Юрская Елена
Возвращение - смерть
Юрская Елена
ВОЗВРАЩЕНИЕ - СМЕРТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
- Может, все таки самолетом? Сегодня есть два рейса. На коммерческий мы ещё успеваем, - осведомился сопровождающий.
- Нет, спасибо. Хочется поездом, - Наум протянул руку, обозначил пожатие и вскочил на подножку. - Спасибо, - ещё раз повторил он.
- Наш человек в СВ рядом.
- В этом нет необходимости. Я с неофициальным визитом.
- Так нам всем будет лучше, если что стучите, - сопровождающий вдруг по-мальчишески улыбнулся и закашлялся.
- Слушаюсь стучать, - усмехнулся Наум и скрылся в вагоне.
Вспомнить все. Был, кажется, такой американский фильм. Можно не видеть родину двадцать лет и в один момент узнать её по запаху. Носки, табак, сырое белье и пот проводницы. Но спрыгивать поздно. И не солидно. В пятьдесят лет нужно уметь следовать по заданному курсу. Наум провел рукой по лысине и рванул на себя дверь купе. Ручка заскрежетала, накренилась, но не поддалась.
- Что это Вы тут хулиганите, гражданин? СВ забронировано, проводница, всколоченная столичными впечатлениями, высунула половину тела в тесный коридор. - Я Вам говорю или кому? Бросьте ломать имущество! И вообще - где Ваш билет? Ходят тут всякие, уважаемым депутатам ехать мешают.
Наум улыбнулся. Одним из преимуществ его судьбы была непрезентабельная внешность. Впрочем, при хорошем костюме он вполне тянул на министра. Но без оного сливался с "бодрой массой служащих". Невысокий, лысеющий, с явно выраженным брюшком - в глазах проводницы он выглядел заблудшим по неопытности челночником. Даже жалко было разочаровывать женщину. Он полез во внутренний карман пиджака и достал аккуратно сложенный билет.
- Это мой номер. Откройте, будьте любезны.
- Ишь ты, - она выдохнула, с сожалением рассталась с массой домашних заготовок на тему "кто ты такой" и неуклюже прицепила к раскрасневшемуся лицу улыбку. - У нас чай есть. Для Вас специально. "Липтомн". Тю, черт, "Липтон". Вот. Будете?
Он тоже так мирился. В песочнице и в школе - а у меня "Гулливер" будете.
Дверь четвертого купе медленно проехала и явила миру широкоплечего парня в тельняшке. Для полноты картины встречи заморского гостя ему не хватало матрешки, но этот факт Наум потом занесет в протокол. Парень, судя по всему, был выдан ему в надзиратели. Или - в телохранители. Один хрен. Но тюремная лексика плюс запах - это что-то да значило. Добро пожаловать домой...
- В чем дело, малышка? Ты че тревожишь уважаемого гостя. Ну-ка живенько мне, - парень лихо цыкнул зубом и попытался обозначить стойку "смирно". Демократическое будущее новой страны никак не выравнило спину. Молодежь была шарнирной и к боям за власть, видимо, не готовой.
- Все в порядке. Спасибо, - Наум кивнул и, повернувшись спиной к онемевшей публике, затворил за собой дверь.
- Так чай как же?
- Да не лезь ты, кому сказал. Надо будет - сам зайду, - тон телохранителя вдруг стал игривым.
- Так ведь обманешь? - захихикала проводница.
Наум вздохнул. Там, без него, намечалась своя, очень интересная жизнь. А он - как всегда. Только нары да дорога.
Поезд тихо качнулся, на миг замер и резко рванул вперед. "Ну, с Богом," - сам себе пожелал пассажир. Он лег на уже застеленную полку, достал сигареты и в раздумии посмотрел на дырочки в потолке, обозначившие присутствие кондиционера. "Курить или не курить" - этот вопрос он решал последние два месяца. Правда, совершенно по другому поводу. И в совершенно других обстоятельствах. Вопрос был таким мучительным и страшным...Таким мучительным и страшным...
Но здесь Наум легко улыбнулся, представил себе возможный скандал с дико аллергизированной соседкой, которая непременно начнет стучать во все двери и сразу, и убежденный в незамедлительном наказании чиркнул спичкой.
Наум выбрал поезд, считая его тайм - аутом, временем для раздумий. Потому что как самый настоящий еврей он постоянно маялся над проблемой "ехать или не ехать". А если ехать, то делать или посмотреть. А если посмотреть, то что делать потом?
Его жена Галит всегда упрекала Наума в нерешительности. В самые неподходящие моменты у неё разыгрывалась жуткая мигрень, и она устраивала скандалы. "Если бы тебя не выперли тогда из Союза как диссидента, ты сидел бы в подвале НКВД и писал свои листовки. Если бы мой папа, этот святой человек, не сказал бы тебе, что нам пора жениться, ты убирал бы улицы, если бы не я, ты вообще бы ничего не мог придумать. Ну почему ты такой? И зачем мне это все надо?
Двадцать лет она спрашивает его об этом и он не знает, что сказать в ответ. Может быть, все дело в том, что она ругается на иврите? - разве он подходит для того, чтобы по-настоящему выяснить отношения.
