Было темно и ужасно тихо. На миг мне показалось, что я потерял Пупса, – как вдруг услышал барабаны.
Мелькающие огоньки напоминали светлячков в подлеске. Я осторожно пробрался между деревьями к поляне и скрючился за большим камнем. Четыре свечи мигали в блюдцах, поставленных на землю. В их тусклом свете я насчитал пятнадцать человек. Там было трое барабанщиков, с барабанами разной величины. Самый большой из них напоминал конгу [Кубинский односторонний барабан в виде усеченного конуса.]. По нему колотил рукой и деревянным молотком тощий седовласый человек.
Девушка в белом платье и тюрбане кружилась в танце между свечами. На ходу она полными пригоршнями разбрасывала муку, подобно индейцам-рисовалыдикам и? племени Хопи. пользующихся для этой цели песком. Девушка танцевала вокруг ямы, выкопанной в утоптанной земле. Вот она повернулась, в ее лицо наконец осветилось пламенем свечи. Это была Эпифани Праудфут.
Зрители покачивались из стороны в сторону, распевая и хлопая в такт барабану. Несколько мужчин потряхивали погремушками из долбленых тыкв, а одна женщина извлекала яростное стаккато из пары железных трещоток. Пупс Суит взмахивал маракасами [Ударно-шумовые инструменты индейцев Латинской Америки: небольшие пустотелые сосуды из высушенной тыквы, сплетенных ивовых прутьев и пр., наполненные камешками.] словно Ксавьер Кугат, управляющий своим румба-бэндом. Пустая клетчатая сумка из-под кегельбанных шаров валялась у его ног.
Несмотря на холод, Эпифани была босиком и все плясала и плясала под пульсирующий ритм барабанов, не жалея муки. Когда все фигуры танца были завершены, она отпрыгнула назад, подняв призрачно-белые руки над головой и напоминая вершащего судьбу пророка. Ее танец – похожий на эпилептический припадок – завел всю толпу.
Тени гротескно метались в неровном пламени свеч. Демонический бой барабанов поймал танцующих в свои пульсирующие сети. Глаза их закатывались, заклинания с пеной рвались из глоток. Мужчины и женщины стонали, прижимаясь друг к другу, их бедра извивались в экстазе, белки глаз блестели на потных лицах подобно опалам.
Я тихонько пробрался поближе, чтобы лучше видеть. Кто-то дул в детский свисток, и его пронзительные звуки, казалось, протыкали ночь, перекрывая даже диссонирующий звон железных трещоток. Барабаны ворчали, ревели, изнемогали в жарком настойчивом ритме, вовлекая тела в лихорадочный транс. Одна из женщин рухнула на землю и стала извиваться, как змея, – сходство усилилось, когда язык затрепетал у нее на губах, то появлялась, то исчезая во рту.
Белое платье Эпифани прилипло к телу. Она потянулась к плетеной корзине и вытащила петуха со связанными ногами. Птица гордо подняла голову, и гребень ее был кроваво-красен в отблесках пламени. Танцуя, Эпифани водила белым оперением по своей груди. Кружась среди толпы, она ласкала птицей каждого, по очереди. Пронзительный петушиный крик заставил замолчать барабаны.
Грациозно приблизившись к круглой ямке, Эпифани наклонилась и, взмахнув бритвой, перерезала петуху яремную вену. Кровь хлынула в яму. Вызывающий петушиный крик перешел в захлебывающийся вопль. Бешено забились крылья умирающей птицы. Танцоры застонали.
Эпифани положила обескровленного петуха рядом с ямкой; какое-то время он еще дергался, подрагивая связанными ногами, потом крылья его вдруг расправились в последнем судорожном рывке и медленно сложились. Танцоры стали подходить по одному, бросая свои приношения в яму. Пригоршни монет, сушеных зерен, всевозможное печенье, конфеты и фрукты. Одна из женщин вылила на мертвую птицу бутылку кока-колы.
