Басмач! Белогвардеец! Оторви да брось!.. В чей сад лазил?.. Чей ты сын, чей внук - ты подумал? Не штанов мне жалко, тебя жалко. В сучок растешь, охламон!
Еще не такие атаки выдерживал Егор. Зная из опыта, что лучшей обороной в таких случаях является нападение, он закричал, преодолевая страх перед дедом:
- Не дави руки! Чего пристал? Тебе штанов жалко - не меня! Сниму твои проклятые штаны, буду голяком бегать!.. И оборвал крик, побледнев так, что синие глаза стали еще ярче.
Скрипнула калитка. Дед оглянулся. Во двор зашел Афоня Господипомилуй, держа руки за спиной.
- Здорово ночевали, папаня, - сказал он слабым женским голосом.
- Здорово, здорово, зятек! - Гневный взгляд Мини с откровенной ненавистью уперся в Афоню. - Давненько не проведовал нас, святой человек... Дело какое привело ко мне, али так, по родству?!
"Зятек" кивнул, горестно прикрыв желтые глаза:
- И по родству, папаня, и по делу.
Афоня вдруг напомнил Егору ласкового рыжего кота бабки Меланьи, который, согнав как-то наседку с гнезда, ел вместе со скорлупой теплые, уже кровяные яйца.
- Вот посмотрите, папаня.
Афоня вывел из-за спины руки: в одной был лоскут "чертовой кожи" и петушиная голова, в другой - срезанные ножом вишневые ветки.
Егор спрыгнул с верстака, но Миня коротким тычком в грудь вернул его на место:
- Сиди мертво!
Запустив глаза под лоб, Афоня прогнусавил:
- Говорится в святом писании: да не пожелайте ни чужого осла, ни чужой курицы, да ничего в саду и в огороде ближнего...
Миня побагровел так, что на глаза выступили слезы:
- Чхал я на твои святые писания, чертов святоша!.. И не называй меня папаней, дурошлеп!.. Гутарь по-людски.
Афоня неторопливо положил на верстак лоскут, петушиную голову и проговорил с неприкрытой издевкой:
- Вот ваш достойный внук спек на костре моего рекордного петуха, приманил им моего пса и оставил от вишни-скороспелки одни сучья... Я его выследил. Показывая на Егора заскорузлым, грязным пальцем, он нарочито стал искажать слова. - Щей ето сынок? Господи помилуй - красного командира! А щей ето внущок? Господи помилуй - красного атамана!.. А сынок и внущок красных ероев жулик, собачье дерьмо!.. Вот вы всегда обзываете меня контриком-перевертнем, а вчерась старый Кудинов при народе позорил вас и внущка вашего... Магнету с трактора кто упер? Он, Ёра, жук-кузька, сказал Кудинов. Он сам видел, как Ёра подкинул магнету ему во двор... Как контрик, значится, действовал сынок и внущок красных командиров... Пришейте, уважаемый тесть, ему на гузно енту латочку - он ее на моем заборе оставил, А за рекордного петуха и вишню-скороспелку вы мне заплатите деньгами в трехкратном размере, согласно советского закона.
У Егора так сильно бухает сердце, что его толчки через позвонок отдаются в верстатке. Ему страшно смотреть на Миню: тот посинел, глаза разошлись, безумно скосились, и Егор знает - это последняя точка кипения деда.
- Не беспокойся, зятек Господипомилуй, латочку пришью внучку на гузно, за петуха и вишню-скороспелку заплачу в тройном размере... - Дед открыл калитку, вытолкнул его на улицу. - Пошел вон, сволочь!
Ссутулившись, растерянный Афоня быстро уходит прочь. Егор сидит на верстаке, как привинченный, не в силах сдвинуться с места, но все в нем внутри посходило с обычных мест: он вдруг с поражающей силой ощутил в самом себе тот удушающий, холодящий сердце гнев, который Афоня вызвал у деда своими подлыми словами.
