– Самое время для вечерней дозы?
Он резко повернулся, обеими руками прижимая к груди пакет с молоком.
– Как вы сюда попали?
– Через щель в почтовом ящике. Почему бы нам не посидеть и не выпить молока за приятным, долгим разговором?
– Вы не из НИЗа. Кто вы?
– Меня зовут Энджел. Я частный сыщик.
Я выдвинул из-за стола один из кухонных стульев, и он устало сел, по-прежнему сжимая пакет, будто молоко было последним его достоянием.
– Проникновение в чужую квартиру – серьезное преступление, – сообщил он. – Надеюсь, вам ясно, что вы потеряете лицензию, если я вызову полицию?
Я сел на стул верхом и сложил руки на изогнутой спинке.
– Мы оба знаем, что полицию вы не вызовете. Неприятностей не оберешься, если они отыщут склад наркотика в холодильнике.
– Я врач. Хранить дома фармацевтические средства не противоречит правилам.
– Бросьте, док, я видел, как ваши «машинки» варятся в ванной. Вы давно на игле?
– Я… Я не наркоман! И не потерплю постороннего вмешательства в личную жизнь! Меня мучает ревматоидный артрит. Когда боль становится нестерпимой, я изредка применяю слабый обезболивающий наркотик. Теперь будьте любезны убраться отсюда, или я действительно вызову полицию.
– Валяйте. Могу даже набрать номер. Они с удовольствием подвергнут вас специальному тесту.
Доктор Фаулер обмяк на стуле; его мешковатый костюм, казалось, вдруг стал ему слишком велик.
– Чего вы от меня хотите? – Он оттолкнул пакет с молоком в сторону и оперся подбородком о ладони.
– Того же, из-за чего я приходил в клинику. Информации о Джонатане Либлинге.
– Я рассказал все, что знал.
– Перестаньте валять дурака, док. Ни в какую больницу для ветеранов Либлинга не переводили. Я звонил в Олбани. Не слишком умно с вашей стороны пытаться отделаться такой дешевкой. – Вытряхнув сигарету из пачки, я сунул ее в рот, но не закурил. – Вторая ваша ошибка – в том, что вы сделали запись о переводе на карточке Либлинга шариковой ручкой. В сорок пятом году о них маловато знали.
Доктор Фаулер застонал и, стиснув голову руками, опустил ее на стол.
– Все кончено. Я так и знал. Сразу понял – после прихода того посетителя. Пятнадцать лет не было ни одного посетителя, ни одного!
– Похоже, парень пользовался успехом, – заметил я, крутанув колесико своей «Зиппо», и сунул кончик сигареты в пламя. – Где он сейчас?
– Понятия не имею. – Фаулер выпрямился. Кажется, этот разговор отнял у него все силы. – Я никогда не видел этого пациента после войны.
– Но, доктор, ведь он куда-то отправился?
– Не знаю. Как-то ночью, давным-давно, за ним пришли какие-то люди. Он сел вместе с ними в машину, и они уехали. Больше я его не видел.
– В машину? Мне казалось, он был совершенно невменяем.
Доктор моргнул и потер глаза.
– К нам он прибыл в коме. Но уже через месяц встал на ноги и чувствовал себя неплохо. Лечение дало отличные результаты. Днем мы играли с ним в теннис.
– Значит, он уехал нормальным?
– Нормальным? Это гадкое слово, «нормальный». Абсолютно ни о чем не говорит. – Нервные пальцы Фаулера сжались в кулаки на выцветшей клеенке. На левой руке у него блестела золотая «печатка» с пятиконечной звездой. – Что же касается вашего вопроса… – Либлинг не был похож на нас с вами. Придя в себя и вновь обретя речь и зрение, он по-прежнему страдал от острой амнезии.
– То есть, от потери памяти?
– Совершенно верно. Он понятия не имел, кто он и откуда появился. Даже собственное имя ничего для него не значило. Он уверял, будто он – кто-то другой и когда-нибудь вспомнит все. Я сказал, что он уехал с друзьями, но мне пришлось поверить этим людям на слово. Джонатан Либлинг не узнал их. Для него они были чужими.
– Расскажите об этих друзьях поподробней. Кто они? Как их звали?
Доктор закрыл глаза и прижал дрожащие пальцы к вискам.
– Это было так давно. Я постарался выбросить все из памяти.
– Только не пугайте меня еще и своей амнезией, док.
– Их было двое, – медленно произнес он, и слова словно приходили издалека, просеиваясь сквозь сито сожаления. – Мужчина и женщина. О женщине не могу сказать ничего: было темно, и она оставалась в машине. В общем, раньше я ее не видел. Мужчину я знал, встречал его несколько раз. Именно он выполнил все формальности.
– Как его звали?
– Он назвался Эдвардом Келли. Проверить я не мог. Я записал это имя в свою черную книжечку.
– А что за формальности? В чем дело?
– Деньги! – Доктор выплюнул это слово, будто кусок гнилого мяса. – У каждого человека есть своя цена. Я не исключение. Однажды этот парень Келли пришел ко мне и предложил деньги…
– Сколько?