А как Галит кричала перед его отъездом! "Ты хочешь провести там отпуск? Нас приглашают влиятельные люди. Нам надо думать о будущем. Наша страна нуждается в тебе, а ты едешь вытирать сопли своим паршивым гоям. Этим вонючим алимам? И кто только вбил тебе такое в голову? И кто только будет потом носить за тобой судно? Ты же будешь пить там эту ужасную воду?"
"И ещё - водку" - подумал тогда Наум. "А социальная служба Израиля за все это ответит. Ничего страшного."
Галит была права в одном - он теперь мало принадлежал себе. Он теперь стал государственным человеком - помощником министра, заместителем председателя русской партии "Баль - Алия". Его заслуги перед исторической родиной были столь велики, что ни один его визит уже не мог рассматриваться как приватный. Но что поделать?
Едкий дым расползался по купе и покрывал потолок незатейливыми узорами. В дверь тихонько поскреблись.
- Открыто, - буркнул Наум и не думая гасить сигарету.
- Ой, - засмущалась проводница, да Вы тут никак курите? Ой, так Вам же, наверное, неудобно? И пепел стряхнуть некуда. Так у меня ж в тамбуре, не поверите, чистота какая и коробочки для бычков, извиняюсь, окурков своими руками делала. Так...
- Я больше не буду, - он решил обойтись без скандала. Тем более просили так по-хорошему.
- Та я ж не про то. Я же мигом - баночку принесу. Вам с железа, чи со стекла? И по-русски Вы так хорошо говорите, а сказали - иностранец. Хоч у нас теперь кожный еврей, я извиняюсь, иностранец.
- Я - еврей, - смело сказал он. Получилось легко, без надрыва, без вызова. С достоинством, усугубленным возможными кредитами для обнищавшей неисторической родины.
- Так и среди них хорошие люди бывают, спокойно заявила проводница. Вот у моего свата, например, сосед. И что, что еврей - лишь бы не жид. Вот как я считаю. Так лучше со стекла?
Он кивнул и улыбнулся. Ничего не изменилось. Можно начать все сначала. Снова уехать в Москву, примкнуть к какой - нибудь "хельсинской группе" и начинать бороться за право каждой нации быть тем, кем она хочет быть. Стоп! С кем бороться - с проводницами в купе? Докатился. Следующая остановка полный бред. Желающие могут сойти и поселиться навеки.
- Извините, а? - проводница виновато уселась ему прямо на ноги. - Чего не сболтнешь? Меня вот Катя зовут - хотите вместе покурим?
Хотите - не хотите. Наум не хотел ничего. Ну разве что... Только об этом ещё нужно было думать. А так - ничего. Он кивнул. Катя присела и отважно затянулась знакомой дешевой (или уже дорогой? Это смотря чем мерить) "Примой". Стало тихо и дымно. Кроме готовых отняться под Катиным весом ног ничто не мешало думать.
- Что - то Вы бледненький, - изрекла она, плюнув в ладошку, чтобы затушить окурок. Стеклянную пепельницу из-под нежинских огурчиков, видимо, берегли исключительно для высоких гостей. Наум представил, как строгий бригадир осматривает тамбуры и вычитывает своих нерадивых подчиненных за окурки с обнаруженными на них прикусами каждой. "В стране безработица. В мире - безработица. Все плохо", - подумал он и улыбнулся.
- А я Вам музыку включу. На весь вагон. Кассета есть новая - класс. Под музыку веселее, - Катя неуклюже подмигнула, выхватила пепельницу, выбежала, стремительно появилась вновь, оставив на столике чай "Липтон" и нераспечатанную пачку "Мальборо". Эти сигареты Наум не курил. Но положил под подстаканник пятидолларовую бумажку. От щедрот. За которые Галит стерла бы его в порошок.
Но что уж теперь. Хотелось тяжело вздохнуть и заплакать, но из динамика над ухом понеслась мелодия, которую он не улавливал, не понимал, а от того сильно раздражался.
Ударного ритма поезда было бы вполне достаточно. Наум подкрутил ручку и добился относительной тишины.
Еще не поздно было вернуться. Приехать, полуофициально поручкаться с новой властью, поулыбаться для фоторепортеров, ничего не обещать, но обещать подумать и вечером улететь.
А как может быть не поздно, если уже поздно все. Кто будет выносить судна, которые так и так выносить придется. Рак. Это знак Зодиака, в который потом попадет его душа? Или нет? Это тоже уже было.
Что нужно для счастья мертвому человеку? И чего нужно бояться, когда приговор тебе уже подписан?
Он в одночасье перестал нуждаться и бояться. Теперь Галит кричит, но уже искоса поглядывает: как бы не переборщить. Ей важно, чтобы он умер на своих ногах. Теперь дома он часто говорит по-русски. И пьет. А она снова кричит.
Ему нужно было отдать долги. Обществу? Он сделал для него немало. Но можно же чего-то хотеть для себя. И пусть тебя не поймут, пусть посчитают нецивилизованным хамом, но от этого ты не перестаешь хотеть чего-то для себя.
