Джулиана другая. Она умеет говорить. Она делится всем и все обсуждает. Не то чтобы я боялся открыть свои чувства. Я боюсь, что если начну, то не смогу остановиться.
Я пытаюсь придать разговору другой оборот.
– Когда люди женаты так долго, как мы с тобой, им не надо много говорить, – робко начинаю я. – Мы можем читать мысли друг друга.
– Правда? И о чем я сейчас думаю?
Я притворяюсь, что не слышу ее:
– Нам легко друг с другом. Это называется привычкой.
– Которая рождает презрение.
– Нет!
Она обнимает меня, проводя руками по груди и обхватывая за талию.
– Какой смысл жить с кем-то, если не можешь поговорить с ним о важных вещах? – Она кладет голову мне на спину. – Это делают супруги. Это нормально. Я знаю, что ты страдаешь. Я знаю, что ты напуган. Я знаю, что ты беспокоишься о том, что случится, если твое состояние ухудшится… о Чарли и обо мне… но ты не можешь стоять между нами и миром, Джо. Ты не можешь защищать нас от подобных вещей.
Я чувствую сухость во рту, как в начале похмелья. Это не спор, это просто разница в восприятии. Я знаю, что если я не отвечу, то Джулиана заполнит молчание.
– Чего ты так боишься? Ты ведь не умрешь.
– Я знаю.
– Конечно, это несправедливо. Ты этого не заслуживаешь. Но взгляни на то, что ты имеешь: прекрасный дом, карьера, жена, которая любит тебя, и дочь, готовая целовать землю, по которой ты ступаешь. Если все это не может перевесить любую проблему, то у нас что-то не так.
– Я не хочу, чтобы что-то менялось. – Мне противно оттого, как жалко и неубедительно это звучит.
– Ничто и не должно измениться.
– Я вижу, как ты наблюдаешь за мной. Ищешь симптомы. Здесь дрожь, там судорога.
– Тебе больно от этого? – внезапно спрашивает она.
– Нет.
– Я этого не знала. – Она соединяет свою и мою кисть и обвивает вокруг своей ладони мои пальцы. – Это тебя смущает?
– Иногда.
– Тебе нужна специальная диета?
– Нет.
– А упражнения?
– По мнению Джока, они могут помочь, но болезнь они не остановят.
– Я не знала, – шепчет она. – Надо было мне сказать. – Она придвигается еще ближе, прижимаясь губами к моему уху. Капельки воды на ее щеке похожи на слезы. Я глажу ее по голове.
Ее руки скользят по моей груди. Молния расстегнута, ласковое прикосновение ее пальцев, вкус ее языка, ее дыхание у меня в легких…
Потом, когда мы лежим в постели, я смотрю, как в груди у нее бьется сердце. В первый раз за шесть лет мы занимались любовью, не сверившись предварительно с календарем.
Звонит телефон.
– Профессор О'Лафлин?
– Да.
– Это из больницы Черинг-кросс. Извините, что разбудил вас. – У врача молодой голос, в нем слышится усталость. – У вас есть пациент по имени Бобби Моран?
– Да.
– Полиция обнаружила его лежащим на дорожке возле Хаммерсмит-бридж. Он спрашивал вас.
16
Джулиана переворачивается и укладывается на мою подушку, подтыкая одеяло под себя.
– Что случилось? – сонно спрашивает она.
– Проблема у пациента. – Я натягиваю свитер на футболку и начинаю разыскивать джинсы.
– Ты ведь не собираешься уходить?
– Ненадолго.
В этот ранний час мне требуется всего пятнадцать минут, чтобы добраться до Фулхема. Глядя сквозь двери больницы, я вижу, как негр-уборщик кружит по полу швабру и ведро в странном вальсе. За столом регистратуры сидит охранник. Он указывает мне путь к входу в травматологическое отделение.
