Афоня Господипомилуй выдал немцам раненого красноармейца, которого прятала его жена. Говорили, что красноармеец, раненный в обе ноги, плюнул в рожу Афони, а тот избил его, беспомощного, истекавшего кровью.
Афоне Господипомилуй не было больше нужды придуриваться приблажным. Он стал самим собой: спесивым и злым, как цепной пес.
- Теперь я посчитаюсь кое с кем, - говорил он. - Уж я отведу душу... Дурачком меня считали? Это вы дурачки, а я себе на уме.
Ребята тоже пришли на колхозный двор. Там уже собралась толпа. Люди угрюмо топтались на месте, пряча глаза друг от друга.
Егор неожиданно столкнулся с Афоней Господипомилуй, уперся взглядом в свастику на его рукаве. Афоня наступил ему на босую ногу тяжелым сапогом, крутнул каблуком, свозя на пальцах кожу.
- Не лезь под ноги, ублюдок. Раздавлю, кубыть козявку! - прошипел он.
Егор едва нашел в себе силы удержаться - не броситься на Афоню с кулаками.
Штопф, окруженный эсэсовцами, говорил с крыльца бывшего правления колхоза о "новом порядке", о непобедимой немецкой армии, о фюрере, о том, что Советской власти "капут" и коммунистам тоже "капут". Призывал беспрекословно подчиняться немецким властям и внедрять "новый порядок" у себя в станице. Пауль Ненашков переводил. Полицаи по-волчьи оглядывали собравшихся. Эсэсовцы держали автоматы на изготовку. Масюта и Витоля, вытягивая шеи, ели глазами Штопфа.
"Эх, ударить бы по ним из автомата! - подумал Егор. - Посыпались бы, как воробьи!"
Гриня подтолкнул его локтем:
- Глянь, этот кулак Поживаев, рябая холера, у них старшим полицаем.
- Господин Штопф является военным комендантом района, - возвещал Пауль. Я, Пауль Ненашков, - его помощник.
- Казаченьки и казачушки! - Штопф перешел на русский язык. - Немецкий командовайн поздравляйт вас новый порядок и дарит вам новый народный власть. Дарит атаман, хороший, зер гут атаман Гордеюшка Ненашков.
В толпе ахнули, загомонили.
Гордей, в галифе с голубыми лампасами и в кубанке с голубым верхом, выбритый старательно, высокомерно оглядел своих станичников. "Теперь вы у меня попляшете!" - казалось, говорил его взгляд.
- Казаченьки и казачушки, вы волен-золен... должны давать за это зер гут подарок фюреру Гитлеру от донской казак. Фюрер любит русский булка, ха-ха!.. Арбайтен на добрый совесть, как бык, ха-ха-ха! Лентяй - расстрел! Саботаж расстрел!.. Пу-пук! Капут советский лентяй! Ха-ха-ха! Масюта угодливо хихикал. Витоля вторил ему. Гордей поднялся на крыльцо, поклонился Штопфу, наверное, благодарил за оказанную честь и, подбоченившись, грубо сказал собравшимся:
- Распитюкивать с вами долго не буду. Работать надо! Не для коммунистов таперича спину гнуть будете. Кто постарается для немецких властей - землю получит, а кто будет отлынивать - гроб получит. Седни празднуйте, а завтрича всем явиться на кол... на атаманский двор за нарядами... "Арнаутка" Уманского поспела уже, надоть ее до последнего зерна собрать - то и будет гостинец Гитлеру от донских казаков...
Тугой вихрь ворвался на площадь, гудя, пронесся через толпу, закружил пыль и мусор у крыльца, и Гордей, задохнувшись, умолк.
"Арнаутка" Уманского - гостинец Гитлеру?! - ужаснулся Егор. - Ну, мы еще посмотрим!"
В тот же день полицаи арестовали Степашу Евтюхова. Его подняли прямо с постели, больного, с опухшими ногами. Взяли Федосея Кудинова и мужа старшей Мининой сестры Матрены, хотя они и не были партийными. Искали Пантюшу, но тот успел скрыться.
