низко опустив головы, словно разглядывая длинные, шуршащие змеями волны метели. Ветер налетал, ерошил гривы, трепал глупые ленты франтовской сбруи.
Сквозь толстый овчинный тулуп почуял Алякринский, как крупная дрожь пробирает Богораза. Нащупал руку: сухая, дрожащая, пышет жаром. «Дрянь дело, – подумал, – неужто не довезу? Сейчас хоть бы самого плохонького фельдшеришку… хоть бы перевязку сделать как следует…»
А какой фельдшер, когда на сотни верст кругом – буран, света божьего не видно…
– Похоже, блукаем, – спокойно сказал Погостим откуда-то из-за спины. – На целине стоим. Тут она, дорога, где-то… Да как найдешь? Ну, дело не новое, нехай кони вывозят…
Залез на облучок, шевельнул вожжами. Серые рванули, пошли.
– Потрудитесь, видно, милые… Теперь, Миколай Лексеич, на бога да на коней вся наша надёжа… Ой, степь, степь! Ты, матушка, кормишь, ты и наказуешь…
Ушел головой в поднятый воротник азяма, сгорбился. И все разнообразные звуки метели слились вдруг в один-ровный, длинный гул, и он воцарился на степи из конца в конец, и всё ему подчинилось.
Мастерица шутить
Тугой хруст полозьев, дыхание лошадей, приглушенный стон раненого. Вереницы странных расплывчатых белых теней, пробегающих мимо… всё мимо… обгоняя медленно ползущие сани. Неподвижно, бугром темнеющая спина Погостина с каждой минутой делается всё белее от снега, как бы тает, растворяется во мгле, вот-вот исчезнет… Дремлет Погостин. Успокоился, задремал Богораз. Даже лошади, смутно видимые сквозь снежную завесу, и те, кажется, дремлют на ходу…
А он не спит. Сна – ни в одном глазу. Но мыслей, мыслей… Как же заснуть?
Еще когда со станции повел Погостин эскадрон в сторону леса, когда ступили на занесенную снегом лесную тропу, – понял, угадал, что путь их лежит на Волчий кордон, «к деду Еремке – к тому чудному, похожему на лешего старику, что спрашивал про Каина и называл себя анархистом.
Так вот кто была та женщина, дедова сноха. Так вот кого она поджидала в ту ночь…
Распопова!
И он, Алякринский, мог бы встретиться с атаманом.
И что произошло бы?
Какие, однако, жестокие шутки пошучивает жизнь!
Огорчился, увидев убитую женщину. Ведь она, жалостливая баба, накормила его, дала сухую одежду. А он невольно сделал так, что чья-то шальная пуля насмерть уложила ее на грязном, затоптанном полу избы.
Молодую. Красивую. Добрую.
С каким беспокойством во все время короткого, суматошного боя искал он глазами деда, своего спасителя. И радовался, что его не было.
Вот так-то пошучивает жизнь.
С Лёвушкой пошутила, с обезумевшим от похоти человеком. С Погостиным, ринувшимся искать правду у Распопова. С тем же Распоповым, так нелепо, глупо, несуразно ступившим на погибельный путь… С ним самим, наконец, с Николаем Алякринским, с его наивной, по-мальчишески чистой любовью к Мусе, чей отец им же, Алякринским, не далее как вчера приговорен к расстрелу.
А Илюшка?
Беспардонный возмутитель спокойствия, разрушитель классического искусства, ниспровергатель Растрелли и Пушкина… И вдруг – тихая пристань, Сонечка, папа-скрипач, уютная квартирка с ковриками, диванными подушками, фарфоровыми безделками и серебряным самоваром, подающимся на стол лишь для гостей… Ну, жизнь! Мастерица, мастерица шутить…
Но что это? Стали кони. Коренник поднял голову, насторожился. Пристяжные застыли, окаменели, поворотясь мордами туда же, куда и коренник. Далекий-далекий, сквозь гул бурана, доносится колокольный звон. То редко, размеренно, с ленцой, как бьют часы на сельской колокольне, то часто, тревожно, набатно.
