Скоро должна прийти Феклуша, мы сразу же и пойдем к ней. Сейчас договорюсь с главврачом.
- Ох, какой ты горячий, какой нетерпеливый!..
- Да, я такой, потому что очень люблю тебя и потому, что у меня появилась прекрасная цель! - Егор размахался руками, стоя на одной ноге, костыли свалились в снег, и Даша обняла его крепко, чтобы он не упал на дорожку.
Вместо эпилога
Ближе к полудню над Голубой впадиной стали рождаться облака, белые, полные, с крутыми боками, очень похожие на сдобные пампушки, и между ними будто бы сгустилась, стала еще синее и бездоннее прохладно-родниковая небесная глубина... Егор опустил глаза, облизал пошершавившие губы и обругал себя недотепой: заторопился утром на бригадный наряд и забыл приготовленные Панётой харчишки, а пить и есть уже так хотелось!..
Он сидел на низенькой скамеечке у делянки гибрида озимой пшеницы номер один, выщипывая пинцетом тычинки из колосков. А на соседней делянке в колосьях гибрида номер два они выдернут пестики, но оставят тычинки и затем произведут перекрестное опыление этих двух гибридов. Так же сделают с третьим и четвертым гибридами озимой пшеницы. Одеревенела уже спина - не разогнуть ее, очугунели руки - пальцы судорогой сводить стало, и ноги затекли, но Егор терпел, проявлял выдержку: вот еще парочку колосьев очистит от тычинок - и тогда сделает передышку, разомнется, пройдется. Он в одиночку начал эту кропотливую работу. С полудня, после уроков, должны подъехать с Дашей Васютка, Митенька, Зина и Маня, помогут ему. Дела на всех хватит, и надо спешить, чтобы за несколько дней до цветения пшеницы подготовиться к перекрестному опылению по схеме агронома Уманского.
Прихрамывая, Егор прошелся вдоль поля "арнаутки". Сеяли ее реденько четыре центнера семян было, посеяли на пяти гектарах, но она хорошо раскустилась: от каждого зернышка до десятка стеблей пошло.
Размявшись, Егор снова примостился на скамеечке, взял в ладонь колос ласково и осторожно, как только что вылупившегося цыпленка. Раздвигал чешуйки, напрягая зрение, ухватывал пинцетом серо-зеленые перышки тычинок. Утомительно-нудная это работа - готовить колосья пшеницы к гибридизации, но он все вынесет, все выдержит. Жестокая война продолжалась, и никто бы не смог сказать, когда она закончится. Гитлеровцев теснили на всех направлениях - от Азовского до Баренцева моря, - но они цеплялись за города, высоты и побережья рек, как клещи-кровососы, въевшиеся в теплое, живое тело. Война с фашистами продолжалась, и Родине был нужен хлеб.
Глаза у Егора слезились от напряжения, побаливали, но он вытирал слезы рукавом выгоревшей на солнце гимнастерки и подшпынивал себя: "Ишь, какой слезливый! Терпи, казак, не поддавайся... Втянулся в такую тонкую работу глаза еще зорче станут".
Механическая работа занимала лишь руки, оставляя мысли свободными. А они часто возвращались к Виктору Васильевичу, агроному. Сколько же времени прошло с тех пор, как они здесь, в Голубой впадине, простились?.. Ровно год. Не может быть!.. Не верилось в это, ведь сколько событий вместилось в один год и столько пережито!.. Ему казалось, что с той поры прошло, по крайней мере, года три-четыре. Он, тогдашний, казался себе, теперешнему, глуповатым, смешным. За барьером весны остались его отрочество и хорошая часть юности. Мужицкие, взрослые, зрелые мысли стали приходить к нему о работе, о хлебе, о людях.
...Было время Егору думать.