Федосея не сразу взяли. Он отстреливался, укрывшись в сарае у себя на базу.
Пауль, руководивший операцией, хотел зажечь сарай под камышовой крышей из ракетницы, чтобы выкурить оттуда старого кузнеца, но Гордей отсоветовал:
- Опасно. "Астраханец" вишь какой дует. Раскрутит жар, развеет полстаницы сгорит.
И тогда Пауль приказал собрать всех внуков и внучек кузнеца. Их было более десяти.
- Идите в сарай и приведите своего деда! - сказал он им. - Скажите ему, старому дураку, если он не выйдет добровольно и не сложит оружия, вы останетесь в сарае вместе с ним. Так ему и скажите.
Дети пошли в сарай к своему деду, и вскоре он вышел, окруженный ими, отбросил винтовку.
Раненых бойцов, находившихся у Евтюхова, Кудинова и Пантюши, женщины успели вовремя перепрятать. Как только арестованных под конвоем эсэсовцев отправили в станицу Старозаветинскую, полицаи, давно ждавшие случая свести счеты со своими давними врагами, разграбили их усадьбы. Жену Кудинова, старую женщину, ругавшую их недобитыми и недорезанными, избили до полусмерти. Корову, двух кабанов и шесть овец - долю награбленного - выделили Гордею Ненашкову. Грабили и других колхозных активистов.
Панёту не тронули, но вечером к ней пришел зять Афоня и увел корову.
- У меня она целей будет, - сказал он.
Егора в это время дома не было: он проводил в балке военный совет с Гриней и Дашей. Под деревьями, оплетенными диким виноградом, стоял Парис.
Разговор шел об "арнаутке" Уманского.
- Ее надо сжечь, - сказал Егор. - Этой же ночью. "Астраханец" слышите как дует? Он в эту пору не утихает и по ночам.
- Тогда надо идти туда сейчас же, - сказала Даша. - До Голубой впадины далеко, пока дойдешь...
- Да, треба поспешить, - поддержал ее Гриня. - Серники у меня есть, пошли... Егор покачал головой.
- Цэ дило, Гриня, треба добрэ розжувать. Я управлюсь один. Поеду верхом. Я зажгу "арнаутку" не серниками, а зажигательными бутылками, которыми танки поджигают. Возьму их штук десять. Я для пробы хлопнул одну о плуг - она рванула огнем, аж загудело. Проскачу вдоль поля от ветра, о твердую дорогу побью их - и баста, ваших нет!
Даша и Гриня очень хотели принять участие в задуманной операции, но Егор их отговорил:
- Незачем туда всем переться.
Он вернулся домой в сумерках. Панёта встретила его слезами:
- Афоня корову увел.
- Не горюй, бабаня, он подавится ею, - спокойно сказал Егор. - Во всяком случае, Господипомилуй долго не протянет. Она испугалась:
- Ты что задумал, Ёрка?.. Ты убьешь его, а они казнят и нас, и всю нашу родню. Слышал, что на майдане говорил комендант Што Пошто? За одного ихнего сто наших убивают. Вот и Фрося прибегала, плакалась. Хотела уйти от Афони-злодея, а он пригрозил: покинешь - решу тебя и всю запашновскую породу выкорчую... Она, бедная, ради нас с тобой все сносит. Ты уже взрослый, Егорушка, хорошенько думай о том, что собираешься делать.
Егор вспомнил слова деда: "Враг не дурак, к нему надо подходить умно, подумавши, а не пороть горячку".
Глава шестая
Даша провожала Егора за атаманский сад, ведя Париса на поводу. Он показал ей место, где закопал труп предателя. Никому не рассказывал об этом, а вот Даше рассказал. Словно оправдывался, что убил человека, хотя этот человек был дезертиром, предателем, он выдал расположение отлично замаскированных батарей полка, и немцы накрыли их прицельным огнем из тяжелых пушек. А огонь немецких пушек, несомненно, корректировал Пауль. Васютка говорил, что в подвале, где его допрашивал Пауль, на столе стоял какой-то аппарат с наушниками. Не иначе, то был радиопередатчик...