Дремал Погостин, никто не понукал серых – сами рванули и ходко пошли в ту сторону, откуда доносился звон.
– Степан Николаич! Степан Николаич! Да проснитесь же…
– А? Что? – зашевелился Погостин, и белые подушки снега обрушились с его азяма.
– Слышите? Слышите? Звон!
– Ну, слава те, господи…
Стащил буденовку, перекрестился.
Нащупав дорогу, кони затрусили рысцой. И вот – черным великаном – ветхая, заметенная сугробами мельница. Вздрагивают крылья под осатанелыми вихрями, словно охает, жалится одинокая старуха.
И огонек – желанный красноватый огонек замаячил в беспросветной мечущейся мгле.
Пророки казалы…
Огонек мерцал в школе.
Возле печки, жарко пылающей сухим кизяком, сидел старик сторож, читал книгу. Он был босиком, в рубахе распояской, строг, седобород.
Книга была – Библия. Толстая, растрепанная, закапанная воском. Двумя руками держал ее старик, далеко отставляя от глаз. В реве и грохоте бушующего за окнами бурана разбирал темные, с трудом понимаемые слова и думал, что всё тут верно. Ведь еще когда, в какие незапамятные времена святые пророки казалы: глад, мор, и брат на брата, и сын на отца.
И вот дожили…
Всё, всё сбывается по святому писанию. Обезумел народ в отделку. По всему – и конец миру вскорости.
Шо робытся! Шо робытся…
Белые. Красные. Теперь – зеленые. Откуда берутся? Распопов, Шалюта… Антипов ще який-то на Черной Рамени… Словом сказать, чисто воши на немытом теле. Ей-правушки.
Пошуровал в печке. Скоро догорит. Вьюшкой закрыть трубу – и на покой. Сколько времени – бог весть, но уже поздно, к первым петухам, надо быть.
Еще пошуровал. Золотые бугры узористо подергивались серой золой. Пора закрывать. Кряхтя, взлез на табуретку, громыхнул вьюшкой. В трубе снизу дуло жаром, сверху веяло стужей.
Кинул на сдвинутые парты полушубок. Перед картой полушарий стал молиться на ночь: «Вотча наш иже уси на небеси»… И тут дробным стуком задребезжало стекло. Простуженным, сиплым голосом кто-то покричал:
– Эй, добрые люди! Пустите обогреться…
Пошучивала жизнь
Богораза положили возле печки на расстеленном тулупе. Его трясло, он бредил, вскрикивал. Черное от крови полотенце, которым, сняв с божницы, еще на кордоне наспех перевязал его Алякринский, засохло, прилипло к ране, и Богораз всё норовил его сорвать. Лекарь был нужен срочно. Сейчас же.
Алякринский спросил, что за село и есть ли доктор или фельдшер. Старик сказал, что село – Тарасовка, а ни доктора, ни фельдшера нету. Был доктор при больнице, да как Распопов прикончил малиевского лекаря, так и тарасовский сбежал.
– Вин тоже був чи з жидов, чи з полякив… Тай забоявсь, як бы и его бандюги не пристукнулы.
– Ну, тогда, дидусь, раздобудь ты нам, пожалуйста, чайничек или котелок – воды вскипятить…
– Це можно.
Принес чайник, поставил на жар.
Только здесь, в тепле, почувствовал Алякринский, как он озяб. Особенно ноги. Дожидаясь, когда закипит вода, сидел у красного жерла печи, медленно согреваясь. Думал с досадой, что вот как всё несчастливо сложилось – телеграмма, раненый Богораз, буран. И довезет ли товарища живым?
Ох, шутит, шутит жизнь! Дрянь, паразит, отребье Валентин цел и невредим, а вот чудесный человек умирает. И он, Алякринский, не в силах ему помочь. И то, что сбились, вместо Малиевки попали в Тарасовку, далеко в сторону от железной дороги, означает, что к утреннему поезду уже не поспеть и, следовательно, задержка будет почти на сутки. Выдержит ли Богораз?
Пошучивала, жестоко пошучивала жизнь…
Распоповские цацки
Старик сторож всё приглядывался к Погостину. Видно, что-то спросить хотел, да не решался.
