В моей жизни было очень мало гостиничных номеров. Я благодарен судьбе за это. Почему-то одиночество и раскаяние кажутся мне частью их обстановки.
Я нажимаю на кнопку мобильного телефона и слышу сигналы автоматически набираемого номера. На автоответчике голос Джулианы. Я знаю, что она слушает. Я словно вижу это. Предпринимаю робкую попытку извиниться и прошу ее взять трубку. Говорю ей, что это важно.
Я жду… жду…
Она берет трубку. Мое сердце подпрыгивает.
– Что такого важного? – Ее голос звучит резко.
– Я хочу с тобой поговорить.
– Я не готова говорить.
– Ты не даешь мне возможности объясниться.
– Я дала тебе такую возможность позапрошлой ночью, Джо. Я спросила тебя, почему ты переспал со шлюхой, а ты сказал мне, что с ней тебе было легче поговорить, чем со мной…. – Ее голос прерывается. – Думаю, я оказалась паршивой женой.
– У тебя все спланировано. Твоя жизнь идет как по часам: дом, работа, Чарли, школа – ты никогда не сбиваешься с ритма. Я единственная вещь, которая не работает… неправильно работает… больше не работает….
– И в этом виновата я?
– Нет, я не это имею в виду.
– Что ж, извини, что я так стараюсь. Я думала, что строю для нас уютный дом. Я думала, что мы счастливы. Тебе хорошо, Джо, у тебя есть карьера и пациенты, которые думают, что ты можешь ходить по воде. А у меня есть только мы. Я от всего отказалась ради этого, и мне это нравилось. Я любила тебя. А ты взял и отравил колодец.
– Но неужели ты не понимаешь: то, что со мной случилось, разрушит все…
– Нет, не смей перекладывать вину на свою болезнь. Ты сделал выбор сам.
– Это была только одна ночь, – говорю я жалобно.
– Нет! Это была другая женщина. Ты целовал ее так же, как меня. Ты спал с ней! Как ты мог?
Даже всхлипывая и злясь, она остается категоричной. Я эгоистичный, незрелый, лживый и жестокий. Я пытаюсь выбрать эпитеты, которые не подходят ко мне. Не удается.
– Я ошибся, – слабо говорю я. – Прости.
– Этого недостаточно, Джо. Ты разбил мое сердце. Знаешь, сколько мне надо ждать результатов анализа на СПИД? Три месяца!
– Но Элиза не больна!
– Откуда ты знаешь? Ты что, спросил ее об этом, прежде чем решил не пользоваться презервативом? Я вешаю трубку.
– Подожди! Пожалуйста! Как там Чарли?
– Прекрасно.
– Что ты ей сказала?
– Что ты мерзкий изменник и слабый, жалкий, эгоцентричный калека.
– Ты этого не сказала.
– Нет, но хотелось.
– Я на несколько дней уеду из города. Полиция может спросить тебя, где я нахожусь. Вот почему тебе лучше ничего не знать об этом.
Она не отвечает.
– Ты можешь всегда найти меня по мобильному. Пожалуйста, звони. Обними от меня Чарли. Я пойду. Я люблю тебя.
Я быстро вешаю трубку, боясь услышать ее молчание.
Заперев дверь, я кладу тяжелый ключ глубоко в карман. Спускаясь по лестнице, дважды пытаюсь нащупать его. Вместо этого натыкаюсь на кита Бобби. Провожу пальцами по его поверхности.
Снаружи ледяной ветер толкает меня по Ганновер-стрит в Альберт-докс. Ливерпуль напоминает мне сумку старой женщины, набитую безделушками, обрывками, фантиками и недоеденными конфетами. Эдвардианские пабы теснятся рядом с монументальными соборами и деловыми кварталами в стиле ар деко, которые не могут решить, на каком континенте им положено находиться. Некоторые более современные здания так быстро одряхлели, что смотрятся как заброшенные игорные заведения, годные только на снос.
