Большинство соседних кабинетов закрыты и погружены во тьму. По коридорам ходят уборщики, опустошая мусорные корзины и сдирая своими тележками краску с бордюров.
Бобби ушел. Но даже сейчас, вглядываясь в потемневший квадрат окна, я легко представляю его потное лицо, забрызганное кровью той несчастной женщины.
Я должен был это предвидеть. Он мой пациент, я несу за него ответственность. Я знаю, что не могу водить его за руку или заставлять приходить на прием, но это не приносит облегчения. Бобби почти плакал, описывая, как его задержали, но сочувствовал он себе, а не женщине, на которую напал.
Мне трудно сочувствовать некоторым пациентам. Они платят девяносто фунтов и за это смотрят в пол или жалуются на то, что, по-хорошему, должны обсуждать со своими близкими, а не со мной. Бобби не похож на них. Не знаю почему. Иногда он кажется мне совсем жалким в своей неуклюжести и все же временами поражает меня своей уверенностью и умом. Он смеется не там, где надо, неожиданно взрывается, а его глаза бледны и холодны, как бутылочное стекло.
Иногда я думаю, что он чего-то ждет, словно горы вот-вот сдвинутся или произойдет парад планет. И как только все встанет на свои места, он объяснит мне, что же происходит на самом деле.
Я не могу этого ждать. Я должен понять его сейчас.
8
Мохаммеду Али много за что надо ответить. Когда он зажигал олимпийский огонь в Атланте, на всей планете не было ни одной пары сухих глаз.
Почему мы плакали? Потому что великий спортсмен опустился до этого – трясущегося, бормочущего, дергающегося калеки. Человек, когда-то танцевавший как бабочка, теперь дрожал, как желе.
Мы особенно остро переживаем за спортсменов. Когда тело отказывает ученому вроде Стивена Хоукинса, мы воображаем, что он продолжит жить своим умом, но атлет-калека – все равно что птица со сломанным крылом. Когда возносишься на самую вершину, трудновато приземляться.
Сегодня пятница, и я сижу в приемной Джока. Я привык к этому прозвищу, хотя на самом деле его зовут доктор Эмлин Роберт Оуэнс; он шотландец с уэльским именем.
Коренастый, почти квадратный мужчина с могучими плечами и бычьей шеей, он больше похож на бывшего боксера, чем на нейрохирурга. На стенах его приемной висят репродукции Сальвадора Дали и фотография Джона Макинроя с кубком Уимблдона. Макинрой написал на ней: «Не может быть!»
Джок велит мне сесть на смотровой стол, затем закатывает рукава. У него толстые смуглые руки. Вот почему мяч с его подачи летит со скоростью реактивного снаряда. Игра в теннис с Джоком на восемьдесят процентов состоит из боли. Каждый удар отбивается изо всех сил и нацеливается прямо в твое тело. Даже на абсолютно пустом корте он пытается всадить мяч в меня.
Мои регулярные пятничные теннисные поединки с Джоком объясняются отнюдь не любовью к теннису. Они – дань прошлому. Они посвящены высокой, стройной студентке, которая предпочла меня ему. Это было почти двадцать лет назад, и теперь она моя жена. Это до сих пор выводит его из себя.
– Как Джулиана? – спрашивает он, светя мне в глаза тонким фонариком.
– Хорошо.
– Что она думает о деле на краю крыши?
– Она до сих пор пилит меня.
– Ты сказал кому-нибудь о своем состоянии?
– Нет, ты говорил, что я могу вести себя нормально.
– Вот именно, нормально. – Он открывает папку и что-то строчит. – Есть дрожь?
– В общем-то, нет. Иногда, когда я пытаюсь встать с кровати или со стула, мой рассудок говорит: «Вставай!», но больше ничего не происходит.
Он делает еще одну заметку.
– Типичное явление! У меня такое случается постоянно, особенно когда по телику идет регби.
Он принимается ходить из стороны в сторону и смотрит, как мои глаза следят за его движениями.
– Как ты спишь?
– Не очень.
– Ты должен купить аудиозапись для релаксации. Знаешь, о чем я? Какой-нибудь парень говорит ужасно нудным голосом и вгоняет тебя в сон.
– Для этого я прихожу сюда.
Джок особенно усердно ударяет меня по коленке резиновым молоточком, заставляя вздрогнуть.
– Должно быть, задел смешливую кость, – говорит он саркастически. Отступает назад. – Отлично, процедуру ты знаешь.
Я закрываю глаза и соединяю руки – указательный палец к указательному, средний к среднему и так далее. Мне это почти удается, но безымянные пальцы соскальзывают друг с друга. Я пытаюсь заново, и на сей раз средние пальцы не встречаются там, где им положено.
Джок ставит локоть на стол и приглашает меня к состязанию в армрестлинг.
– Я потрясен, какие у вас тут, ребята, высокие технологии, – говорю я, готовясь к бою. Его рука стискивает мои пальцы. – Я уверен, что ты делаешь это ради собственного удовольствия. Возможно, это не имеет никакого отношения к процедуре осмотра.