– Звиняйте, – не вытерпел, – чи не вы часом у кучерах при атамане состоялы?
– Было дело, – усмехнулся Погостин.
– То ж я, звиняйте, никак у толк не возьму: бачу – во-ны, – указал на Алякринского, – советськие з Красной, кажу, Армии… а вы – з распоповцив… Шо, гадаю, воно таке? Як то у Библии кажуть, шо таке время сбудется, колысь лютый вовк з ягночком, та ястреб с горлинкою… Чи шо, звиняйте, мабуть, воно вже прийшло таке времечко?..
Старик лукавил, посмеивался.
– Да, видно, пришло, – отшутился Погостин. – Нет, дедко, – серьезно взглянул на старика, – верно, был я в бандитах, да вот, бог дал, одумался. Ушел.
– Так, так, – покивал дед. – Наш брат мужик, шо и казаты, – дурень: покажи ему цацку – вин и рад. Спотыкнуться, хлопче, легко, а вот як подняться… трудно, ох, трудно. Ну, нычого… Образумились мужики, тикают, слышно, из банды. Расчухалы, шо воно таке, распопивские цацки… Яки воны дуже гарны, тай…
Не договорил. Испуганными глазами уперся в окно. Приплюснутая к запушенному морозом стеклу, плоская, в красноватых отблесках печного жара, виднелась страшная рожа.
И конь заржал на улице. И крики. И топот, скрип сапог у самого крыльца.
– Ну, ладно ж я дверь на засов догадался припереть, – пробормотал Погостин. – Влипли, кажись, мы с тобой, товарищ Алякринский. И как оно, такое дело, случилось…
Алякринский молча шарил по карманам, вгонял в обойму пистолета патроны.
Как стая волков
А случилось вот что.
Не для одного Алякринского звонил в Тарасовке колокол. Он еще и для атамана Шалюты звонил.
Около десятка верховых въехали в Тарасовку каким-нибудь получасом позже Алякринского. С другого конца села въехали. И вел их Шалюта, бывший Попешко.
С ним со всяких мест были люди: Панас да еще двое – с Комарихи, один – с Малиевки, один – с Подхлибного. Остальные из шалютовцев, вовсе чужаки, соседнего уезда. А с Тарасовки никого не было.
Сунулись в одну хату, в другую – не пускают. В третьей Попешко пригрозил дверь вышибить. На это мужик твердо сказал из глубины сенец:
– Ось попытай, подлюга, колы у могилу захотел…
И грохнул из обреза в кошачий лаз. Так что чуток бы – и атаманову ногу продырявил, пуля по сапогу жикнула.
– Тай ще и гранатой попотчю, – посулился мужик.
Можно, конечно, было б пойти напролом, кинуться в бой, но, видно, в дневной схватке на кордоне, в ночных скитаниях по степи силы иссякли, молодечество притомилось.
– Шо ж, хлопцы, робыть будемо? – спросил Попешко, отъехав от негостеприимной хаты. – Не замерзать же зараз, як шелудивым псам…
– Тарасовка ж, – сплюнул Панас. – Це ж тут такие злыдни, шо пошукать – тай не сыщешь.
Стояли посреди улицы, как стая волков возле овчарни; в рад бы залезть, да крепка закута, не влезешь.
Темное, сонное лежало в глубоких снегах село. Ни огонька, ни голоса человечьего. Лишь нет-нет да принимался звонить колокол, словно борясь, кидаясь в битву с обезумевшими ветрами. Видно, добрый был человек церковный караульщик, болел душой за тех, что бедовали в буранной степи. А может, просто не спалось ему, наскучило лежать в душной, вонючей караулке – вот и ходил подергать за веревку, размять отекшие ноги…
– Ну, так, – заговорил Попешко после, долгого молчания. – Нычого, хлопьята, не придумалы?