Щелкнув задвижкой калитки, Миня подошел к нему с дико косящими глазами, хрипло, сквозь задушь сказал:
- Слыхал, как Господипомилуй насмехался над красным атаманом Запашновым?! Зарублю выродка!!.
Выхватил шашку из ящика, взмахнул с коротким хеканьем. Ржавая шашка красной полосой просвистела над головой Егора, дернула за волосы, вставшие дыбом. Зашумев листвой, упала на них срубленная грушевая ветка. Неведомая сила сбросила Егора с верстака и кинула в подсолнечники. Миня побежал за ним, взмахивая шашкой, она взвизгивала, со страшной силой рассекая воздух. Подрубленные подсолнухи, вздрогнув, падали, тыкались недозрелыми оранжевыми головами в пепельную землю.
Бабка Панёта почивала в низах, укрывшись от полуденного зноя. Сиплый голос Мини пробудил ее. Но окончательно она очнулась, когда услышала удаляющийся заячий крик Егора. Проворно, как молодая, выбежала во двор. Тут уже никого не было. На верстаке лежала толстая грушевая ветка, срезанная наискось. В ящике она не увидела шашки, эфес которой обычно торчал из него. Сердце ее вдруг забарабанило гулко и тяжело. Предчувствуя недоброе, вышла в огород и сдавленно ахнула: подсолнухи были широко прорублены насквозь, аж до самого сада. В саду скулила и на кого-то лаяла Найда. Шепча слова забытой молитвы, Панёта побежала в сад на подгибающихся ногах, спотыкаясь о высокие пни срубленных подсолнухов.
Миня лежал вниз лицом под старой яблоней, хрипя и постанывая. Шашка валялась рядом.
Далеко в степь бежал Егор и все слышал свист и жужжание выщербленной дедовой шашки над своей головой.
Он повалился без сил на ковыльном взгорке у крутого яра и, коротко, запаленно дыша, хватал пересохшим ртом шершавый знойный воздух.
И в тот же день Афоня Господипомилуй, довольный тем, что ему представилась возможность допечь своего тестя, щедро угощал медом Витолю Ненашкова, выследившего Егора.
Глава восьмая
Егор лежал на спине и смотрел воспаленными глазами в небо. На нем тенью, как бывает после вспышки ослепительной молнии, отпечатывался Миня с занесенной над головой шашкой. Страшная тень виднелась на блеклом небе повсюду, куда ни падал взгляд Егора, и скоро все небесное пространство заполнилось тенями деда, как чистый лист каракулями.
Егор крепко сожмурил веки, но и под ними двигалась неотступная тень. Он открыл глаза, уткнулся лицом в коричневую почву, изодранную глубокими трещинами. На их неровных стенках щетинками торчали разорванные корни ковыля. Тень пожелтела, уползла в трещину, и Егор увидел маленького черного муравья. Он выволакивал наверх высушенного красного солдатика.
У самого края трещины муравей сорвался и полетел куда-то вниз, как в бездонную пропасть. Егор как-то внутренне поежился, вообразив, как больно, должно быть, муравью биться об острые углы трещины. Он смотрел, не отрываясь, в темную глубину. Ему почему-то очень захотелось узнать: выберется муравей оттуда или не выберется?
И вот Егор разглядел в темноте "ущелья" вначале красного солдатика, потом черного муравья. Теперь муравей был осторожен. Подтащив добычу к краю "пропасти", он подвигал усиками, будто обдумывая, за какой выступ надежнее зацепиться, и полез не круто вверх, как делал раньше, а наискось, к краю кромки, - и выбрался.
Егор облегченно вздохнул и внезапно уснул, положив голову на куст ковыля, так и недосмотрев, куда направлялся муравей со своей добычей, и чего-то недодумав очень-очень важного - то ли о Мине, то ли о себе, то ли об упрямом муравье.
