Маргарет Круземарк – единственный ребенок.
Я едва не захлебнулся пивом.
– Ты уверен?!
– Ну еще бы. Вчера я как раз навел для тебя справки. Весь день их семейная история лежала у меня на столе. У Круземарка была только одна дочь, Гарри. Отдел статистики «Таймс» никогда не ошибается.
– Ну и провели же меня!
– С этим трудно поспорить.
– И как я не понял, что она держит меня за простака! Слишком гладко все выглядело.
– Полегче, приятель, ты говоришь загадками.
– Извини, Уолт. Просто мысли вслух. Сейчас пять минут второго, верно?
– Почти так.
Я поднялся, оставляя мелочь на стойке.
– Пора бежать.
– Что ж, не буду уговаривать тебя остаться, – Риглер одарил меня своей обычной кривой улыбкой.
Спустя несколько минут я уже был у себя в конторе. В приемной ждала Эпифани Праудфут. Юбка из клетчатой шотландки и синий кашемировый свитер делали ее похожей на юную студентку.
– Извините, я опоздал.
– Ничего. Это я пришла рано. – Девушка отбросила старый спортивный журнал и распрямила ноги. Она прекрасно смотрелась даже на дешевом стуле из пластика.
Отперев дверь в застекленной перегородке, я распахнул ее настежь.
– Почему вы хотели меня видеть?
– У вас не слишком внушительная контора. – Она сняла со столика свою сумку и сложенное пальто. – Видимо, вы не относитесь к модным детективам.
– А зачем лезть на глаза? – пояснил я, приглашая ее войти. – Вы платите либо за сделанную работу, либо за интерьер кабинета. – Я закрыл дверь и повесил свое пальто на вешалку.
Она стояла у окна под восьмидюймовыми золотыми буквами на фасаде – названием моего агентства – и смотрела вниз, на улицу.
– Кто платит вам за поиски Джонни Фаворита? – Казалось, она спрашивает об этом свое отражение в окне.
– Я не могу этого сказать. Помимо всего прочего, моя работа включает в себя и сохранение профессиональной тайны. Вы не присядете?
Я взял у нее пальто и повесил радом со своим, а она грациозно опустилась на мягкий, обтянутый кожей стул напротив моего стола. Это было единственное удобное местечко во всем помещении.
– Вы так и не ответили на мой вопрос, – заметил я, откидываясь на спинку крутящегося кресла. – Почему вы пришли?
– Эдисона Суита убили.
– Ага. Я читал в газете. А что вас удивляет? – Ведь это вы его подставили.
Она вцепилась в свою сумку.
– По-моему, вы сошли с ума.
– Быть может. Но я не тупица. Вы были единственной, кто знал, что я разговаривал с Пупсом. Только вы могли донести об этом ребятам, которые прислали ему куриную ножку в подарочной упаковке.
– Вы ничего не поняли.
– Неужели?
– Никаких ребят не было. После того как вы покинули аптеку, я позвонила моему племяннику. Он живет за углом от «Красного петуха». Это он спрятал ее в рояль. Пупс болтун. Ему следовало напомнить о том, чтобы держал язык за зубами.
– Вы хорошо об этом позаботились. Теперь его язык остался там навсегда.
– Неужели вы думаете, я пришла бы к вам, будь я в этом замешана?
– Я отдаю должное вашим способностям, Эпифани. Ваше представление в Парке произвело на меня большое впечатление.
Эпифани прикусила пальцы и нахмурилась, ерзая на стуле. Она чертовски походила на прогульщицу, вызванную на ковер к школьному директору. Если это и было игрой, то неплохой.
– Вы не имеете права шпионить за мной, – сказала Эпифани, избегая моего взгляда.
– Департамент парковых хозяйств и Общество гуманистов вряд ли согласятся с вами. У вашей милой религии весьма зловещие ритуалы.
На этот раз Эпифани впилась в меня черными от ярости глазами.