– У школу, мабуть? – нерешительно подал голос Панас. – Во-он бачитэ – огонек-то…
– Тю, скаженный! – развеселился Попешко. – Та шо ж ты до се мовчал? Самая благодать – у школу! Учреждение советское, государственное, там заночуем. А утречком побачимо – шо и как…
Хлестнул коня, поскакал. За ним и все поскакали. Малость не доезжая школы, услышали вдруг заливистое ржание коня. Кобыла, шедшая под атаманом, звонко откликнулась. Остановились с опаской. Стало ясно: за школой чьи-то лошади. Но чьи?
– Поди, Панас, побачь, – приказал Попешко.
Панас вернулся сейчас же.
– Мои кони, – сказал, – серые, распоповские. А в школе – чекисты, двое. Один ранетый. И с ними – Степка Погостин. Я в окошко побачив.
– Ну, значит, на ловца и зверь бежит! – захихикал, закашлялся Попешко. – Спешивайтесь, хлопцы, тут на конях делать нечего. Короткий зараз с чекистами будет у нас разговор…
Последнее дело
Прикладами били в дверь. Кричали с улицы:
– Сдавайтесь, бисовы диты!
– Все равно, побьем!
– Вылазьте, чекисты! – жирным бабьим голосом надсадно орал Попешко.
Богораз очнулся.
– Что это? – спросил. – Что?
– Прости, – сказал Алякринский, стоя в простенке меж окон с пистолетом в руке. – Прости, друг, моя вина…
Со звоном вылетело стекло. Грянул выстрел, посыпалась штукатурка. Дважды рикошетя, визгнула пуля.
– Свя-свят-свят… – забившись в угол, за парты, шептал старик сторож.
Вторая пуля шальным делом нашла его. Он как бы сполз по стене, стал на колени. Помедлил так. Казалось, вот сейчас начнет читать свою «вотчу». Но он рухнул лицом вниз.
Другое окно разлетелось вдребезги.
Прячась за выступом стены, Погостин бил из винтовки. Алякринский, выбирая цель, стрелял не спеша, расчетливо, как на ученье.
– Ага! – вскрикивал, попадая. – Ага!
Перезаряжал обойму, с треском вгонял магазин и бил снова. Богораз пытался подняться, шарил у пояса, рвал застежку кобуры. Но вдруг, застонав, упал навзничь, затих.
– Ты что? Что? – кинулся к нему Алякринский, думая, что он убит.
Стал на колени, приник к груди. Нет, жив. Билось сердце. Ясно слышалось хриплое дыхание.
Вытащил из богоразовской кобуры пистолет.
И снова – у окна. «Ага!»
Снова бил спокойно, уверенно. Расстреляв свои, бил из богоразовского. Еще раза два вскрикнул: «Ага!»
– Всё, – объявил Погостин, кидая винтовку. – Кончились… Дозвольте, пугану гранатой? Есть одна…
– Погоди! – крикнул Алякринский.
У Погостина кончились патроны. А у него?
Несколько раз перезаряжал обойму. Выгреб из всех карманов. В последний раз зарядил не полностью – не хватало восьмого. Сколько же осталось? Два патрона ему нужны. Два патрона. Только два. Вынул, вышелущил обойму: один… другой…
– Давай! – крикнул Погостину.
Но тот молчал. С гранатой в согнутой руке, широко раскинув ноги, неловко подвернув к плечу голову, словно пряча ее, он лежал под самым окном. Медленно-медленно распрямлялась согнутая в локте рука.
– Ну, гады…
Взяв из руки убитого гранату, кинул в окно. Рвануло бело-розовое пламя. Взвизгнув, забилась лошадь. Раздались крики, матерная брань. Но уже далеко где-то. «Зря только коня ухлопал», – огорченно подумал Алякринский.
Тяжело дыша, утирая обильный пот, присел на парту. От наступившей вдруг тишины зазвенело в ушах.
– Анюта… – пробормотал Богораз.
«Жив! – вздрогнул Алякринский. – Ох, лучше бы ты, Богораз, был мертвый! Тяжко, страшно мне будет сделать это…»
Но почему затихли на улице?
Прислушался: только ветер. Да подстреленная, что ли, собака жалобно повизгивала.
«Неужели ушли?»
Нет, вот голоса. Звуки шагов. Еще какой-то длинный-длинный приближающийся шорох, словно волокут что-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23