Напротив, по другую сторону от узкой полосы асфальта, простиралась пашня. За ней торчал силуэт силосной башни. Эту башню он видел и из Безевилля, с автостоянки у рынка. Значит, городок находился в той стороне. За шесть прожитых тут дней он уже научился сносно ориентироваться. Он вдруг рассердился — ведь он не желал ничего знать, ничему учиться и по возможности хотел перестать быть самим собой, тем самым проклятым Тойером.
За правым плечом возникла массивная тень. Он резко повернулся: там стояла корова и таращила на него карие глаза.
Он сунул бутылку в карман; как ни смешно, но ему стало стыдно перед коровой. И зашагал в обратную сторону.
Ему по-прежнему мучительно хотелось отдохнуть, но поскольку он не понимал точно, от чего — отлынивать от работы он обычно ухитрялся и без отпуска, — то не знал и как это сделать.
Комиссар снова прошел мимо рощицы. Почти стемнело, и идущую навстречу подругу он различил лишь по приближавшемуся огоньку сигареты. Вообще-то курила она редко, даже не каждый день, но за время отпуска он все чаще видел ее с сигаретой. Тут можно было бы найти аналогию с бессовестным употреблением анисовки средь бела дня, но до столь тонких умозаключений комиссар не дотягивал. Когда у него на душе царил мрак, он становился невнимательным к окружающим. Во всяком случае, он знал за собой такой грех, и это знание не прибавляло ему веселья, а еще больше понижало настроение. Оно падало по уходящей в бесконечность шкале Тойера, предназначенной для измерения отрицательных величин, для измерения пустоты.
— Иоганнес, зачем ты хитришь и обманываешь меня? Неужели не стыдно?
Голос Хорнунг звучал бодро и весело, но можно было догадаться, что веселье это мимолетное и следует ловить момент и ценить его. Что сыщик тут же и сделал. Как всегда, неуклюже:
— Ты опять куришь.
Хорнунг остановилась. В темноте он не мог видеть выражение ее лица, но интонация не оставляла места для сомнений.
— Точно тебе говорю, Тойер. Вот мы сидим с тобой, ужинаем. Я приготовила ужин. Возможно, не на ресторанном уровне, но все же… Потом я прошу тебя кое о чем — мне не хочется повторять свою просьбу, напомню лишь, что в тринадцать лет подростки краснеют, получая такое предложение. Но ты даже не слышишь меня, встаешь, идешь к своему саквояжу с туалетными принадлежностями, который, к моему удивлению, стоит на комоде у входной двери с самого нашего приезда… Копаешься в нем… Впрочем, своему партнеру, который к тому же постарше меня, я охотно прощаю старческие странности…
— Эй, ты что! — воскликнул Тойер. — Мне стукнуло лишь пятьдесят три! В марте.
— В феврале, ты даже не помнишь собственный день рождения. Поэтому я повторяю: твое поведение отдает старческим маразмом. И я могу обосновать свою оценку. Ты даже не замечаешь, что на стене висит зеркало. Так что я прекрасно вижу, как ты выуживаешь бутылочку шнапса. Потом что-то бормочешь про свежий воздух и выходишь из дома. Я слышу, как ты топаешь по ступенькам, а самое главное, слышу, как ты поешь песню про фонарь.
— Про какой еще фонарь? — искренне возмутился Тойер.
— Про такой: «Я иду с фонарем, и мой фонарь со мной…»
— Трам-там-там, там-там, там-там… — закончил пристыженный комиссар, как всегда сфальшивив. — Но у меня нет никакого фонаря…
— Это еще больше усложняет ситуацию… ах, гляди, Иоганнес! — Она прижалась к нему. — Какие потрясающие звезды!
Тойер поднял лицо и увидел темно-синее, почти черное небо с россыпью бесчисленных белых дырок.
— Сногсшибательно, — попробовал он подладиться под тон подруги. — А вон там еще видны последние лучи солнца…
— Это светится Гавр. Не хочешь же ты сказать, что за то время, которое мы здесь провели, тебе из всех сумасшедших по красоте закатов бросилось в глаза лишь это место на горизонте? Полежи со мной тут, в этой высокой, влажной от росы траве, словно мы влюбленные подростки! Потом мы выпьем твой шнапс, заработаем воспаление мочевого пузыря. Местный врач, не выпускающий из зубов сигареты, выпишет нам больничный, и мы останемся тут месяца на три…
Но ничего не получилось. Тойер застеснялся коровы.
2
Свидетелей дерзкого преступления нашлось немного, очень немного: накануне вечером выстрелом в лицо был убит мужчина. Это произошло вблизи вокзала, на популярной в городе Миттермейер-штрассе. Но ведь Гейдельберг не Берлин и не Франкфурт, и поздним вечером горожане сидят по домам. Вот очевидцев и оказалось удручающе мало.