Хлопковая Биржа на Олд-Холл-стрит – величественное напоминание о тех временах, когда Ливерпуль был центром международной хлопковой торговли, снабжающим всю легкую промышленность Ланкашира. Когда здание биржи открылось в 1906 году, в нем были телефоны, электрические лифты, электронные часы и прямая телефонная связь с нью-йоркскими фьючерсными рынками. Теперь здесь хранятся, помимо прочего, тридцать миллионов записей о рождениях, смертях и браках, имевших место в Ланкашире.
Странная смесь людей толпится у каталогов: класс, пришедший на экскурсию, американские туристы, ищущие дальних родственников, почтенные дамы в твидовых юбках, исследователи завещаний и охотники за наследством.
У меня есть цель. Она кажется вполне достижимой. Я тоже встаю в очередь к томам с цветными указателями, где надеюсь отыскать запись о появлении Бобби на свет. С ней я могу получить свидетельство о рождении, которое, в свою очередь, даст мне имена его родителей, сведения о их местожительстве и роде занятий.
Книги сложены на металлических полках, на них отмечены месяц и год. Тома 1970–1980 годов разделены по кварталам, фамилии следуют в алфавитном порядке. Если Бобби сказал правду о своем возрасте, мне придется просмотреть только четыре тома.
Год 1980. Я не нахожу записи ни о Бобби Моране, ни о Роберте Моране. Принимаюсь просматривать предыдущие и последующие года, доходя до 1974-го и 1984-го. Разочаровавшись, пролистываю свои записи. Интересно, не изменил ли Бобби своего имени. Если так, то мне не повезло.
У справочной стойки прошу телефонную книгу. Не могу сказать, очаровываю я людей своей улыбкой или пугаю. Маска Паркинсона непредсказуема.
Бобби солгал о том, в каком месте находилась его школа, но, возможно, дал ее настоящее название.
В Ливерпуле две школы Сент-Мери, только одна из них начальная. Я выписываю номер телефона и отыскиваю в фойе уголок, откуда можно позвонить. Секретарша говорит с ливерпульским акцентом, словно персонаж фильма Кена Лоуча.
– Мы закрыты на рождественские каникулы, – сообщает она. – Меня вообще не должно здесь быть. Я просто убирала в кабинете.
Я выдумываю историю о больном друге, который хочет разыскать своих старых приятелей. Мне нужны классные журналы или фотографии середины восьмидесятых. Она полагает, что в библиотеке целый шкаф таких бумаг. Мне стоит позвонить в новом году.
– Я не могу долго ждать. Мой друг очень болен. Сейчас ведь Рождество.
– Может, я смогу проверить, – говорит она сочувственно. – Какой год вас интересует?
– Я не знаю точно.
– Сколько лет вашему другу?
– Двадцать два.
– Как его зовут?
– Я думаю, у него раньше было другое имя. Вот почему мне нужны фотографии. Я его узнаю.
Она внезапно теряет ко мне доверие. Ее подозрения усиливаются, когда я предлагаю зайти в школу. Она хочет спросить разрешения у директрисы. А еще лучше мне было бы написать запрос и послать его по почте.
– У меня нет времени. Мой друг…
– Извините.
– Подождите! Пожалуйста! Его имя Бобби Моран. Он носил очки. Пошел в школу где-то в 1985 году.
Она колеблется. После продолжительной паузы предлагает мне перезвонить через двадцать минут.
Я выхожу на улицу подышать свежим воздухом. В начале аллеи стоит человек с почерневшей тележкой. Он периодически выкрикивает: «Жааареныееее каштааааныыы», – и это звучит жалобно, как крик чайки. Он вручает мне коричневый бумажный пакет, и я сажусь на ступеньки, сдирая почерневшую кожицу с теплых каштанов.