После этого Эпифани взяла безжизненную птицу и подвесила ее вверх ногами на ближайшее дерево. Ритуальное действо завершалось. Несколько членов «конгрегации» стояло около петуха, взявшись за руки, со склоненными головами, – они шептали молитвы; другие в это время упаковывали свои инструменты. Спустя несколько минут все растворились в темноте, пожав напоследок друг другу руки – правую, затем левую – по кругу. Пупс, Эпифани и еще человека три отправились по тропинке к Гарлем-Меер. Никто не произнес ни слова.
Я следовал за ними, не выходя на тропинку и держась в тени деревьев. У водоема тропа разделилась. Пупс свернул влево, Эпифани и остальные пошли по правой дорожке. Мысленно я подбросил монетку, и она выпала на Пупса. Он направился к выходу на Седьмую авеню. Судя по всему он шел домой, и вряд ли это займет у него много времени. Я решил добраться туда раньше.
Пригибаясь, я пробрался через кустарник, взял штурмом стену и рванул через Сто десятую улицу. На углу Сент-Николас я оглянулся и увидел Эпифани в белом платье у входа в парк. Она была одна.
Я подавил желание переиграть свой план и побежал к «шеви». Улицы были почти пустыми, и я несся к центру по Сент-Николас, через Седьмую и Восьмую авеню, не обращая внимания на светофоры. Повернув на Эджкомб, я поехал по Бродхерст вдоль кромки Колониального парка до Сто пятьдесят первой улицы.
Оставив машину на углу близ Мэйком-плейс, я прошел остаток пути пешком. Это был гарлемский район «риверхаусов»: симпатичные четырехэтажные здания, располагавшиеся вокруг открытых двориков и торговых рядов. Хотя они строились во времена Депрессии, в них чувствовался более человечный подход к жилищному строительству, чем в тех гигантских монолитах, которым отдают предпочтение муниципалитеты в наше время. Я. нашел здание, куда заходил Пупс, и отыскал номер его квартиры в ряду латунных почтовых ящиков, вмонтированных в кирпичную стену. Входная дверь не представляла проблемы. Я открыл ее лезвием перочинного ножа менее, чем за минуту. Пупс жил на третьем этаже. Я поднялся по лестнице и осмотрел его замок: без моего «дипломата» здесь было не обойтись. Я сел на ступеньки и стал ждать.
Глава семнадцатая
Ждать пришлось недолго. Я услышал, как он, пыхтя, поднимается по лестнице, и загасил окурок о подошву ботинка. Не заметив меня, он поставил сумку из-под шаров на пол и полез в карман за ключами. Когда дверь открылась, настало время действовать.
Он наклонился за своей клетчатой сумкой, и я набросился на него сзади, схватив одной рукой за воротник, а другой втолкнув его в прихожую. Пошатнувшись, он упал на колени, и сумка загремела в темноте, словно мешок с гремучими змеями. Я включил свет и закрыл за собой дверь.
Дыша будто загнанный пес, Пупс поднялся на ноги. Его правая рука исчезла в кармане пальто и вынырнула оттуда с опасной бритвой. Я слегка напрягся.
– Я не собираюсь бить тебя, старина.
Он пробормотал что-то и неуклюже бросился вперед, размахивая бритвой. Поймав его руку своей левой, я быстро шагнул к нему и резко ударил коленом в самое уязвимое место. Пупс с тихим стоном осел на пол. Я слегка крутанул ему кисть, бритва упала на коврик.
– Глупо, Пупс. – Я поднял бритву, сложил ее и спрятал в карман.
Пупс сел, держась за живот обеими руками, словно боялся, как бы что-нибудь не отвалилось.
– Что тебе от меня нужно? – простонал он. – Ты не писатель.
– Попал в точку. Так что не трать время на болтовню и расскажи все, что знаешь о Джонни Фаворите.