— Они видели мужчину, то есть еще одного, помимо жертвы. Более точных показаний практически нет. Первый очевидец сообщил о вспышке от выстрела. И о том, что он заметил бегущего мужчину, одетого в черное. В показаниях свидетельницы тоже упоминается темная мужская фигура, но женщина не уверена, был ли выстрел. И третий свидетель видел мужчину: мол, стрелял именно он — «на тысячу процентов».
Подозрительный мужчина, по словам очевидцев, убежал в сторону моста Эрнста Вальца. Вот и все, что нам известно. Время преступления — четверг, 16 мая, около 23 часов. Предполагаемый преступник неряшливо одет, у него длинные волосы и борода. Волосы черного цвета, хотя ночью все кошки серы.
Обер-прокурор Вернц положил на стол тетрадь в дорогой обложке ручной работы и взглянул на подчиненных с таким видом, словно только что зачитал последний приказ из бункера фюрера.
Бахар Ильдирим, единственная в прокуратуре Гейдельберга сотрудница турецкого происхождения — разбуди ее хоть в три часа ночи, она бы пробормотала свое имя вместе с этим уточнением, — молчала. Как показывал опыт, это лучший способ поставить на место шефа, сбить с него ненужный пафос.
Впрочем, Вернц обращался не к ней одной. Рядом с Ильдирим сидел новый коллега, доктор Франк Момзен, ТОТ САМЫЙ новый коллега. Он появился в прокуратуре первого апреля, а к середине месяца все дела были расставлены в алфавитном порядке впервые после переезда в нынешнее здание. (Переезд состоялся в семидесятые годы, во время нефтяного кризиса.)
— Вообще-то не наше это дело, однако Момзен в пятницу…
В конце апреля гейдельбергские органы юстиции впервые после долгого перерыва отправились в совместную поездку. (Они посетили художественную галерею в Карлсруэ; Ильдирим, когда ей срочно понадобилось в туалет, по ошибке налетела на перспективное изображение длинного коридора.)
— Добрая воля-то имелась, но долгое время в нашем коллективе не находилось человека, который взял бы в свои руки организационные вопросы, вот как теперь коллега Момзен…
В газете «Рейн-Неккар-цайтунг» каждую неделю стали появляться статьи, рассказывающие о различных отделениях местного ландгерихта — земельного суда: «Семейный суд. Наша цель — правосудие без приговора», «Экономическое отделение. Черные овцы пожирают рабочие места», «Суд по делам молодежи. Убеждать, а не карать».
— С тех пор как Момзен отвечает за связи с общественностью, мы превратились прямо-таки в поп-звезд. И делает он это сверхурочно, в свое свободное время…
— Этот прохвост влезет без мыла в любую задницу проворней, чем Мик Джаггер в очередную групповуху. — Эта фраза прозвучала не в стенах Дворца правосудия, а на кухне. Ее пробормотала Ильдирим, когда сидела за столом и курила. После чего добавила: — С бешеной скоростью.
Потом она молча прислушивалась к писку и шуму в левом ухе; они вновь усилились после того, как новенький стал набивать себе цену…
— Фрау Ильдирим… — обратился к ней с улыбкой шеф. При свете настольной лампы поблескивал волосок, росший у него на носу. — Вообще-то это ваш случай, и вы, разумеется, можете приниматься за работу. Хотя коллега Момзен тоже проявляет к нему большой интерес. Ему не терпится поработать над настоящим, сложным делом…
— Я ничего не имею и против разборок между завсегдатаями злачных мест, — отозвался тот. — Там осечек не бывает, можно штамповать отличные обвинительные заключения… — Он от души рассмеялся. — Вот на прошлой неделе в Хандшуссгейме, в «Гильбертсе», один тип запер в клозете своего дружка, а потом отмолотил его. То-то он удивится, когда мы вкатим ему помимо злостного хулиганства еще и «незаконное лишение свободы».
Вернц с готовностью заблеял, вторя смеху Момзена.
— Отлично, да, незаконное лишение свободы, почему бы и нет, почему бы и нет, — он с шутливой многозначительностью поднял палец. — Похищение человека!
Уже за одну эту высокомерную интонацию Ильдирим с удовольствием надрала бы этому мальчишке задницу.
— Район называется «Хандшусгейм», с одним «с», а не с двумя. Не так воинственно, как вы думаете: от слова handschuh , а не handschuss . — Она как бы со стороны услышала свой голос и сочла его излишне нервным. — Сама я не стремлюсь изобретать всякие там оригинальные обвинения. Мне достаточно, если они уместны и соразмерны совершенному преступлению.
Момзен высоко поднял одну бровь. Он был просто образцовым экземпляром юриста, а это означало, что среди нормальных людей он выглядел будто восковая фигура из добрых старых времен. Серый костюм, белоснежная рубашка, галстук, выдержанный в серых тонах, над ним мальчишеская голова с хохолком навозного цвета и очки а-ля Франц Шуберт. Ростом он не вышел, и его черные туфли подозрительно напоминали Ильдирим сшитую на заказ обувь, которая в прежние годы рекламировалась на последней обложке журналов: «За две секунды выше на десять сантиметров».