За вращающимися дверями в приемной маются уставшие и раздраженные люди. Дежурная сестра занята. В коридоре появляется молодой врач и начинает спорить с бородатым человеком, прижимающим ко лбу окровавленную тряпку и кутающимся в одеяло.
– И прождете всю ночь, если не присядете, – говорит врач, отворачивается и смотрит на меня.
– Я профессор О'Лафлин.
Секунду он размышляет над моим именем. Потом вспоминает, кто я. С правой стороны шеи у него родимое пятно, и поэтому он ходит с поднятым воротником белого халата.
В течение нескольких минут я иду за этим белым халатом по пустому коридору мимо тележек с бельем и прислоненных к стенам носилок.
– С ним все в порядке?
– В основном порезы и синяки. Возможно, он выпал из машины или упал с велосипеда.
– Его оставят на ночь?
– Нет, но он не хочет уходить, не поговорив с вами. Он все говорит о том, что надо смыть кровь с рук. Вот почему я оставил его в смотровой. Не хочу, чтобы он расстраивал других пациентов.
– У него сотрясение?
– Нет. Но он очень взволнован. Полицейские думают, что существует угроза суицида. – Врач оборачивается и смотрит на меня. – А ваш отец хирург?
– На пенсии.
– Я однажды слушал его лекцию. Он производит большое впечатление.
– Да. Как лектор.
В смотровой маленькое окошечко расположено на высоте человеческого роста. Бобби сидит на стуле, вытянув ноги. На нем грязные джинсы, фланелевая рубашка и армейская шинель, рукава которой он теребит, ухватившись за ниточки. Взгляд воспаленных глаз Бобби устремлен на противоположную стену, словно на стену, где разыгрывается некая драма, которую никому другому не дано увидеть. Когда я вхожу, он не оборачивается.
– Бобби, это я, профессор О'Лафлин. Вы знаете, где вы находитесь?
Он кивает.
– Вы можете рассказать мне, что случилось?
– Я не помню.
– Как вы себя чувствуете?
Он пожимает плечами, все еще не глядя на меня. Стена интереснее. Я чувствую исходящий от него запах пота и сырой одежды. Есть и еще один запах – что-то знакомое, чего я никак не могу определить. Что-то медицинское.
– Что вы делали на Хаммерсмит-бридж?
– Не знаю. – Его голос дрожит. – Я упал.
– Что вы помните?
– Пошел спать с Арки, а потом… Иногда мне невыносимо быть одному. У вас бывает такое чувство? У меня постоянно. Я хожу по пятам за Арки. Я хожу за ней, постоянно говоря о себе. Я говорю ей, о чем думаю…
Наконец-то он перевел взгляд на меня. В его глазах страх. Пустота. Я уже видел это выражение. Один из моих пациентов, пожарный, постоянно слышал крики пятилетней девочки, которая погибла в горящей машине. Он спас ее мать и маленького брата, но из-за пламени не смог вернуться за нею самой.
Бобби спрашивает:
– Вы слышите ветряные мельницы?
– А какой звук они производят?
– Шум, похожий на лязг металла, но, когда ветер дует особенно сильно, их крылья дрожат и воздух начинает кричать от боли. – Его передергивает.
– А зачем нужны ветряные мельницы?
– Они все приводят в движение. Если приложите ухо к земле, то услышите их.
– Что значит «все»?
– Электричество, заводы, поезда. Без ветряных мельниц все это останавливается.
– Эти мельницы – Бог?
– Вы ничего не знаете, – говорит он, желая закончить разговор.
– Вы когда-нибудь их видели?
– Нет. Я же сказал, что слышу их.
– А где, по-вашему, они находятся?
– Посреди океанов, на больших платформах, как нефтяные вышки. Они вытягивают энергию из центра земли – из ядра. Мы используем слишком много энергии. Мы тратим ее. Вот почему надо выключать свет и экономить электричество. Или мы нарушим баланс. Если взять слишком много из центра, то там образуется вакуум. Мир взорвется.