Саньку вот опять вспомнил, вздохнул. Дед Миня еще тогда, в марте, съездил в Шахты, провел там несколько дней в поисках Саньки, но и следов его не отыскал. Соседи с улицы, где жил дядя Назар, ничего не знали ни о Саньке, ни о Петьке. И бабка Петькина куда-то пропала. Говорили, отправилась она к родне на хутор. А на какой хутор - никто того не знал. Вернулся дед Миня ни с чем...
А в апреле, едва подсохли дороги, к ним в станицу явился Петька, изможденный, опирающийся на палку, с худой котомочкой за спиной.
- Откуда ты, Петро? - спросил дед Миня.
- Да оттуда же... Из станицы Красногвардейской, - хмуро ответил Петька. В госпитале лежал...
- Где же тебя ранило? Петька помолчал, подумал.
- Да там же... В Шахтах.
Они все ждали-ждали, вот-вот Петька что-нибудь скажет о Саньке, но он сидел на лавке под грушей, устало нагнув голову, сплевывал сухую слюну под ноги и больше ни слова не вымолвил.
- Что ж ты о Саньке, слова не скажешь? - упрекнула его бабка Панёта, не выдержав. - Где же он? Что с ним?
- Я не знаю, - едва слышно произнес Петька. - Зашмыгав носом, поднял голову. Глаза его были полны слез. - Мы с ним давно расстались... Еще тогда...
Бабка, купая Петьку в корыте, обратила внимание на шрамы рваных длинных ран на его худой спине.
- Кто тебя так, Петя? - ужаснулась она.
- Так кто ж... Они ж, подлюги! - коротко ответил он.
Петька прожил у них несколько дней. На расспросы не отвечал. И только перед уходом рассказал, что произошло с ним и с Санькой.
В начале зимы задумали они перебраться к партизанам. Ходил слух, что в Горном лесу за Шахтами обосновались партизаны. Стали готовиться к уходу. В каменном карьере Накопили целый склад немецких продуктов, оружия и разного барахла. По их мнению, все это могло бы очень пригодиться партизанам.
Как они добывали трофеи? Катались, например, на коньках по улицам и высматривали, куда и что везли фрицы в автомашинах. Высмотрят, что им надо, и цепляются крючками из проволоки за борт последней автомашины. Жали за ней на полной скорости. За свистовским мостом по дороге на Новошахтинск забирались в кузов и выбрасывали на обочину в снег продукты, лекарства, оружие, в общем, самое нужное и ценное. Портили то, что было не под силу выбросить из кузова. Потом выпрыгивали из машины и собирали трофеи.
И хотя они действовали, как им тогда казалось, хитро и умно, все-таки засыпались. И произошло это так.
Оккупанты запрещали ходить по улицам после шести часов вечера. Кто нарушал этот приказ, того расстреливали на месте. А Санька с Петькой так помозговали: раз фрицы такие настороженные с вечера, то им лучше действовать с двенадцати часов ночи. Так и делали. Зная в городе все входы и выходы, они без боязни свободно шастали по немецким объектам.
Однажды забрались в походную оружейную мастерскую на улице Пролетарской. Сошло удачно на тот раз. Они выгребли из мастерской инструменты, пистолеты, ракетницы, пулеметные замки, в общем, все, что там было, и уволокли в свой склад. Переждали день-два - и снова вышли на охоту. Со дня приметили: во дворе, где раньше размещалась колхозная мельница, остановилась колонна автофургонов. Туда пошли. Ночь была морозная, с метелью. Часовые прятались в затишках. Забрались Санька и Петька в кузов крайней автомашины. Там лежали кипы шерстяных одеял. "Пригодятся партизанам теплые одеяла", - подумали они, сбросили в сугроб несколько кип и поволокли их за сарай. И тут ребят заметил караульный офицер, вышедший проверять посты, подняв стрельбу. Друзья пустились наутек, но сбежались часовые, окружили... Били их безжалостно, выпытывали: кто такие? откуда? не партизаны ли?
Ребята молчали. Их стегали куском свинцового кабеля. Он прилипал к телу, рвал кожу. Они держались стойко. Тогда фашисты стали посыпать их раны каким-то едким порошком. Хлопцы часто теряли сознание...