– Я ранен. У меня внутри все отбито.
– Поправишься. Хочешь присесть?
Он кивнул. Я подтащил красно-черную сафьяновую оттоманку и помог ему поднять с пола его тушу. Пупс мычал, все еще держась за живот.
– Послушай, Пупс. Я видел вашу маленькую вечеринку в парке. Номер Эпифани с петухом. Что это было?
– Обеа, – простонал он. – Буду. Не все же черные – баптисты…
– А причем тут эта девушка, Праудфут?
– Она мамбо, как раньше была ее мать. Сильные духи вещают через это дитя. Она ходит на собрания хумфо с десяти лет. В тринадцать стала жрицей.
– После того, как заболела Эванджелина Праудфут?
– Ага. Кажется, так.
Я предложил Пупсу сигарету, но он покачал головой.
– Джонни Фаворит увлекался вуду?
– Он путался с мамбо, понимаешь?
– Джонни посещал собрания?
– Само собой. Почти всегда. Он был хунси-босал.
– Как?
– Он был посвящен, но не крещен.
– А как называют того, кто крещен?
– Хунси-канзо.
– Ты тоже хунси-канзо?
– Я был крещен давно, – кивнул Пупс.
– Когда ты видел Джонни Фаворита в последний раз на вашем курином празднике?
– Я тебе говорил, я не встречал его с начала войны.
– А что означала куриная нога? Та, что лежала на рояле, перевязанная ленточкой?
– Означала, что я слишком много болтаю.
– Насчет Фаворита?
– Вообще. О том, о сем…
– Не слишком убедительно. Пупс. – Я выпустил дым ему в лицо. – Ты не пробовал играть на рояле с рукой в гипсе?
Пупс попытался было подняться, но, сморщившись от боли, плюхнулся обратно.
– Ты не сделаешь этого.
– Я сделаю все, что нужно. Пупс. Могу запросто сломать тебе палец.
В глазах старого пианиста появился неподдельный страх. Для пущей убедительности я пощелкал костяшками правой руки.
– Спрашивай все, что хочешь, – выдавил он. – Я и так сказал тебе слишком много.
– Ты не встречал Джонни Фаворита последние пятнадцать лет?
– Нет.
– А Эванджелина Праудфут? Она не говорила, что видела Джонни?
– Я об этом не слышал. Последний раз она упоминала о нем лет восемь или десять назад. Я помню это, потому что тогда здесь появился какой-то профессор из колледжа; он хотел написать книгу о ритуале Обеа. Эванджелина сказала ему, что белым людям нельзя бывать на хумфо. А я тогда пошутил, что, дескать, если они умеют петь, тогда другое дело.
– И что она?
– Сейчас скажу. Так вот, она не рассмеялась, но и не рассердилась. Просто сказала: «Пупс, будь Джонни жив, он был бы могущественным хунганом, но это не значит, что я должна открывать дверь каждому белому, умеющему шевелить розовым язычком». Видимо, она думала, что Джонни мертв и похоронен.
– Пупс, так и быть, я рискну поверить тебе. А к чему эта звезда на твоем зубе?
Пупс скривился. Резная звезда блеснула в свете электрической лампы над головой.
– Это… чтобы люди знали, что я ниггер. Не хочу, чтобы они когда-нибудь ошиблись.
– А почему она перевернута?
– А так красивей.
Я положил одну из своих визиток на телевизор.
– Оставляю тебе карточку со своим телефоном. Услышишь что-нибудь – позвони.
– Ага. Будто у меня и без этих звонков мало неприятностей.
– Как знать, вдруг тебе понадобится помощь – когда снова получишь заказной почтой куриную ногу…
Снаружи заря уже окрасила ночное небо, напоминая румянец на щеке девушки из церковного хора. По пути к машине, я выбросил бритву с перламутровой рукояткой в мусорный бачок.