– А почему мы забираем так много энергии?
– Выключайте свет слева, справа, слева, справа. Поступайте правильно. – Он отдает честь. – Я был правшой, но приучил себя писать левой… Давление растет. Я чувствую его.
– Где?
Он похлопывает себя по голове:
– Я похлопал себя по сердцевине. Сердцевина яблока. Вы знаете, что атмосфера Земли тонка, как яблочная кожура?
Он играет словами – характерная примета психического расстройства. Каламбуры и простые созвучия помогают связать разрозненные идеи.
– Иногда мне снится, что меня заперли на ветряной мельнице, – говорит он. – Шестеренки движутся, лезвия сверкают, молотки стучат по наковальням. Такую музыку играют в аду.
– Это один из ваших кошмаров?
Он переходит на заговорщический шепот:
– Некоторые из нас знают, что происходит.
– И что же происходит?
Он откидывается назад, оглядывая меня. Его глаза светятся. Затем странная полуулыбка возникает у него на лице.
– Вы знаете, что космическому кораблю с экипажем понадобилось меньше времени, чтобы долететь до Луны, чем дилижансу, чтобы объехать Англию?
– Нет, я этого не знал.
Он вздыхает с торжеством.
– Что вы делали на мосту?
– Я лежал на земле и слушал мельницы.
– Когда вас привезли в больницу, вы повторяли, что хотите смыть кровь с рук.
Он помнит это, но молчит.
– Как кровь попала на ваши руки?
– Ненавидеть – это нормально. Мы просто об этом не говорим. Совершенно нормально хотеть причинить боль людям, которые причинили боль нам…
Я не вижу в этом смысла:
– А вы причинили кому-то боль?
– Все эти капли ненависти собираются в бутылку. Кап, кап, кап… Ненависть не испаряется, как другие жидкости. Она похожа на нефть. Потом однажды бутылка наполняется.
– И что тогда происходит?
– Ее надо опустошить.
– Бобби, вы обидели кого-нибудь?
– А как еще можно избавиться от ненависти? – Он снова теребит рукава рубашки, покрытой чем-то темным.
– Это кровь, Бобби?
– Нет, это нефть. Вы что, не слушали меня? Все дело в нефти. – Он встает и делает два шага к двери. – А теперь мне можно пойти домой?
– Я думаю, вам стоит ненадолго остаться здесь, – говорю я, пытаясь сохранить обыденный тон.
Он подозрительно смотрит на меня:
– Почему?
– Вчера вечером у вас произошел срыв и вы потеряли чувство реальности. Возможно, вы попали в аварию или упали. Я думаю, надо сделать анализы и понаблюдать вас.
– В больнице?
– Да.
– В общем отделении?
– В психиатрическом.
Он не колеблется ни секунды:
– Идите вы к черту! Вы хотите меня запереть!
– Вы останетесь добровольно. Вы сможете уйти, когда захотите.
– Это уловка. Вы думаете, что я сумасшедший! – Он орет на меня. Он хочет сбежать, но что-то удерживает его здесь. Может быть, он потратил на меня слишком много сил.
По закону я не могу остановить его. Даже имей я доказательства, у меня нет права задержать или запереть Бобби. Такие полномочия есть у психиатров, судебных медиков и врачей, но не у скромного психолога. Бобби свободен.
– Можно прийти к вам на прием? – спрашивает он.
– Да.
Он застегивает шинель и кивает в знак одобрения. Я иду с ним по коридору, и мы садимся в лифт.
– У вас раньше случались такие провалы, как этот? – спрашиваю я.
– Что еще за «провалы»?
– Провалы в памяти, когда время словно исчезает.
– Это было около месяца назад.
– Вы помните, в какой день?
Он кивает:
– Мне надо было избыть ненависть.