Еще не поздно вернуться и в тихой скуке комфортабельной палаты принимать процедуры, которые ни к чему не приведут. Но все это будет очень достойно, правда, Нема.
А если ты хочешь немножко сделать революцию? Если в душе ты все равно банда, которую обидели и продали за просто так...
И если можно посчитаться и сделать свою смерть удивительной и приятной. То может быть все-таки ехать дальше?
Его мама говорила: "Нема, ты плохо кончишь?" До сегодняшнего дня это было неправдой. Но маме таки виднее.
За стеклом совсем стемнело. Наум не включал свет и тихо злился на себя за семейно-легендарную нерешительность. Кондиционер, судя по всему, заработал, и в купе поселился устойчивый запах туалета. Жаль, что Галит осталась дома.
- Водку будете? - резкий свет ударил по глазам. - В проеме двери стояла изрядно захмелевшая Катя с бутылкой белой жидкости.
- А буду, - решился Наум. На тотализаторе "рак против денатурата" он ставил на последнего.
- И парня твоего позовем? - подмигнула она залихватски.
- Так он вроде на работе, - усомнился Наум.
- Ой, да мы все на работе. Ты не по своей воле к нам-то едешь. Вот и выпьем за работу как непознанную необходимость.
- Логично, - подумал Наум и удивился. Марксистская философия в лице Кати приобретала очертания дельфийского оракула. "Не по своей воле".
Телохранителя звали Максимом. По образованию он был логопедом, а по призванию - супрематистом. Ни то, ни другое в постсоветском обществе спросом не пользовалось, но для застольного разговора было в самый раз. Катя только просила не изображать никакой похабщины на стенах, потому что вагон старый - ацетоном уже не берется.
Первая пошла легко и непринужденно, оставляя за собой разочарование от недобранного. Максим принес свою, и разговор мирно вложился в судьбы родины и демократов проклятых. Оные бегали по коридору и возмущенно требовали чая. Катя периодически отвлекалась и орала в полуоткрытую дверь: "Заварку свою носить надо, а кипятку соорудила - пользуйся бесплатно." Поскольку вагон был спальный, а народ все больше приличный - никто так и не учинил обещанного скандала. В девятом часу Максим предложил заменить орущую в вагоне попсу на сольный концерт Лучано Паваротти.
- Культурный ты, - одобрительно качнула головой Катя и попыталась подпеть "скажите, девушки, подружке вашей, что я ночей не сплю, о ней мечтаю, что всех красавиц..." На красавиц она дала петуха, смутилась и закашлялась.
- Хорошее у Вас сопрано, Наум одобрительно похлопал Катю по плечу. Но русский пьяный человек такого пренебрежения не терпит, а потому Катя вскинулась, встала во весь рост и раздельно проговорила:
- А ты, жид порхатый, говном напхатый, думал, что я всю жизнь по вагонам бегала. А я в школе музыкальной училась. И в хоре пела. И что такое сольфеджио, и сопрано, и бас, между прочим, знаю.
Наум плохо помнил, как потом они мирились и пьяно обещали друг другу вечную любовь. Как Катя плакала и дергала себя за язык, грозившись вырвать его вместе со всеми сионистами - антисемитами проклятыми. Максим, кажется, принес фломастер и начал обучать их обоих, прижавшихся друг к другу, основам супрематизма и все трезво логично толковал: "Малевич не мог уйти далеко, ему мешали цепи тоталитаризма." Тут Наум соглашался, потому что они мешали всем. Это точно. Он сам знал на своей шкуре, которую, опять таки кажется, он собирался всем продемонстрировать.
Была ещё третья и немножко четвертая. Наум, привыкший каждый вечер мысленно ощупывать себя на боль, вдруг почувствовал, что нет никого роднее и милее этих двух людей, неизвестно по какому поводу оказавшихся в его жизни, в его купе, в ночном поезде, который стал так стремительно раскачиваться, будто норовил выбросить всех пассажиров наружу.
- Моя фамилия Чаплинский, - сказал он, пытаясь уснуть.
- Да, три часа ночи совершенно трезвым голосом согласился Максим. Пора.
- Моя фамилия Чаплинский, - снова повторил Наум. - Здесь похоронен мой отец. Он умер и у меня здесь есть дело. Наверное, лучше лечь рядом с ним. Потому что у меня рак.
- Ты ложись пока здесь, - участливо сказала Катя. - А если рак, то я тебя к бабке сведу. И не спеши ты. Понял? Это ж надо - имя такое - Наум. Два пишем, три Наум...
Это было последнее, что слышал Наум, прежде чем провалиться в глубокий тревожный сон. Высокий израильский гость прибывал на родину, которая уже так щедро напоила его, на рассвете.
Острый похмельный синдром и радостный крик Кати "подъезжаем" заставили Наума сделать нерезкое движение головой от подушки. Отрыв показался болезненным и почему-то стыдным. Отражение в зеркале подтвердило его худшие опасения. Глаза сияли как у потерявшегося бессетхаунда, а рот так и норовил пустить слюну. "Шакарлет", - так говорила его мама.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44