сам он еще ее не видел, но непременно туда съездит. Тут ему пришли на ум логические выкладки Лейдига. Что, если он прав?
В сознании гаупткомиссара еще витал темный лес за замком, но тут его потеснила необъятная фигура толстяка. Она принадлежала Фабри, другу детства, а впоследствии коллеге-полицейскому.
Он давно уже оставил службу и жил в Шварцвальде, приближая обжорством собственную кончину — когда-нибудь он просто лопнет по швам. Тойер никогда не был мастером по части общения, но теперь у него назрела потребность увидеться с другом, поговорить, в конце концов, излить свои собственные скромные соображения человеку, который соображал еще более причудливо, но зато ухитрялся успешно выбираться из путаницы. А вдруг он уже лопнул?
Комиссар вернулся домой. Лежа в постели, он внезапно осознал, что не позвонил Ильдирим, не съел ничего существенного и даже не принял вечернюю порцию алкоголя. Все три пункта были для него почти равноценными и в тот момент значили не очень много.
Во сне по грозовому небу мчались тучи. Стало необычайно светло, словно от яркой молнии, но когда Тойер открыл глаза, его окружала тьма. Внизу какой-то придурок выбрасывал в мусорный контейнер бутылки, в такую-то позднюю пору. Под их звон комиссар опять уплыл в сон. Хафнер там дико барабанил по гигантскому, пронзительному металлофону, а Хорнунг тихонько, как она всегда это делала, открывала дверь своим ключом.
Два подростка орали на улице песни. Тойер снова почти проснулся и размышлял, какой шум он принял за звук открывающейся двери.
Тут он услышал шаги.
Было поздно, безумно поздно. Ильдирим сидела у себя на кухне с Бабеттой и фрау Шёнтелер. Ей приходилось бороться с шумом в ушах и с другими не менее мучительными ощущениями. Мамаша Шёнтелер сбросила вес, прошла психологический тренинг на чувство собственного достоинства (интересно, надолго ли его хватит), ей сделали новую, кокетливую прическу. Ее правая бровь была постоянно приподнята. Глаза, прежде сонные и заплывшие, теперь алчно поблескивали и буквально сверлили хозяйку квартиры.
— Я хочу только самого лучшего для моего ребенка. И если моему ребенку у вас лучше, я скажу — ты можешь остаться, Бабетта. Но я говорю вам, фрау Ильдирим, что, как я сейчас вижу, это не так.
Бабетта сидела с несчастным видом между двумя женщинами. Разговор был неизбежен, и участие в нем ребенка тоже. Прокурор все сильней укреплялась в мысли, что девочку нужно воспитывать и считаться с ее мнением.
— Вы уже несколько раз повторили это, — устало возразила она. — Только вы пришли не в восемь, как было договорено, а в десять. Для вашей дочери это все равно поздно, хоть ей и не нужно идти завтра в школу. Но по-моему, вам это безразлично.
— Жизнь женщины, принимающей социальную помощь, отличается от обычной, благополучной. В моей новой квартире вдруг перестала течь вода, я вызвала сантехника. Он пришел лишь в половине девятого.
— По-моему, тут она в самом деле ничего не могла поделать, — с грустной улыбкой сказала Бабетта, обращаясь к Ильдирим.
— Верно, она не виновата, — согласилась Ильдирим. — Но позвонить-то она могла?
Она была разочарована и одновременно злилась на себя за это разочарование. Бабетта растерялась и была уже не такой преданной, как хотелось бы Ильдирим. Конечно, это естественно, ведь мать есть мать, никуда от этого не денешься, а тут мать неожиданно обрела более-менее человеческий облик. Разве это не собьет с толку кого угодно? Чего она, собственно, ожидала? По сути, два дня отпуска она взяла, мучительно борясь с собственным чувством долга, и сейчас они уже остались далеко в прошлом. Теперь она разбиралась в паре потасовок, случившихся в Эммертсгрунде, и обижалась на девчушку, хотя та была ни при чем. Купленные ночные рубашки обе они так и не надели. Они были не супермать и супердочь, а нервная и замученная одинокая женщина и стоящая на пороге половой зрелости девочка без каких-либо блестящих перспектив в будущем. Такова правда, но ложь красивее. Она подумала о могучем комиссаре и их ночных встречах, всегда в поздний час, когда Бабетта уже спала, всегда почти в полном безмолвии. И повторила сама для себя: «Одинокая. Одна».
Целый час Ильдирим расхаживала взад-вперед по гостиной. Шёнтелер захотела поговорить с Бабеттой наедине. Разумеется, отказать было нельзя. Для ребенка всегда важно… И вот они уже два часа сидели втроем и вяло переругивались. Впрочем, какую-то козырную карту мать еще приберегала напоследок. Критическим глазом Ильдирим глядела на новый пуловер посетительницы, дорогой, слишком дорогой для женщины, живущей на пособие. Пусть даже после своего возвращения она сдала огромное количество стеклянной посуды, накопившейся в доме.
— Знаете, когда я забирала вещи из этой квартиры, вас никогда не было дома, фрау Ильдимир. Я спрашивала себя: где находится моя дочь в такое время?