В степи стоял сплошной треск. Тренькали миллионы кузнечиков. Но казалось, что это не кузнечики тренькают, а шелестит сухой воздух да лопаются корни ковыля, разрываемые трещинами.
Жаворонки поднимались в небо, начинали песню, но, захлебнувшись горячим ветром, падали на дно прохладного яра - отдышаться.
Только орел свободно лежал на упругой воздушной струе в вышине, словно опытный пловец на стрежне быстрой реки, едва-едва шевелил мощными крыльями и кружил, кружил над широкой степью. Она расстилалась под ним на десятки километров. Ему были видны и районная станица Старозаветинская вдали, и шлях к ней, и река, и квадраты созревающих хлебов, и выпаса для золотистых дончаков, где спал Егор.
Внизу, в яру, под ольхами и дубами, отлеживался табун полудиких стригунов. Когда солнце сбавило жар и утих "астраханец", они, попив ключевой воды, вышли наверх. Сытые, игривые, бродили по ковыльному разливу, полоскали в нем тонкие породистые ноги и трясли длинными гривами, брезгливо обходя островки терпкого ядовитого молочая. Бурые короны его соцветий поднимались выше всех трав.
Вожак табуна, старый могучий жеребец с длинными шрамами на спине, учуяв запах человека, тревожно захрапел. Табун сторонкой обошел спящего Егора. Любопытные стригуны, вытягивая шею, косились на него и, испугавшись неизвестно чего, отпрыгивали. Только один стригун, стройный красавец золотого цвета с белыми бабками и белой звездой во лбу, тихо подошел к нему и, протянув голову, долго и неподвижно стоял над Егором, дыша влажным травяным запахом в его затылок. Ему был очень-очень знаком человек, лежавший в траве.
Стригуна звали Парисом. Егор подружился с ним года два назад, когда Егоров отец,
Алексей Михайлович, работал на конеферме табунщиком. Это было как раз перед войной с Финляндией. Егор гордился своим отцом, смелым наездником, объезжавшим полудиких коней перед их отправкой в военные казачьи части. Летние каникулы тогда Егор проводил на конеферме, помогал старому конюху Беклемищеву ухаживать за жеребыми кобылами и маленькими лошатами. Очень интересно было наблюдать за ними.
И потом, после того как отец ушел на службу, Егор часто приходил на конеферму навестить своих любимых лошадей. Особенно нравилась ему племенная кобыла Андромеда, красивая, ласковая и умная. И лошата от нее были на славу. Но лучше всех был Парис - последний ее жеребенок. Он вырастал понятливым и очень игривым. Егор мог возиться с ним целыми днями.
Андромеда никогда не била и не кусала Егора, так как видела - он не обижал жеребенка, а наоборот, ласкал - чистил мягкой волосяной щеткой, угощал конфетами и сахаром. Да и за ней ухаживал: убирал в стойле, кормил вкусными сочными травами и одаривал сладостями. А уж всем известно: лошади очень любят сладкое.
Нынешней весной Егор объезжал Париса. Трудно было усидеть на его широкой мягкой спине: Парис взбрыкивал, кувыркался через голову. Случалось, нарочно забредал в застойные лужи, становился на дыбки и танцевал до тех пор, пока седок не падал во взбаламученную вонючую воду. Но Егор был упрям, его не страшили коварные выходки Париса.
Как-то вывел его из загона и направил в открытую степь, без седла, без уздечки. Парис шел боком, высоко задирая голову и приплясывая, как зрелый скакун.
Гриня смотрел на друга с перекошенным от испуга лицом, а конюх Беклемищев добродушно заметил:
- Добрый с Ёры будет казак. Ра-а-стет... Только дорастет ли он до своей свадьбы?
Егор резко свистнул. Парис пошел галопом. Ферма вскоре осталась далеко позади. Хорошо скакал Парис! Казалось, он летел по воздуху. Егор крепко держался за гриву, сжимая ногами горячие бока коня.