Одно из самых приятных моих воспоминаний о Ливерпуле связано с едой. Картошка с рыбными палочками, карри по вечерам в пятницу. Рулеты с вареньем, хлебный пудинг, взбитая патока, сосиски с пюре… Мне также нравилось причудливое сборище людей: католиков, протестантов, мусульман; ирландцев, африканцев, китайцев – жуликов, отчаянно гордых и в равной степени не смущавшихся выразить светлые чувства и вытереть нос собственным рукавом.
На этот раз секретарша уже не так осторожна. В ней проснулось любопытство. Мои поиски стали ее поисками.
– Извините, но я не смогла найти Бобби Морана. Вы уверены, что ищете не Бобби Моргана? Он учился у нас с тысяча девятьсот восемьдесят пятого по тысяча девятьсот восемьдесят восьмой год. Ушел из школы в третьем классе.
– Почему?
– Не могу сказать точно. – В ее голосе слышится неуверенность. – Я тогда здесь не работала. Семейная драма? – Но она может кое у кого спросить. У учителей. Она записывает название моей гостиницы и обещает оставить сообщение.
Вернувшись к разноцветным томам, я вновь просматриваю имена. С чего бы Бобби изменять фамилию лишь на одну букву? Он порывал с прошлым или пытался ускользнуть от него?
В третьем томе обнаруживаю запись о Роберте Джоне Моргане. Родился 24 сентября 1980 года в больнице при Ливерпульском университете. Мать: Бриджет Элси Морган (в девичестве Ахерн). Отец: Леонард Альберт Эдвард Морган (моряк с торгового судна).
Я все еще не до конца уверен, что это Бобби, но вероятность велика. Я заполняю розовый бланк требования, чтобы заказать копию полного свидетельства о рождении. У чиновника за стеклянной перегородкой агрессивный подбородок и раздувающиеся ноздри. Он бросает мне бланк обратно.
– Вы не указали причину требования.
– Я восстанавливаю семейную историю.
– Домашний адрес?
– Я заберу его отсюда.
Даже не взглянув на меня, он шмякает на бланк печать величиной с кулак.
– Приходите в новом году. Мы с понедельника закрываемся на праздники.
– Я не могу так долго ждать.
Он пожимает плечами:
– Зайдите в понедельник. До обеда мы еще работаем.
Через десять минут я покидаю здание биржи с квитанцией в кармане. Три дня. Я не могу так долго ждать. Переходя улицу, я составляю новый план.
Здание, где располагается редакция «Эха Ливерпуля», похоже на зеркальный кубик Рубика. Фойе заполнено пенсионерами, приехавшими на дневную экскурсию. У каждого сумка-сувенир с приклеенным именем.
Молодая секретарша сидит на высоком стуле за темным деревянным столом. Она маленькая и бледная с желтоватыми глазами. Дверь-вертушка слева отделяет нас от лифта.
– Меня зовут профессор Джозеф О'Лафлин, и я надеялся воспользоваться вашей библиотекой.
– Извините, но мы не разрешаем пользоваться нашей библиотекой. – Рядом с ней на стойке расположился большой букет цветов.
– Они прекрасны.
– К сожалению, не мои. Все достаются редактору отдела моды…
– Я уверен, вы получаете больше, чем отдаете.
Она понимает, что я заигрываю с ней, но все равно смеется.
– А что, если я захочу заказать фотографию? – спрашиваю я.
– Заполните этот бланк.
– А если я не знаю ни даты, ни имени фотографа?
Она вздыхает:
– Вам ведь нужна не фотография, не так ли?
Я качаю головой.
– Я ищу заметку о смерти.
– Как давно?
– Около пятнадцати лет назад.
Она просит меня подождать и звонит наверх. Потом спрашивает, нет ли у меня с собой чего-нибудь вроде пропуска или визитной карточки. Я протягиваю ей свое удостоверение, и она кладет его в пластиковый кармашек, который прикалывает мне к рубашке.