Даша близко заглянула ему в глаза, прикоснулась к его плечам горячими ладошками.
- Не переживай, Ёрик. Правильно ты сделал. Сам же видел, сколько людей погибло из-за предателей... Я бы сама его застрелила! - Она ласково погладила шею коню. - Ну, счастливо!.. Как вернешься, Ёра, заходи ко мне... Я буду ждать...
К Голубой впадине Егор доехал благополучно - никто не встретился на пути. Не доезжая до спуска во впадину, прорытого в обрыве, остановил Париса, кусты держи-дерева, росшие над яром, выглядели в темноте копнами соломы. Упругий ветер сдул луну с неба. В Голубой впадине было темно, как в омуте. Внизу под ветром плескались пшеничные волны. Наверх долетал теплый запах зрелого зерна. Явственно зазвучал в ушах басовитый приглушенный голос Уманского: "И пахнут хлеба ребенком, угревшимся в теплой постели..." Мог ли тогда Егор подумать, что когда-нибудь ему придется по-воровски подбираться к лучшей донской пшенице "арнаутке", чтобы сжечь ее?
Парис запрядал ушами. Невнятный звук донесся снизу сквозь шум ветра. Он показался подозрительным, и Егор расстегнул кобуру. Подтолкнул коня шенкелями. Он рысью пошел по склону вниз, копыта застучали на камнях.
- Стой! Кто такой? - внезапно раздалось под обрывом.
Егор выхватил парабеллум. "Голос проклятого Афони!... Фашисты караулят "арнаутку", - пронеслась мысль.
В темноте, справа, у деревьев, размазывались слабые силуэты двух людей, двух лошадей.
Звякнули затворы винтовок.
- Кто едет?!
Повернуть коня?.. Поздно. И нельзя!.. Нельзя отдавать фашистам "арнаутку".
Егор пронзительно свистнул и стал стрелять по силуэтам, посылая пулю за пулей. Парис огромными прыжками пронесся мимо охранников и врезался в пшеницу.
Позади закричали - один от боли, второй от ярости. Выстрелили.
"Скорей! Скорей!" Егор поддавал шенкелями, нащупывая рукой ремешок переметной сумы, в которой лежали зажигательные бутылки, переложенные травой.
Треснул второй винтовочный выстрел.
Парис вдруг споткнулся, прогнулся спиной и грохнулся наземь со всего маху.
Егора выбросило из седла, и он покатился по пшенице. Вскочил на ноги и в ужасе вскрикнул: из-под раненого коня выбухнул столб яркого белого пламени. Парис жалобно заржал, рывком поднялся, заплясал, будто хотел стрясти с себя страшное пламя. А оно запылало еще сильнее. Темнота рванулась прочь.
Кто-то из полицаев снова выстрелил по освещенному Егору - пуля вжикнула над головой. Он освободился от оцепенения, кинулся к Парису. Хотел спасти его, хотя не ведал, как он может помочь ему.
Но Парис, оглашая впадину ржанием, сорвался с места и помчался через поля "арнаутки", разбрызгивая жгучий белый огонь и горячую кровь из раны.
Огненный конь мчался по пшенице к речке Ольховке. Парис, видимо, понимал, что только в воде можно найти спасение. Егор бежал следом, задыхаясь в дыму.
Парис рухнул, не добежав до речки несколько десятков метров. Над ним вздыбилось высокое пламя. Конь больше не двигался,
С той стороны уже не стреляли, и Егор, перебредя через речку, вскарабкался на высокий крутой берег. Сердце колотилось так, что сбивалось дыхание. Егор лежал и жадно смотрел на бушующий внизу огонь и никак не мог унять судорожную дрожь во всем теле. В долине гудело, как в печи. Трещали мириады жареных зерен. С криком выпархивали захваченные врасплох стрепеты и перепела, метались в дыму и, задохнувшись, падали в гигантский костер. Молодые зайцы, тоненько пища, клубками жара выкатывались из огненной бучи. Над Голубой впадиной жаркий, опаляющий ветер закручивал искристые спирали, поднимая их до быстро бегущих сухих облаков.