– Как ты догадался? – говорит Джок, пока я давлю на его руку. Я чувствую, как кровь приливает к моему лицу. Он играет со мной. Хоть бы раз одолеть мерзавца!
Признавая поражение, я откидываюсь назад и разминаю пальцы. На лице Джока нет признаков торжества. Не дожидаясь указаний, я встаю и принимаюсь ходить по комнате, пытаясь размахивать руками, как в марше. Левая рука, кажется, висит неподвижно.
Джок снимает целлофановую оболочку с пачки сигар и отрезает кончик одной. Он обводит его языком и облизывает губы, прежде чем прикурить. Затем закрывает глаза и улыбается сквозь дым.
– О боже, как же я всегда жду первой! – говорит он. Он смотрит, как дым поднимается к потолку, позволяя ему заполнить тишину так же, как он заполняет пространство.
– Итак, каков вывод? – спрашиваю я в волнении.
– У тебя болезнь Паркинсона.
– Я это уже знаю.
– Что еще ты хочешь услышать?
– Что-нибудь, чего я не знаю.
Он покусывает сигару.
– Ты же изучал литературу. Держу пари, ты можешь рассказать мне все об этой болезни – каждую теорию, исследовательскую программу, истории знаменитых больных. Ну же, скажи мне. Какие лекарства я должен выписать? Какую диету?
Для меня непереносим тот факт, что он прав. Я могу рассказать ему в стихах и в прозе. Весь этот месяц я часами шарил в Интернете и читал медицинские журналы. Я знаю все о докторе Джеймсе Паркинсоне, английском враче, описавшем в 1817 году заболевание, которое он назвал «дрожательный паралич». Известно, что в Великобритании этой болезнью поражены сто двадцать тысяч человек. Большинство из них – люди старше шестидесяти, но каждый седьмой заболевший моложе сорока. Примерно у трех четвертей заболевших с самого начала проявляется дрожь, у других же она может не развиться никогда.
Конечно, я искал ответы. А он чего ожидал? Правда, ответов найти нельзя. Все эксперты утверждают одно и то же: болезнь Паркинсона – одно из самых загадочных и сложных заболеваний.
– А что тесты, которые ты провел?
– Результаты еще не пришли. Я получу их на следующей неделе. Тогда и обсудим курс медикаментов.
– Каких медикаментов?
– Коктейль.
Он говорит, как Фенвик.
Джок стряхивает пепел со своей сигары и подается вперед. С каждой нашей встречей он все больше и больше похож на стареющего политика. Скоро начнет носить цветные подтяжки и гольфы.
– Как поживает Бобби Моран?
– Не очень.
– Что случилось?
– Он избил женщину, которая невольно увела его кеб.
Джок забывается и, вдохнув дым, начинает неистово кашлять.
– Очаровательно! Еще один удачный исход!
Именно Джок послал Бобби ко мне. Местный врач прислал его на неврологические тесты, но Джок не нашел никаких физических отклонений, поэтому передал его дальше. Вот его точные слова: «Не волнуйся, он застрахован. Тебе могут на самом деле заплатить».
Джок думает, что я должен был остаться верным «настоящей медицине», когда у меня имелась такая возможность, вместо того чтобы позволять своей общественной сознательности обходиться мне дороже дома. По иронии судьбы в университете он был такой же, как я. Когда я напоминаю ему об этом, он возражает, что просто в те дни все самые симпатичные девушки придерживались левых взглядов. Он был социалистом «лета любви»: готов на все, лишь бы с кем-нибудь переспать.
Никто не умирает от болезни Паркинсона. Умирают с ней. Это одна из избитых острот Джока. Я буквально представляю ее на автомобильной наклейке, потому что она почти так же смешна, как «Оружие не убивает людей, это делают люди».
Мою реакцию на болезнь можно было озаглавить: «Почему я?», но после встречи с Малкольмом на крыше Марсдена я приструнил себя. Его болезнь тяжелее моей. Он выиграл.
Я начал понимать, что что-то не так, год и три месяца назад. Сначала появилась усталость. Иногда я словно шел по грязи. Я по-прежнему играл в теннис дважды в неделю и тренировал футбольную команду Чарли. Во время наших тренировочных матчей я справлялся с десятком восьмилеток и воображал себя Зинетдином Зиданом, плеймейкером, отдающим точные пасы и совершающим эффектные двухходовки.
Но потом я стал замечать, что мяч летит не туда, куда я его посылал, и, совершив резкий рывок, я запутывался в собственных ногах. Чарли думала, что я дурачусь. Джулиана думала, что я ленюсь. Я винил во всем свои сорок два года.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что все признаки были налицо. Мой почерк стал еще неразборчивее, а петли и пуговицы превратились в постоянную помеху. Иногда мне было трудно встать со стула, а спускаясь по лестнице, я держался за перила.