Глава восемнадцатая
Когда я наконец завалился в кровать, солнце сияло вовсю, но я ухитрился проспать почти до полудня, несмотря на дурные сны. Меня преследовали кошмары поярче, чем фильмы ужасов из «Вечернего шоу». Эпифани Праудфут резала горло петуху под рокот барабанов вуду. Танцоры покачивались и стонали, только на этот раз кровь не иссякала, и алый фонтан из бьющейся в агонии птицы заливал все вокруг, как тропический ливень, пока танцоры не начали тонуть в кровавом озере. Я увидел, как тонет Эпифани, и, оставив свое укрытие, бросился бежать, меся каблуками кровавую жижу.
В панике я несся по пустынным ночным улицам. Кругом стояли пирамиды из мусорных бачков; из канав на обочинах за мной следили крысы величиной с бульдогов. Воздух источал гнилостное зловоние. Я бежал и бежал, почему-то превращаясь из добычи в преследователя и пытаясь догнать далекую фигуру на бесконечных незнакомых улицах.
Но как бы быстро я ни бежал, догнать ее не удавалось. Когда тротуар кончился, погоня продолжилась по усеянному мусором и мертвой рыбой песчаному пляжу. Впереди замаячила огромная, как небоскреб, морская раковина, и человек вбежал в нее. Я последовал за ним.
Изнутри раковина напоминала радужно-светящийся кафедральный собор с высоким сводчатым потолком. Наши шаги отдавались эхом в закручивающемся спиралью проходе. Он все сужался, и вот, наконец, последний изгиб, и я увидел противника, путь которому преградила огромная, подрагивающая стена из мясистой плоти моллюска. Выхода отсюда не было.
Я схватил человека за воротник пальто и развернул к себе, одновременно толкая его назад, в слизь. Это был мой близнец. Будто смотришься в зеркало. Он заключил меня в объятия и поцеловал в щеку. Губы, глаза, подбородок – каждая черточка – как у меня. Я обмяк, сраженный жаром его любви, а затем ощутил его зубы. Он впился зубами в мой рот, а руки его добрались до моего горла.
Я стал вырываться, мы оба упали, и я все пытался нащупать его глаза. Мы боролись на жестком перламутровом полу. В какой-то момент его хватка ослабла, и я вцепился руками в голову двойника, утопив большие пальцы в его глазах. Он не издал ни звука. Мои руки вдруг погрузились в эту голову, и знакомые черты просочились меж пальцев, как влажное тесто. Лицо его стало бесформенной массой, и когда я попытался убрать руки, они увязли в нем, как в жирном пудинге. С воплем я проснулся.
Горячий душ успокоил мои нервы. Через двадцать минут, выбритый и одетый, я ехал к своему гаражу. Оставив там «шеви», я пошел к киоску с провинциальными газетами, рядом с Таймс-Тауэр. Фото доктора Альберта Фаулера было на первой странице «Покипси Нью-Йоркер» за понедельник. Заголовок гласил: «ИЗВЕСТНЫЙ ДОКТОР НАЙДЕН МЕРТВЫМ». Я прочел всю заметку за завтраком в аптеке Уэлана на углу Парамаунт-Билдинг. Причиной смерти значилось самоубийство, хотя никакой записки не нашли. Тело обнаружено в понедельник утром двумя коллегами Фаулера, обеспокоенными тем, что он не явился на работу и не отвечал на звонки. Женщина на фотографии, которую покойный прижимал к груди, была его женой. О морфине и пропавшем кольце не упоминалось. Содержимое карманов покойного не приводилось, поэтому я так и не узнал, сам он снял кольцо или нет.
Я выпил вторую чашку кофе и отправился в контору, чтобы просмотреть почту. Там был обычный каждодневный хлам и письмо от одного человека из Пенсильвании, предлагавшего за десять долларов выслать почтой курс лекций по анализу сигаретного пепла. Я смахнул всю пачку в корзину для мусора и прикинул, чем мне сейчас заняться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28