Петька, рассказывая об этом, скрипел зубами.
- Они били нас, подлюги, издевались над нами и все допытывались, кто мы такие и откуда, но не допытались. Мы им ничего не сказали. На ночь фашисты бросили нас в сарай и облили водой. Они думали, что мы тут же окочуримся, превратимся в сосульки. Но мы их так возненавидели, что забыли про боль и про мороз. Мы бегали, толкали друг друга, чтоб разогреться, до самого утра. Когда я падал - Санька поднимал меня. Когда он валился - я держал его. А утром тот караульный офицер отпер сарай и вылупился на нас:
- Майн готт! Ви есть живой?!
Они еще раз побили нас кабелем и отвезли в гестапо. Мы очнулись в подвале, набитом людьми. Мы стонали и кусали губы от боли. Пожилая женщина сказала:
- Проклятые фашисты, и ребят не щадят.
- Держитесь, хлопцы, держитесь. Пусть фашисты не услышат от вас стонов и не увидят ваших слез. - Это сказал мужчина, который держал мою голову на коленях.
Мне голос мужчины показался знакомым, но я никак не мог вспомнить, кто это, и разглядеть его. В подвале было сумрачно. Когда он опять заговорил - я узнал его. Это был дядя Тимофей, шахтер-ударник с нашей улицы, хороший друг дяди Назара...
Я тихо сказал ему:
- Дядя Тимофей, мы все понимаем. Он присмотрелся ко мне, узнал:
- Петька?! И ты попал в лапы гестаповцам?!
- И Саня Запашнов попал... Вот это он... А Саню трудно было узнать... У него лицо было разбито... Он дрался с гестаповцами...
- Вы давно здесь? - спросил у дяди Тимофея Саня.
- Недавно. Тут долго не задерживаются.
Пожилой шахтер, который сидел рядом с нами, пояснил:
- Отсюда быстро выгребают. Дорога одна: камень на шею - да в шахту Красина, уголек копать в аду... Но если Гитлер не заставил нас тут ковырять уголек для него, то там и сам черт не заставит!
Другой шахтер сказал:
- Слыхал я утром, когда был на воле, перестали наших кидать в шахту Красина... Вернули партию смертников назад.
Какая-то шахтерка вцепилась в гестаповца и вместе с ним в ствол прыгнула. Теперь они своего оттуда достают.
- Значит, ночью повезут нас расстреливать, - сказала женщина. - Помрешь и не узнаешь, вернутся ли наши... Страшно так умирать...
- Вернутся, обязательно вернутся, - сказал дядя Тимофей. - Бьют фашистов и на Волге и по всем фронтам.
Ночью дверь подвала распахнулась, и гестаповцы закричали.
- Всем выходить!.. Шнель!
- Саня, Петя, держитесь возле меня, - шепнул дядя Тимофей.
Мы вместе вышли во двор. Нас ослепили прожектора. Прямо из дверей всех загоняли в черные крытые автомашины. Злые овчарки рвались из рук гестаповцев. Не убежать!..
Сначала нас везли по асфальтированной дороге, потом автомашину стало подкидывать, наверно, она съехала на проселочную дорогу. Остановилась. Щелкнул засов, дверь открылась.
- Вылезай! - закричали гестаповцы. - Партизаны капут! Коммунисты капут!
- Цепляйтесь за меня крепко, - сказал нам дядя Тимофей. - Держитесь молодцами, друзья. Не робеть. Вы - сыновья шахтеров!
Мы вместе спрыгнули в снег. Нас было человек тридцать, а может, и больше. Поставили у ямы, осветили фарами мотоциклов, навели пулеметы.
- Как только начнут стрелять - я толкну вас в яму, - сказал дядя Тимофей.
Мы прижались к нему сбоку. Он положил руки на наши плечи, сжал их. Было очень холодно, мела метель, и мы дрожали так, что зубы стучали. Люди закричали:
- Прощайте, товарищи!