Затем настал черед нашего ежегодного паломничества в Уэльс на семидесятилетие моего отца. Я взял Чарли на прогулку по Грейт-Ормсхед, выходящую к заливу Пенрин. Сначала мы видели остров Паффин в отдалении, пока не налетел атлантический шторм, поглотивший его, словно гигантский белый кит. Согнувшись под порывами ветра, мы смотрели, как волны разбиваются о скалы, и чувствовали уколы водяной пыли. И вдруг Чарли спросила меня:
– Папочка, почему ты не двигаешь левой рукой?
– Что ты хочешь сказать?
– Твоя рука. Она просто висит.
И точно, она беспомощно болталась у меня сбоку.
На следующее утро рука, казалось, была в порядке. Я ничего не сказал Джулиане и, уж тем более, родителям. Мой отец – человек, ожидавший назначения на пост личного врача Господа Бога, – обвинил бы меня в ипохондрии и высмеял в присутствии Чарли. Он так и не простил мне, что я оставил медицину и занялся бихевиоризмом и психологией.
Предоставленное самому себе, мое воображение разыгралось не на шутку. Мне мерещились опухоли мозга и тромбы в сосудах. Что если меня хватит удар? Что если за ним последует второй? Я почти убедил себя, что чувствую боль в груди.
Прошел год, прежде чем я отправился к Джоку. К тому времени он сам кое-что заметил. Мы входили в раздевалку на корте, и вдруг меня начало заносить вправо, так что я преградил ему путь. Он также заметил, что моя левая рука безвольно свисает. Джок пошутил на этот счет, но я чувствовал, что он наблюдает за мной.
Не существует анализов, позволяющих выявить болезнь Паркинсона. Опытный невролог вроде Джока полагается на наблюдения. Существует четыре первичных симптома: дрожание рук, ног, челюсти; ригидность (негибкость) конечностей и туловища; замедленность движений и нарушение равновесия и координации.
Болезнь хроническая и прогрессирует. Она не заразна и не передается по наследству. Относительно ее возникновения существует множество теорий. Некоторые ученые винят свободные радикалы, которые вступают в реакцию с соседними молекулами и вызывают повреждение тканей. Некоторые возлагают ответственность на пестициды или другие отравляющие вещества в пищевой цепи. Генетический фактор тоже не исключен полностью, потому что в семьях, кажется, существует определенная предрасположенность к заболеванию, и, возможно, она связана с возрастом. Правда состоит в том, что причина болезни может корениться в комбинации всех этих факторов, а может заключаться в чем-то совершенно ином.
Возможно, мне стоит быть благодарным. Из моего опыта общения с врачами (а с одним из них я вырос) следует, что они могут дать ясный диагноз без всяких оговорок только в том случае, если стоишь в кабинете, скажем, с пистолетом в руке, приставленным к собственному виску.
В половине пятого я на улице, проталкиваюсь сквозь поток людей, спешащих к станциям метро и автобусным остановкам. Я направляюсь к Кавендиш-сквер и останавливаю такси. В это время снова начинается дождь.
Дежурный сержант в полицейском участке Холборна розоволиц и чисто выбрит, волосы прикрывают лысину на макушке. Перегибаясь через стойку, он макает печенье в кружку с чаем, засыпая крошками грудь девушки на третьей странице. Когда я открываю стеклянную дверь, он облизывает пальцы, вытирает их о рубашку и засовывает газету под стойку. Он улыбается, и его щеки трясутся.
Я показываю ему визитную карточку и спрашиваю, нельзя ли мне увидеть протокол задержания Бобби Морана. Его доброе расположение исчезает.
– Мы сейчас очень заняты, вам придется подождать.
Я оглядываюсь через плечо. Камера задержанных практически пуста. Только подросток в рваных джинсах, кроссовках и футболке с изображением «AC/DC» спит на деревянной скамейке. На полу валяются окурки, пластиковые стаканы совокупляются у металлической корзины.
С нарочитой медлительностью сержант подходит к каталогу с файлами у задней стены. Печенье прилипло сзади к его штанам, розовая крошка тает на крестце. Я позволяю себе улыбнуться.
Согласно протоколу задержания, Бобби арестовали в центре Лондона восемнадцать дней назад. Он признал себя виновным на слушании в суде магистрата Боу-стрит, и ему было назначено явиться 24 декабря в Олд-Бейли. Его преступление подпадает под пункт 20-й – нападение с нанесением тяжких телесных повреждений. Максимальное наказание – пять лет тюремного заключения.
Показания Бобби напечатаны на трех страницах через двойной интервал, на полях указаны исправления. Он не упоминает о маленьком мальчике или ссоре с ювелиром. Женщина нарушила очередь. К сожалению, теперь у нее раздроблена скула, сломаны челюсть, нос и три пальца.
– Где я могу найти информацию о залоге?
Сержант перелистывает документы и ведет пальцем по тексту о решении суда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45