– Двадцать пять тысяч долларов. Может, сейчас эта сумма не кажется огромной, но во время войны о большей я и мечтать не смел.
– Ну, и в наши дни с такой суммой можно воплотить кое-какие мечты, – заметил я. – И что Келли хотел от вас?
– Вы и сами догадываетесь: выпустить Джонатана Либлинга, не оставляя записи в медкарте. Уничтожить все свидетельства о его выздоровлении. И, самое главное, мне следовало делать вид, будто он все еще числится пациентом в «Эмме Харвест».
– Именно так вы и делали?
– Это оказалось несложным. У Либлинга не было посетителей, кроме Келли и его театрального агента… или менеджера, не помню точно.
– А как звали этого агента?
– Фамилия, кажется, Вагнер, имени не помню.
– Он был заодно с Келли?
– Насколько я знаю, нет. Я никогда не видел их вместе, и похоже, он не знал, что Либлинг исчез. Он звонил раз в год или чаще, чтобы спросить, не пошел ли пациент на поправку, но сам никогда не приезжал. А потом звонить перестал.
– А как же клиника? Администрация не заподозрила, что у них пропал пациент?
– С какой стати? Я постоянно делал записи в его карточку, неделю за неделей, а каждый месяц от доверенного Либлинга приходил чек для покрытия расходов. Если по счетам уплачено, никто не проявляет излишнего любопытства. Я выдумал какую-то историю, чтобы медсестры не распускали языки. Да у них и без меня достаточно хлопот с прочими пациентами: В общем никто никогда Джонни не посещал. Все, что мне нужно было делать, – это заполнять официальный запрос, приходивший раз в полгода, день в день, от адвокатской конторы в Нью-Йорке.
– «Макинтош, Уайнсэп и Спай»?
– Именно. – Фаулер поднял измученные глаза и встретил мой взгляд. – Деньги я не себе брал, так и знайте. Тогда еще была жива моя жена, Элис. У нее обнаружили рак, нужна была операция, которую мы не могли себе позволить. Деньги пошли на эту операцию и на поездку на Багамы, но она все равно умерла. Меньше, чем через год. Боль деньгами не откупишь. Будь это все деньги на свете.
– Расскажите еще о Джонатане Либлинге.
– Что вы хотите узнать?
– Что угодно, всякие мелочи. Его привычки, причуды, какую он предпочитал яичницу. Какого цвета у него были глаза?
– Я уже не помню.
– Расскажите все, что помните. Начните с внешних примет.
– Это невозможно, я понятия не имею, как он выглядел.
– Док, перестаньте меня дурачить. – Я наклонился вперед и пустил струю дыма в его водянистые глаза.
– Я говорю правду, – доктор закашлялся. – Молодой Либлинг приехал к нам после радикальной операции по восстановлению лица.
– Пластическая хирургия?
– Да. Лицо у него все время было под бинтами. Я никогда не делал ему перевязку и поэтому лица ни разу не видел.
– Я знаю, почему они называют это «пластической хирургией», – вздохнул я, ощупывая собственный, смахивающий на картофелину нос.
Доктор впился в меня профессиональным взглядом.
– Воск?
– Военный сувенир. Года два он выглядел прекрасно. У парня, на которого я работал, был летний дом на побережье Джерси в Барнегате. Однажды в августе я заснул на пляже, а когда проснулся – он расплавился изнутри.
– Теперь воск для подобной операции не используют.
– Мне так и сказали. – Я встал и оперся о стол. – Теперь выкладывайте все, что знаете об Эдварде Келли.
– Это было давно, – протянул доктор, – а люди меняются.
– Как давно, док? Когда Либлинг уехал из клиники? – В сорок третьем или сорок четвертом. Во время войны. Точнее мне не вспомнить.
– У вас снова приступ амнезии?
– Прошло больше пятнадцати лет, что вам еще нужно?!
– Правду, док. – Я начал терять терпение.
– Я и говорю правду, насколько могу ее припомнить.
– Как выглядел Эдвард Келли? – прорычал я.
– Тогда он был молодым человеком, лет тридцати пяти. В любом случае, сейчас ему за пятьдесят.
– Док, вы меня задерживаете.
– Я встречался с ним всего три раза.
– Док! – Я хватил его за узел галстука, зажав между указательным и большим пальцами. Не слишком крепкая хватка, но, когда я поднял руку, Фаулер подскочил с легкостью пустого кукурузного початка. – Побереги здоровье, док, не заставляй выбивать из тебя правду.
– Я рассказал все, что знал.
– Почему ты покрываешь Келли?
– Никого я не покрываю! Я почти не знал его, я…
– Не будь ты старым пердуном, я расколол бы тебя, как пустой орех. – Он попытался было вырваться, но я затянул узел галстука чуть сильнее. – Ну к чему такие мучения, когда все можно сделать гораздо спокойней? – В налитых кровью глазах Фаулера застыл неприкрытый ужас. – А ты уже в холодном поту, док. Видно, ждешь не дождешься, когда я исчезну, чтобы взяться за свои отраву в холодильнике?
– Каждому нужно что-то, помогающее забыть, – прошептал он.