– Обеа не подвешивала человека на крест. И никогда не порождала Священную войну или Инквизицию…
– Ну да, конечно: прежде чем сварить суп, нужно убить цыпленка, верно? – Я закурил сигарету и выпустил струйку дыма в потолок. – Но меня беспокоят не мертвые цыплята, скорее, мертвые пианисты.
– Вы думаете, я спокойна? – Эпифани подалась вперед; под тонким свитером рельефно обрисовались изящные выпуклости.
Про таких девушек говорят «сочная», и мне представилось, как я утоляю жажду ее смуглой плотью.
– Не знаю, что и подумать, – продолжал я. – Вы звоните, уверяя, что должны меня срочно видеть. Теперь вы здесь, но ведете себя так, будто делаете мне одолжение.
– Возможно, так оно и есть. – Она откинулась назад и скрестила длинные ноги. – Вы начинаете поиски Джонни Фаворита, и на следующий день убивают человека. Это не просто совпадение.
– И что же?
– Посмотрите, как расшумелись газеты, связывая это убийство с вуду! Но я могу сказать совершенно точно: смерть Пупса Суита не имеет к Обеа ни малейшего отношения.
– Откуда вам это известно?
– Вы видели фотоснимки в газете? Я кивнул.
– Тогда вы знаете, что эти кровавые знаки на стенах назвали «символами вуду»? Еще один кивок.
– Так вот: легавые разбираются в вуду не больше, чем свиньи в апельсинах! Эти символы должны были изображать веве, но они не годятся.
– Что за веве? – утомленно спросил я.
– Магические знаки. Я не могу объяснить их значение непосвященному, но вся эта кровавая чепуха имеет такое же отношение к настоящему ритуалу, как Санта-Клаус к Иисусу. Я уже много лет мамбо и прекрасно в этом разбираюсь.
Я затушил окурок в пепельнице из «Сторк-клуба», памяти о давно угасшем любовном романе.
– Уверен, что вы в этом разбираетесь, Эпифани. Так значит, знаки фальшивы?
– Не то чтобы фальшивы, скорее, неправильны. Не знаю, как объяснить по-другому. Ну скажем, кто-то описывает футбольный матч и путает «гол» с «угловым». Вы понимаете?
Я сложил «Ньюс» так, чтобы она видела третью страницу, и показал ей змееобразные зигзаги, спирали и прерывистые кресты на фото.
– То есть вы считаете, что все это выглядит похожим на веве и прочее, но изображено неверно?
– Вот именно. Видите этот круг, где змей заглатывает собственный хвост? Это Дамбалла, настоящее веве, символ геометрического совершенства вселенной. Но ни один посвященный никогда не начертит его радом с Бабако, как здесь.
– Итак, тот, кто сделал эти рисунки, по меньшей мере знает, как выгладят Бабако и Дамбалла.
– Именно это я и стараюсь вам растолковать. Вы знали, что Джонни Фаворит имел отношение к Обеа!
– Я знаю, что он хунси-босал.
– У Пупса и впрямь был длинный язык! Что еще вам известно?
– Только то, что Джонни Фаворит путался с вашей матерью. Эпифани скривилась, будто глотнув чего-то горького.
– Это верно. – Она покачала головой, как бы отрицая этот факт. – Он мой отец.
Меня словно окатили из ведра холодной водой. Я застыл, вцепившись в подлокотники кресла.
– Кто еще знает об этом?
– Никто, кроме меня и мамы, но она умерла.
– А как же Джонни?
– Мама так и не сказала ему. Я родилась, когда он уже был в армии, – так что мы действительно с ним не встречались.
– А почему вы откровенничаете со мной?
– Я боюсь. Смерть Пупса как-то связана со мной. Не знаю, каким образом, но чувствую это каждой клеточкой тела.
– И вдобавок считаете, что в этом замешан Джонни Фаворит?
– Не знаю. Мне казалось, что вам это уже известно, ведь думать – ваша работа.