Центральный вход больницы открыт. На крыльце Бобби поворачивается и благодарит меня. Я снова чувствую запах. Теперь я понимаю, что это. Хлороформ.
17

Хлороформ – бесцветная жидкость, плотность которой в два раза выше плотности воды, по запаху напоминающая эфир и с сильным сладким вкусом. Это важное органическое соединение, используемое преимущественно в промышленности.
Шотландский врач сэр Джеймс Симпсон из Эдинбурга впервые применил его в качестве анестетика в 1847 году. Спустя шесть лет английский врач Джон Сноу дал его королеве Виктории во время рождения принца Леопольда, ее восьмого ребенка.
Нескольких капель, нанесенных на ткань или маску, обычно достаточно для анестезии на несколько минут. Через 10–15 минут пациент приходит в сознание с чувством головокружения, но почти без тошноты и рвоты. Хлороформ очень опасен и вызывает фатальный паралич сердца приблизительно в одном из 3000 случаев.
Закрыв энциклопедию, я кладу ее на место и пишу для себя заметку. Откуда у Бобби хлороформ на одежде? Как он мог использовать этот промышленный раствор или анестетик? Кажется, я припоминаю, что хлороформ иногда используется в лекарствах от кашля и кремах против раздражений, но не в таких количествах, чтобы оставить столь явный запах.
Бобби говорил, что работает курьером. Возможно, он развозит промышленные жидкости. Я спрошу его в следующий раз, если тогда его еще можно будет контролировать.
Я слышу грохот, доносящийся из подвала. Ди Джей и его помощник все еще возятся с котлом. Очевидно, вся наша водопроводная система была сконструирована маньяком, одержимым страстью изгибать трубы. Изнутри наши стены похожи на современную скульптуру. Один бог знает, во что это нам обойдется.
В кухне, налив кофе, я усаживаюсь за стол рядом с Чарли. Она укладывает библиотечную книгу на коробку сухих завтраков. Моя газета покоится на стакане с апельсиновым соком.
Чарли играет: подражает каждому моему движению. Когда я откусываю тост, она делает то же самое. Когда я отхлебываю кофе, она отхлебывает чай. Она даже склоняет голову подобно мне, когда я пытаюсь разобрать новости на сгибе страницы.
– Тебе хватит мармелада? – спрашивает она, помахивая рукой у меня перед носом.
– Да, извини.
– Ты разговаривал с феями.
– Они передали тебе привет.
Из прачечной появляется Джулиана, отбрасывая прядь волос со лба. Вдали шумит центрифуга. Раньше мы завтракали вместе, пили кофе и передавали друг другу страницы газеты. Теперь она не может так долго сидеть на одном месте.
Она загружает тарелки и чашки в посудомоечную машину и кладет передо мной таблетку.
– Что случилось в больнице?
– Упал один из моих пациентов. С ним все в порядке.
Она хмурится:
– Тебе надо сократить количество экстренных вызовов.
– Я знаю. Это исключительный случай.
Она откусывает кусочек тоста и начинает упаковывать обед для Чарли. Я чувствую запах ее духов и замечаю, что на ней новые джинсы и лучший жакет.
– Куда ты собираешься?
– У меня семинар по исламу. Ты обещал в четыре быть дома и посидеть с Чарли.
– Не могу. У меня прием.
Она недовольна:
– Но кто-то должен быть дома.
– Я могу вернуться к пяти.
– Ладно. Попробую найти кого-нибудь.
Из кабинета звоню Руизу. На заднем плане слышен шум промышленного оборудования и журчание воды. Он у реки.
Представляясь, я слышу электронный щелчок и задумываюсь, записывает ли он наш разговор.
– Я хотел бы задать вам вопрос о Кэтрин Макбрайд.
– Да?
– Сколько у нее было ран?
– Двадцать одна.
– Патологоанатом обнаружил следы хлороформа?
– Вы читали отчет.
– Там об этом не было упомянуто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45