– А я не хочу, чтобы ты забывал. Хочу, чтобы вспомнил. – Я взял его за руку и повел прочь из кухни. – Вот почему мы сейчас пойдем наверх, в твою комнату, где ты полежишь и подумаешь как следует, пока я схожу куда-нибудь перекусить.
– Что еще вам нужно? У Келли были темные полосы и тонкие усы, под стать Кларку Гейблу.
– Этого маловато, док. – Я силой втащил его по лестнице за воротник твидового пиджака. – Два часика хорошей ломки поможет тебе освежить память.
– Он всегда дорого одевался, – с мольбой простонал Фаулер. – Строгие костюмы, ничего яркого.
Я втолкнул его в узкую дверь спартанской спальни и повалил на кровать.
– Подумай как следует, док.
– У него были отличные зубы, очаровательная улыбка. Пожалуйста, не уходите…
Я закрыл за собой дверь и повернул длинный ключ в замке. Такими ключами пользовалась моя бабушка, запирая свои секреты. Я опустил ключ в карман и, посвистывая, спустился по лестнице.
Глава шестая
В дом доктора Фаулера я вернулся после полуночи. Единственная лампа горела наверху, в спальне. Этой ночью доку не удастся хорошо выспаться. Но моя совесть была спокойна. Я прекрасно поужинал в гриль-баре и просмотрел двухсерийный фильм, не испытывая ни малейшего сострадания. У меня жестокая профессия.
Войдя в парадную дверь, я прошел через темный коридор на кухню. В полумраке жужжал холодильник. Сняв с верхней полки бутылочку с морфином – для наживки, – я направился наверх, освещая дорогу фонариком. Дверь в спальню была надежно заперта.
– Уже иду, док! – возвестил я, нашаривая в кармане ключ. – Я принес вам конфетку.
Повернув ключ, я открыл дверь. Доктор Альберт Фаулер не произнес ни слова. Он лежал на своей постели, откинувшись на подушки, по-прежнему в коричневом костюме в «елочку». Левой рукой он прижимал к груди окантованную рамкой фотографию женщины. А в правой держал «Веблей-Марк V». Он был убит выстрелом в правый глаз. Загустевшая кровь наполняла рану, как рубиновые слезы. От удара правый глаз наполовину вывалился из глазницы, от чего Фаулер стал похож на пучеглазую тропическую рыбу.
Я коснулся тыльной стороны его ладони. Рука была холодной, словно долго провисела в витрине мясной лавки. Прежде чем потрогать еще что-нибудь, я поставил на пол «дипломат», извлек из внутреннего кармана с клапаном пару хирургических перчаток из латекса и надел их. Во всем происшедшем было что-то не так. Несколько странный способ покончить с собой выстрелом в глаз. Но, предположим, медики разбираются в подобных вещах лучше нас. Я пытался представить себе дока, как он держит «Веблей» рукояткой вверх, откидывает голову на подушку, словно перед закапыванием глазных капель. Не получалось.
Дверь была заперта, а ключ лежал у меня в кармане. Самоубийство – единственное логическое объяснение. «Если глаз твой – враг твой…» – бормотал я, стараясь нащупать выпадавшую из общей картины деталь. Комната выглядела точь-в-точь как и раньше. Расческа и зеркало лежали наготове на комоде, а запас носков и белья – в ящиках.
Я поднял со столика Библию, и из открытой коробки на коврик посыпались патроны: внутри книга была пустой. Я оказался такой же «пустышкой», не найдя патронов раньше. Подняв их с пола и выудив закатившиеся под кровать, я вернул их на место, в Библию.
Потом я прошелся по всей комнате, вытирая платком все, к чему прикасался во время предыдущего обыска. Полиции Покипси вряд ли это понравится – иногородний сыщик толкает на самоубийство выдающегося местного доктора. Я повторял себе, что полицейские в случае самоубийства не станут искать отпечатки пальцев, однако продолжал усердно тереть платком.
Почистив дверную ручку и ключ, я закрыл дверь, но не запер. Внизу я опорожнил пепельницу в карман своего пиджака, отнес ее на кухню и, вымыв, поставил рядышком с тарелками на подставку. Потом убрал в холодильник морфин и пакет с молоком и тщательно прошелся платком по всей кухне. Отступил назад, до самого подвала, протирая за собой перила и ручки. Но со скобой на двери сарая делать было нечего. Я поставил ее на место и втолкнул шурупы в ноздреватое, точно губка, дерево. Любой добросовестный полицейский сразу заметит следы взлома.
Возвращение в город предоставило мне уйму времени для раздумий. Мне не нравилась мысль, что я замучил старика до смерти. Во мне проснулись печаль и сожаление. Запирать его вместе с револьвером было грубой ошибкой. Тем хуже для меня, потому что док многого не успел рассказать.
Я попытался мысленно запечатлеть эту сцену, как на фотоснимке: доктор Фаулер, вытянувшийся на кровати с дырой в глазу и с мозгами на покрывале. На столике, рядом с Библией, горит электрическая лампа. Фотография в рамке, снятая с комода, крепко зажата в его холодеющих пальцах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28