Когда Даша увидела зарево над степью, отраженное в облаках, подумала: "Ну, все ладно, зажег Ёра пшеницу! Быстро управился. Скоро теперь вернется. На коне недолгая дорога". Но время шло, а Егор не появлялся. Затаившись в палисаднике, Даша вся в слух превратилась. Через какое-то время в мелодии ветра различила шорох шагов по высохшей траве на косогоре перед домом. Выглянула из-за плетня. Силуэт Егора со взъерошенной шевелюрой, с развевающимися полами разорванной сорочки четко проявился на посветлевшем небе.
- Ох, Егоруня! - Даша выбежала за калитку, схватила его за плечи, затрясла, жарко дышащего, потного, пахнущего дымом. - Что ж ты долго так, Ёрка?!
- Париса убили... Засада там... - несвязно бормотал он, покачиваясь от усталости. - Зайдем во двор... Дай попить... Она, усадив его на крыльцо, шепнула:
- Посиди чуток, я зараз... Из погреба простокваши принесу.
Когда через минутку вернулась с махоткой простокваши, Егор спал, склонившись на ступеньку. Даша села рядом, приподняла голову, поднесла махотку ко рту.
- Пей, Ёрчик, пей понемножку... Запаленный ты... Потом поспишь.
Не просыпаясь до конца, он выпил прохладную, кисловатую жижицу, вздохнул глубоко и тут же, положив голову Даше на колени, крепко заснул. Она сидела не шелохнувшись. Тихое, успокоенное дыхание Егора и ровный ток сердца слышала через ладонь, подложенную под его щеку. Глаза ей вдруг пробило горячими слезами: ушла тревога, державшая душу в тисках. И Даша осознала в эти минуты, как ей очень дорог Егор!.. Странные, удивительные мгновения переживала Даша: у нее в груди словно бы затрепыхала нежными крыльями теплая птица, и ей представилось, будто бы Егор - маленький, беспомощный, требующий защиты ребенок, которого так захотелось пригорнуть, прикрыть руками, прижать к груди, такого родного, дорогого... Та птица - то, наверное, было счастье, то родилась любовь. Чувства эти просились на свободу, искали выхода, и Даша безотчетно, сдерживая рвущееся горячее дыхание, стала тихонько целовать Егора где-то у виска, в уголки губ, около уха...
- Ладно, ладно, - с сонливой капризностью бормотал он. За спиной Даши негромко скрипнула дверь, послышался голос матери:
- Дарья, ты что, гулена, до сих пор свиданьичаешь?
- Тихо, мама!.. Егор спит.
- Вот тебе на! - удивилась Надежда Ивановна.
- Да он только прибежал...
- Откуда прибежал?
- Ох, мама!.. Потом расскажу. Мать подошла к ней.
- Давай-ка, Даша, положим его на веранде. Взяли Егора под руки, отвели на веранду, уложили на койку. Даша сняла с него ботинки, прикрыла шалью.
Глава седьмая
С утра заработало бабье информбюро: кто-то - конечно, добрые люди - ночью поджег "арнаутку" Уманского, два поля сгорели почти вчистую, третье уцелело. Полицаи Афоня Господипомилуй и Фирлюзин, которому прострелили "печенки", утверждали, что на них налетело семь или восемь вооруженных верховых, и они вдвоем дали им бой. Убили, якобы, двоих или троих, но трупы убитых были увезены нападавшими.
Из Старозаветинской примчались комендант Штопф и его помощник Пауль Ненашков с карателями. Они прочесали все буераки и рощи по-над рекой и в степи: искали мнимых красноармейцев. Разумеется, никого не нашли. Штопф оставил около уцелевшего поля "арнаутки" целый взвод автоматчиков.
Что происходило после этого в атаманской управе, женское информбюро не выяснило, но когда из неё выскочили полицаи с синяками на перепуганных рожах, можно было догадаться, что им пришлось солоно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38