— Ильдирим меня зовут…
— Я часто бываю одна, это точно, — подтвердила Бабетта.
Опекунша молчала и жалела, что сидит не в темноте.
— А потом моя дочь сказала мне то, чего вы не знаете, фрау Ильдирим. Это наводит меня на нехорошие мысли, раз ребенок не решается говорить вам такие вещи, фрау Ильдирим.
— Не обязательно повторять мое имя каждую минуту, даже если вы его наконец выучили. Сама я уже давно знаю, как меня звать.
— Часто она такая агрессивная? — С подчеркнутым добродушием фрау Шёнтелер обратилась к девочке и положила ей руку на плечо.
Бабетта, казалось, съежилась. Она молча потрясла головой и наклонила голову.
— Я установила контакт с твоим отцом. — Вот он, ее козырной туз. Тонкая, торжествующая улыбка заиграла на ее обновленном, здоровом лице.
Бабетта встрепенулась. Ильдирим с трудом удержалась, чтобы не проделать то же самое.
— Ты ведь всегда говорила, что он мной не интересуется. — У девочки задрожала нижняя губа.
— На групповой терапии в клинике, — сложное предложение без грамматических ошибок — поистине, она сделала шаг вперед, — мы все учились заново обдумывать свою жизнь. Прежде я никогда не старалась убедить твоего отца, чтобы он занимался тобой. Тогда я это поняла и так разволновалась, что стул показался мне горячим.
«Надеюсь, ты обожгла себе задницу», — подумала хозяйка квартиры, все больше теряя терпение, но пока еще покорная судьбе. Стремясь выплеснуть накопившееся в ней зло, она пошла в кладовку и вернулась с бутылкой хереса. Но похоже, фрау Шёнтелер это не впечатлило.
— Вот так я наладила контакт…
— Что делает мой отец? — Голос Бабетты был еле слышен.
— Он живет в Мелле возле Оснабрюкка. У него строительная фирма. — Мать выглядела так, словно сама внезапно оказалась в большом бизнесе. — Он хочет познакомиться с тобой, дочка.
Глаза девочки наполнились слезами.
— Мне хочется жить у тебя, — сказала она Ильдирим. — Но я еще никогда не видела отца…
Прокурор устало кивнула. Разве можно сердиться на девочку? Да и вообще, с какой стати она отбирает у женщины ее дочь? Она набрала полную грудь воздуха:
— Так, фрау Шёнтелер. Бабетта все чаще и чаще приходила ко мне, потому что вы все меньше о ней заботились. Вы принимали у себя внизу мужчин, сейчас я могу уже сказать, как все было. Комиссия по делам молодежи поручила мне заботиться о Бабетте, и поручение действует до сих пор. Девочке пора спать, сейчас слишком поздно. Отец пускай позвонит мне, и мы договоримся о форме общения. На сегодня хватит.
— Уж он позвонит, — зловеще пообещала Шёнтелер, — это точно, как аминь в церкви. Он тоже считает, что дочь должна жить у матери.
Ильдирим встала:
— Я сказала, на сегодня хватит. В следующий раз позвоните, если будете опаздывать, иначе разговор не состоится.
— Дорогая моя, я с радостью осталась бы с тобой здесь или забрала тебя к себе. — Шёнтелер смотрела на сонную дочь с новым чувством. — Но сейчас ничего не получится, потому что тетя Ильдирим запрещает. Только, дочка, то, что ты мне сказала, это мы должны сказать фрау Ильдирим прямо сейчас. Она не станет тебя ругать, если я буду рядом.
— Скажи лучше ты, — торопливо прошептала Бабетта. Такой она когда-то пришла в эту квартиру, совсем тихой и робкой. Чувство нежности вернулось к Ильдирим, смешавшись с разочарованием.
— Дело в том, — торжествующе объявила мамаша, — что Бабетта видела убийцу, того самого, ненормального, который говорил про плазму.
Шум в правом ухе Ильдирим замер, описал безумный круг по ее телу и внезапно возник с другой, левой стороны.
Шаги? Иногда Тойер слышал, как в нижней квартире ходила соседка-пенсионерка, бывшая банковская служащая, но сейчас она в отъезде. Снова легкий шум, тихий, словно крадется тень, тихие шаги по ковровому покрытию. Дверь в гостиную была лишь прикрыта. Теперь сыщик окончательно проснулся. Если он сейчас резко встанет, тоже возникнет шум. Он выпрямился очень осторожно. При ночном освещении спальня показалась ему совсем маленькой. Он поглядел в щелку, насколько это ему удалось. От света, лившегося с Брюккенштрассе через окно, на стене гостиной плясало зеркальное отражение узора на занавесках. Нет, это невозможно. Точно невозможно. Почему именно он должен стать очередной жертвой убийцы? Но почему нет?
Между стенами и занавеской возникла тень. Черная.
«На мне дурацкие трусы, — подумал Тойер. Мысль проявилась четко, словно высеченная на камне. — Таким меня и найдут».