— Еще шесть месяцев назад Гейдельберг был для меня всего лишь картинкой с почтовой открытки, которые продавались даже в берлинских книжных магазинах под вывеской «Красоты Германии». Тут я охотно уступаю первенство в знании города настоящей уроженке Курпфальца… — При этом молодой карьерист взглянул на нее словно на тайного эмиссара талибов. — Но в остальном, уважаемая коллега, полагаю, что я уже приобрел верный взгляд на ситуацию в городе. Если же в чем-то ошибусь, то вы, несомненно, поправите меня с высоты своего опыта.
Ильдирим улыбнулась так, словно была готова перекусить его пополам.
— Коль скоро вы сами упомянули про недостаток своего опыта в конкретных областях нашей профессии, то, на мой взгляд, получится нехорошо, если одним из первых ваших дел станет расследование убийства. Извините, господин Вернц, но я хочу оставить этот случай за собой.
Шеф был явно удивлен. Сказать по правде, в душе он полагал, что для женщины профессия и так большая честь, а то, что она при этом еще имеет право голоса, казалось ему просто неприличным.
— Ну тогда… — это было все, что он смог произнести. — Ну тогда, господин Момзен, позвольте нам с фрау Ильдирим поговорить наедине. А вы можете… — он взглянул на часы, — …использовать ваше легендарное сверхурочное время…
— Ах, у меня гора работы! — засмеялся Момзен. — Я займусь делами, с которыми мы рискуем не уложиться в срок. Между прочим, уважаемая фрау прокурор, там есть и пара ваших.
— Буду только признательна, — процедила Ильдирим, — я смогу спать спокойно, если нарушители правил парковки посидят два дня за решеткой.
Момзен пожал плечами и поднялся с кресла.
— Если человек не оплатит штрафную квитанцию, мир не станет от этого хуже. Но когда такое творят регулярно и без зазрения совести, а наша правовая традиция, требующая строгих мер, попадает в глазах общественности едва ли не в категорию уголовно наказуемых деяний, то, если не принимать адекватных мер, это нас ослабит. А при слабой правовой системе и мир становится хуже.
— Как ловко он формулирует, прямо хоть сразу в печать, — восхитился Вернц.
Ильдирим между тем с мрачным видом изучала план западной части города и улицы, что вели к реке и мосту. Ее интересовало то направление, в котором убегал мужчина в черном. Придется там побывать.
Когда они остались одни, язык тела Вернца кардинально изменился. Бедра помимо воли хозяина выдвинулись из недр мягкого кресла, дыхание участилось, и в нем появился легкий хрип. Бахар Ильдирим уже успела к этому привыкнуть.
— Вы конечно же помните, что одно из ваших первых дел касалось утопленника? Вам ведь доверили! — Вернц наклонил голову набок и лукаво взглянул на свою сотрудницу. Его непомерно крупная ушная раковина задела при этом ворот рубашки.
— Да, я помню, — ответила Ильдирим и слегка нахмурилась, изображая озабоченность, но не получилось. Было лишь заметно, что она очень устала. — Припоминаю также, что добилась тогда неплохих результатов. И я не уверена…
— Ну ладно, — кивнул Вернц, — Момзен и так достаточно загружен и очень многое делает правильно. Ничего, пускай подождет, когда в нашем славном Гейдельберге случится очередное убийство. Если ему повезет, то не придется ждать еще год…
— Повезет, — презрительно повторила Ильдирим, однако обер-прокурор не заметил ее сарказма.
Вернувшись в свой кабинет, на что ушло некоторое время, так как она сидела в здании семейного суда, Ильдирим с досадой плюхнулась в рабочее кресло. Она злилась на себя. Во-первых, когда-то она проявила великодушие и не стала перебираться в свой отдел, уступив место Момзену. Теперь же все больше убеждалась в том, что совершила ошибку. Во-вторых, у нее и без того достаточно дел. Зачем она взвалила на себя еще и это убийство? Естественно, из чистой вредности. И еще из упрямства, благодаря которому она стала тем, чем стала; оно постоянно толкало ее куда-то дальше. Вот только это самое «дальше» не имело никакой определенной цели. Она гневно встряхнула черной гривой: она вела себя как алчный миллионер, которому все кажется мало, разница лишь в их лицевом счете.
Времени на изучение уже имеющихся материалов по делу у нее сейчас не было; в качестве альтернативы она могла воспользоваться дружескими отношениями с Тойером и его нестандартной командой. После дела о поддельном Тернере она иногда играла с его ребятами в «лифт» — разновидность ската, доступную даже комиссару Хафнеру. Она взялась за телефонную трубку.
— Значит, ты собрался домой. Прямо сегодня. — Хорнунг смотрела куда-то мимо него. Казалось, ее внимание приковано к прудику в ста метрах за спиной могучего сыщика. — Что ж, и на том спасибо, что поставил меня в известность, прежде чем завести мотор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38