– Возможно. И кстати – если вы что-то утаили, то сейчас самое время признаться.
Эпифани уставилась на свои сложенные на коленях руки.
– Мне больше нечего сказать. – Она встала, бодрая и деловитая. – Мне пора. Я уверена, у вас полно работы.
– Я как раз ею и занимаюсь, – заметил я, поднимаясь. Она сняла пальто с вешалки.
– Полагаю, вы не шутили насчет профессиональной тайны?
– Все, что вы мне рассказали, – строго конфиденциально.
– Надеюсь. – Она улыбнулась. Улыбка была искренней, – не рассчитанной на какой-то результат. – И вопреки здравому смыслу – я вам верю.
– Спасибо. – Я вышел из-за стола, когда она открывала дверь.
– Не беспокойтесь, – бросила она. – Я сама найду выход.
– У вас есть мой номер?
– Я позвоню, если что, – кивнула она.
– Обязательно позвоните.
Она снова кивнула и исчезла. Я стоял у стола, не двигаясь, пока не услышал, как закрылась наружная дверь. В следующие три секунды я схватил «дипломат», сорвал с вешалки пальто и запер контору.
Приложив ухо к наружной двери, я подождал, пока за ней не закрылись дверцы автоматического лифта, и выскочил в пустой коридор. Было слышно, как щелкали арифмометры, и жужжит электробритва мадам Ольги, с помощью которой она расправлялась с непрошеными волосками. Я ринулся к пожарной лестнице и, прыгая через три ступеньки, помчался вниз.
Глава двадцать пятая
Я опередил лифт на добрых пятнадцать секунд и ожидал на площадке, чуть приоткрыв пожарную дверь. Эпифани прошла мимо меня на улицу. Я двинулся следом, свернул за угол и спустился в метро.
Она села на поезд местной линии. Я вскочил в следующий вагон и, едва поезд тронулся, открыл вагонную дверь, и устроился на подрагивающей металлической платформе над сочленением, откуда удобно было следить за ней через дверное стекло. Девушка сидела очень прямо, сжав колени и устремив взгляд на цепочку реклам, мелькавших за окнами вагона. Она вышла через две остановки, на Коламбус-серкл, и двинулась на восток, вдоль Центрального парка, мимо Мемориала, где морские коньки тянули колесницу, отлитую из спасенных с затонувшего корабля пушек. Пешеходов было мало, поэтому я держался достаточно далеко от девушки, постукивавшей каблучками по десятиугольным асфальтовым плитам, которые окаймляли Парк.
На Седьмой авеню она свернула к центру, вглядываясь в номера домов, торопливо прошла мимо Атлетического клуба и украшенного скульптурами жилого комплекса Алвин-Корт. На углу Пятьдесят седьмой улицы ее остановила пожилая дама с тяжеленной продуктовой сумкой, и мне пришлось нырнуть в магазин нижнего белья, пока Эпифани показывала ей дорогу, помахивая рукой в сторону Парка.
Я едва не потерял ее – она перебежала через улицу с двусторонним движением, не дожидаясь сигнала светофора, – и растерянно стоял у края тротуара, но девушка замедлила шаги, изучая номера домов над магазинами, вдоль Карнеги-холла. Прежде чем загорелась зеленая надпись «ИДИТЕ», я заметил, как она остановилась в конце квартала и вошла в здание. Знакомый адрес: Седьмая авеню, 881. Там жила Маргарет Круземарк.
Очутившись в вестибюле, я понаблюдал, как латунная стрелка над правым лифтом доходит до цифры «II», а ее двойник слева опускается. Дверцы лифта открылись, и оттуда вышел целый струнный квартет со своими упрятанными в футляры инструментами. Единственным моим спутником оказался мальчик-посыльный от магазина «Кристед» с картонкой зелени на плече. Он вышел на пятом этаже, и я сказал лифтеру: «Пожалуйста, девятый».