Чья-то рука показалась между косяком и дверью. С оглушительным воплем, причину которого он и сам не понимал, Тойер вскочил с кровати и изо всех сил набросился на дверь. Теперь закричал непрошеный гость. Сыщик рванул на себя дверь и с силой ударил туда, где пятно было особенно темным. Все затихло. Хрипло дыша, Тойер зажег свет.
Перед ним лежал на полу оглушенный Вольфганг Ратцер, студент теологии со времен динозавров, носитель баварских кожаных штанов, частный мистик, обуреваемый огромными амбициями, а теперь еще и правонарушитель, проникший в чужое жилье.
Комиссар прикинул, сильно ли он рискует, если быстро схватит свою одежду, и при виде кашляющего на полу человечка решил, что риск невелик.
— Вы сломали мне палец, — вопил Ратцер. — И ужасно сильно ударили в грудь.
Пока Тойер одевался, его, опытного полицейского, раскрывшего на своем веку не одно убийство, огорчало, что он даже не двинул этому идиоту в челюсть.
Ильдирим лежала в ванне. Бабетта с несчастным видом сидела на закрытой крышке унитаза. Затуманенным взором прокурор глядела на свои торчавшие из воды груди и, превозмогая смертельную усталость, вспоминала хит «Островок с двумя горами».
— Почему ты не сказала мне об этом? — Она пыталась сохранять ласковый тон, но получалось плохо. Разочарование, бессилие душили ее. Короче, она была почти как настоящая мать.
— У тебя так мало времени… — Девочка вот-вот расплачется, а Ильдирим, к своему стыду, не испытывала никакого сочувствия. — Я думала, ты рассердишься на меня. Ведь я должна сразу возвращаться домой после школы, а я сегодня еще погуляла. Я рассказала бы тебе завтра утром или даже сегодня вечером. Так уж получилось, что маме я сообщила об этом раньше.
Все верно. Ильдирим в этот вечер работала с документами, наспех поджарила яичницу и снова взялась за бумаги. В душе она была почти благодарна фрау Шёнтелер за опоздание.
— В следующий раз я поджарю прокурорские акты и сяду высиживать яйца, как любая глупая курица, — вздохнула она. — Так, повтори еще раз. В половине шестого ты еще шлялась в районе клиники.
— Тут вдруг появился он и протянул мне записку. Тогда я убежала. Домой.
Поеживаясь от холода, Ильдирим вылезла из ванны:
— Надо позвонить Тойеру, немедленно. Ты пять часов болталась по городу. Часто ты так делаешь?
— Иногда я забываю про время и не понимаю, что творится вокруг. Хожу словно под водой.
Голая Ильдирим постеснялась обнять девочку. У Бабетты таких преград не было.
— Сейчас ты думаешь, что я тебя не люблю, но это не так. Честное слово.
— Нет-нет, я так не считаю, — солгала приемная мать.
Ратцер со стоном пошевелился и сел на полу. Хозяин квартиры нарочно устроился повыше, в кресле. Из предосторожности он положил на колени оружие — попугать злоумышленника, но тот пребывал уже в таком состоянии, что и помыслить не мог о новом риске.
— Так, господин Ратцер, — твердо начал Тойер, хотя сам еще не оправился от шока. — В прошлом году мы задержали вас, когда вы бесцеремонно вторглись в наше расследование, утаили информацию и даже проникли в чужое жилище. Хотели покрасоваться перед всеми. Тогда вы сиганули из окна, и только случайность спасла вашу глупую жизнь — вы угодили на перголу. Завтра же пойду на Флорингассе и арестую владельца перголы. Ну, чем могу служить?
— Вы, циничный человек, у меня есть информация. — С искаженным от боли лицом Ратцер пощупал свои посиневшие пальцы. Он по-прежнему носил жалкую бородку клинышком, особенно дико смотревшуюся с зеленой вязаной безрукавкой поверх бело-красной клетчатой рубашки. Разумеется, на нем были и кожаные штаны с застежкой ниже колен. Наряд завершался немыслимыми в таком сочетании некогда белыми кроссовками на босу ногу.
— О Боге? — холодно поинтересовался Тойер.
— О Сатане! — корявый урод постепенно приходил в себя, к нему возвращалось его высокомерие. — О Брехте.
Тойеру начинало казаться, что сам он — шизофреническая фантазия шведской акушерки.
(«Господин Хельстрём, доктор, меня преследует ощущение, будто я толстый и никчемный немецкий полицейский… потом там есть еще один, который ужасно много пьет… и еще карлик, постоянно вламывающийся в чужие квартиры… и много других странных типов… Я совсем не могу заниматься моей профессией…»)
— …Так-так. У вас есть информация? Как же получается, что мелкий альпийский уродец влезает во всякое серьезное преступление, которое происходит в городе?
— Сейчас вы узнаете, о чем речь, даже если вам, как и многим почитателям посредственного, нравится издеваться над моим презрением к внешнему. Пускай даже вы меня застрелите. Ну давайте! — С наигранной храбростью нарушитель покоя выпятил хилую грудь:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38