- Да здравствует Советская власть!
- Смерть фашистам! Смерть проклятому Гитлеру!
- Да здравствует Красная Армия!..
Кто-то заплакал, кто-то надрывно закричал...
- Фойер! - рявкнул гестаповский офицер.
И тут меня толкнул дядя Тимофей, и я полетел в яму, ударился о стенку, упал на дно. И на меня стали падать убитые и раненые...
С трудом досказывал Петька остальное о том, что дальше было.
Он слышал, как потом фашисты стреляли сверху из автоматов и пулеметов по телам людей, упавшим в длинную яму.
Он потерял сознание в то мгновение, когда пуля ударила ему в грудь, под ключицу.
Гестаповцы поспешно, кое-как забросали смерзшейся землей казненных. Они знали, что наши прорвали фронт, перешли в наступление, и потому спешили.
Через некоторое время Петьку, залитого своей и чужой кровью, вытащили из ямы какие-то люди, закутали одеялами и повезли на санях.
- Стойте!.. Стойте, - придя в себя, стал просить Петька, мучительно кашляя и выплевывая сгустки крови. - Вернитесь!.. Заберите Саню и дядю Тимофея...
- Незачем возвращаться нам, милок, - отвечал ему старик. - Души их к богу отлетели.
Как позже узнал Петька, всего лишь троих из той группы расстрелянных выходили жители небольшого степного хуторка. Через несколько дней, когда наши вернулись, спасенных определили в военный госпиталь. А погибших похоронили в братской могиле... Уже побывали там Егор с дедом и бабкой.
Петьку оставляли у себя жить, но он упрямо твердил: "Нет, пойду искать свою любимую бабулю". Что было делать?.. Снабдили его харчами, денег дали на дорогу. Егор проводил Петьку до шляха, посадил на попутную военную автомашину. И уже перед самым расставанием сказал Петька Егору:
- Чтоб ты знал, Ёрка, это мы с Саней наказали Варакушу... Полицая Ухана тоже...
...Нет Сани. Не стало озорного братана. Но появился на белый свет недавно, в конце марта, братанчик Миша. Селищев Миша. И он, Егор, стал его крестным отцом. А на прошлой неделе очень кстати припомнились Егору предсмертные слова Афони Господипомилуй: "Ты, Ёрка?! Не заходи в мой двор!.. Не подходи к кабыце... Ты не узнаешь... не..." Почему это ему, Егору, нельзя было заходить в бывший Афонин двор и подходить к кабыце? И чего это ему нельзя было узнать?.. Уж не прятал ли Афоня чего-либо ценного в той самой кабыце?
Пришел Егор к тете Фросе и, ничего ей не говоря, стал тщательно осматривать летнюю печку-кабыцу под черепичным навесом. Кабыца за зиму обшелушилась, кирпичи кое-где оголились, труба похилилась. Фрося вышла во двор, спросила:
- Егор, ты что к печке приглядываешься?
- Да вот нюхом чую, есть в печке интересная захоронка.
- Ну да?
Заметил Егор: задняя стенка трубы сложена из двух рядов кирпичей, и сверху, между этими двойными кирпичами, виднелась неширокая щель.
- Тетя, ты все равно будешь перекладывать печь, - сказал Егор и, не дожидаясь ответа, навалился на трубу, сломил ее под самый корень. Она рухнула, разлетелись залитые спекшейся сажей кирпичи, и промеж них запрыгали, звеня и раскатываясь, серебряные рубли и полтинники. И было их множество - около двухсот.
- Но как ты узнал про эту Афонину захоронку?! - пораженно спросила Фрося.
- Во сне увидел, тетушка.
- Ври больше, племяш! - не поверила она, но не стала допытываться. - Я их в банк сдам, на танковую колонну пойдет.
- Но только сдай от имени моего крестника. Так и напиши в заявлении: я, такая-то и такая, сдаю серебро на танковую колонну от имени внука красного атамана, Михаила Дмитриевича Селищева.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38