На этаж Маргарет Круземарк я поднялся пешком по пожарной лестнице, оставляя позади лихорадочный ритм чечеточного класса и далекие переливы сопрано. Коридор был пуст, и можно было беспрепятственно заняться дверью со знаком «скорпиона»…
Положив «дипломат» на потертый коврик, я щелкнул замочками. Сверху, в «аккордеонных» перегородках, торчали пачки липовых формуляров – для придания кейсу официального вида, но под фальшивым дном я хранил свой профессиональный инструмент. Там в отдельных гнездах лежали: «набор грабителя» из особо прочной стали, контактный микрофон с миниатюрным магнитофоном, десятикратный бинокль фирмы «Литц», фотоаппарат «Минокс» с подставкой для пересъемки документов, пятисотдолларовая коллекция отмычек, никелированные стальные наручники и заряженный «смит-и-вессон», модель «Сентинел», 38-го калибра с корпусом из легкого металла.
Я извлек контактный микрофон и подсоединил наушник. Отличная штука. Достаточно было поднести микрофон к двери, и все тайное становилось явным. Если кто-то появлялся, я ронял микрофон в карман рубашки, а наушник сходил за слуховой аппарат.
Но на этот раз никто не появился. Эхо вибрирующего сопрано сливалось с фортепианным арпеджио в пустом коридоре, но это не помешало мне услышать слова Маргарет Круземарк:
– Мы не были близкими подругами, но я очень уважала твою мать.
Эпифани что-то пробормотала в ответ, и предсказательница продолжила:
– Я часто виделась с ней перед тем, как ты родилась. Она владела «силой».
– Вы долго были обручены с Джонни?
– Два с половиной года… Со сливками или с лимоном, милая?
Очевидно, пришла пора чаепития. Эпифани выбрала чай с лимоном и сказала:
– А все это время моя мать была его любовницей.
– Милое дитя, не думаешь ли ты, что я этого не знала? У нас с Джонни не было друг от друга секретов.
– Поэтому вы с ним и порвали?
– Наш разрыв – не более чем измышления прессы. Нам пришлось сделать вид, будто мы порвали отношения. На то существовали достаточно веские причины. Хотя, по сути, мы никогда не были столь близки друг другу, как в последние месяцы перед его уходом на войну. Конечно, весьма своеобразное положение, я не отрицаю. Полагаю, ты достаточно хорошо воспитана, чтобы не поддаться буржуазным предрассудкам. Правда, у твоей матери их было немало.
– Что может быть буржуазное, чем «менаж а труа» [Любовь втроем (франц.)]?
– Причем здесь «менаж а труа»! Не думаешь ли ты, что мы создали здесь некий ужасный уголок секса?
– Не имею ни малейшего понятия о том, что вы «создали». Мама никогда не говорила мне об этом.
– А к чему ей было говорить? Насколько я знаю, Джонатан мертв и похоронен. Он – единственное, что нас связывало.
– Но он жив.
– Откуда ты знаешь?
– Просто знаю.
– Тебя никто не расспрашивал о Джонатане? Ответь, дитя, – от этого могут зависеть наши жизни.
– Почему?
– Не спрашивай. Так кто-то интересовался им, да?
– Да.
– Как он выглядел?
– Обыкновенный мужчина, ничего особенного.
– Здоровый такой? Не то чтобы толстый, но… тяжеловатый? Неряшливый… Мятый синий костюм и нечищенные башмаки. Усы черные, а волосы почти серые, короткие, да?
– И добрые голубые глаза, – добавила Эпифани. – Их сразу замечаешь.
– Он не назвался Энджелом? – В голосе Круземарк послышались нетерпеливые нотки.
– Да. Гарри Энджел.
– Чего он хотел?
– Он ищет Джонни Фаворита.
– Зачем?
– Он не сказал мне зачем. Он детектив.
– Полицейский?
– Нет, частный детектив. Что все это значит?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28