– Библиотекарь знает о вашем приходе. Если кто-нибудь спросит вас, что вы делаете, скажите, что проводите расследование для медицинского издания.
Я поднимаюсь на лифте на пятый этаж и иду по коридору. Порой мне попадаются на глаза большие редакционные комнаты за открытыми дверями. Я опускаю голову и иду с озабоченным видом. Нога часто немеет и двигается, словно загипсованная.
Библиотекарше за шестьдесят, у нее крашеные волосы и очки, болтающиеся на цепочке. На большом пальце правой руки – резиновый наперсток для переворачивания страниц. Ее стол окружен десятками кактусов.
Она замечает, что я смотрю на них.
– У нас здесь слишком сухо, чтобы могло расти что-то другое, – объясняет она. – Сырость разъедает типографскую краску.
Длинные столы завалены газетами. Какие-то люди вырезают статьи и складывают их аккуратными стопками. Другие читают и подчеркивают ключевые имена и фразы. Третьи, ориентируясь по этим пометкам, сортируют статьи по папкам.
– У нас есть переплеты стопятидесятилетней давности, – говорит библиотекарша. – Вырезки так долго не сохраняются. Со временем они рвутся по краям и распадаются в пыль.
– Я думал, что сейчас все в компьютерах, – говорю я.
– Только за последние десять лет. Сканировать все подшивки слишком дорого. Их микрофильмируют.
Она включает компьютер и спрашивает, что мне нужно.
– Я ищу объявление о смерти, опубликованное около тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. Леонард Альберт Эдвард Морган….
– Назван в честь старого короля.
– Думаю, он был кондуктором в автобусе. Возможно, жил или работал в районе Хейуорт-стрит.
– В Эвертоне, – говорит она, щелкая по клавишам двумя пальцами, – большинство местных автобусов начинают или заканчивают маршрут в Пир-хед или на Парадайз-стрит.
Я отмечаю это на листочке, стараясь писать большими ровными буквами. Это напоминает мне о подготовительном классе: я вывожу большие буквы на дешевой бумаге карандашом, который едва не упирается мне в плечо.
Библиотекарша проводит меня по лабиринту стеллажей, тянущихся от пола до разбрызгивателей под потолком. Наконец мы подходим к деревянному письменному столу, изрезанному лезвиями. В центре стоит проектор для просмотра микрофильмов. Она нажимает на выключатель, зажигает лампочку, и на экране появляется светлый квадрат.
Она выдает мне шесть коробок пленки за период с января по июнь 1988 года. Намотав первую пленку на держатели, она быстро меняет кадры, пробегая по страницам и интуитивно угадывая, где остановиться. Она указывает на раздел объявлений о рождениях и смертях, и я записываю номер страницы, надеясь, что в каждой газете она будет примерно той же.
Я веду пальцем вниз по списку имен в алфавитном порядке до буквы «М». Убедившись, что здесь нет Моргана, я перехожу к следующему дню… потом к следующему. Фокус постоянно приходится подстраивать. Иной раз надо двигать пленку туда-сюда, чтобы колонки совпали с экраном.
Покончив с первой партией, я принимаю от библиотекарши следующие шесть коробок. Газеты в период Рождества толще, и на их просмотр требуется больше времени. Когда я подхожу к концу ноября 1988 года, мое волнение возрастает. Что, если мои поиски напрасны? У меня немеют плечи и ноет спина из-за неудобной позы, которую я вынужден принимать. Глаза болят.
Пленка фиксирует очередной день. Я нахожу объявления о смерти. Несколько секунд тупо смотрю на страницу, а потом понимаю, что увидел. Вот оно! Я прикладываю палец к имени, словно боясь, что оно исчезнет.
Ленни А. Морган, 55 лет от роду, умер в субботу, 10 декабря, от ожогов, полученных при взрыве в инженерной мастерской Карнеги.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45