За бугром, пересекая выбоистую дорогу, Парис споткнулся и ударился мордой о землю так, что разбил губы. Егор прокатился колесом по окаменевшей кочковатой земле и безжизненно распластался на ней, зажимая в руках клочки вырванной гривы.
Парис понуро стоял рядом. Его тревожил запах человеческой крови. Он тянул разбитыми губами окровавленную сорочку незадачливого седока и тихонько, жалобно ржал. Егор не скоро пришел в себя. И когда, ослабевший и беспомощный, цепляясь за гриву, карабкался на Париса, тот нервно вздрагивал, но стоял неподвижно. И потом осторожно нес Егора к ферме, ступая не по кочковатой дороге, а по мягкому весеннему разнотравью.
И вот теперь Парис снова обеспокоенно дышит Егору в лицо, но не слышит тревожного запаха крови и, видно, недоумевает: почему же так долго и неподвижно лежит его друг. Он тянет губами сорочку.
Егор просыпается. Его слепой со сна взгляд шарит по вечереющему небу и вдруг упирается в задумчивые глаза коня.
- Парис! Это ты, коняшка? - с трудом шепчет Егор, и горло его перехватывает судорогой.
Медленно поднимает руки, чтобы не вспугнуть коня резким движением, запутывает пальцы в густой гриве. Поднявшись, плачет навзрыд, прижавшись лицом к его шелковистой шее.
Егору ярко припоминается все, что произошло... Тысячу раз он позорил и оскорблял своего деда, красного атамана, больного человека, и за каждый раз его, Егора, стоило бы разрубить шашкой на куски;
Вспомнил, как однажды вместе с Гриней украл и порезал новые ременные вожжи. Хотел плетку сплести. Их поймал тогда отец Витоли, Гордей Ненашков, и с радостью приволок в правление. Вызвали деда. Председатель колхоза, новый в станице человек, удивленно спросил у него: "Михаил Ермолаевич, разве это ваш внук? - и, смутившись, добавил: - Я не знал, правда, забирайте его..."
Миня, сгорбившись, точно держал страшную тяжесть на плечах, вел его за руку через всю станицу. Шел, как слепой, тычась в плетни и не отвечая на привечания станичников. Приведя домой, отпустил Егорову онемевшую руку, зашатался и прохрипел, хватаясь за голову: "Сгинь с глаз, а то прибью!"
...А в ушах еще звучит похабный голос Афони Господипомилуй: "Щей ето сынок?.. А щей ето внущок?.. Жулик, собачье дерьмо!.."
Жалость к деду, ярость и гнев к себе наполняют Егора. "Да, я контрик и собачье дерьмо! - в отчаянии шепчет он. - Так нехай Парис разнесет меня кусками по степи".
Он вскакивает на жеребца и пронзительно свистит. Парис отзывается призывным ржанием, встает на дыбы. Могучий ток проходит по его мускулистой спине. Весь вытянувшись струной, он скачет, горячо дыша, к горизонту, куда клонятся подкрашенные закатом серебристые султаны ковыля.
Топот сильных копыт далеко разносится по степи, из-под ног полудикого жеребца выпархивают перепела и стрепеты, разбегаются прочь перепуганные до безумия молодые зайцы.
Было мгновение, когда Егор хотел разжать оцепеневшие на холке пальцы и с разлету броситься на твердую землю. Но вечерний ветер остудил его суматошную голову, и красный закат напомнил ему о давнем пожаре и матери. Мысль о ней остановила его от безумного поступка.
Парис, шумно дыша и водя боками, побежал рысью. Целина закончилась, начинались поля. За подсолнухами, около старых ясеней, виднелись постройки табора и стога сена. На них тлели алые отблески заката.
- Чш-ш! Будя, милый. Стой!
Парис переходит на шаг, останавливается. Егор спрыгивает на окривевшие ноги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38