А потом, спустя тысячелетие, канул в бездну вечности. Он всегда думал о шумерах с суеверным трепетом. Многие в среде «золотой молодежи» почитали их наравне с богами. Это, конечно, было вздором, но вздором модным и небезопасным, а это как раз приятно щекотало нервы.
От шумеров он незаметно соскользнул к изгибам ее шеи и с досадой хлопнул себя пятерней по лбу.
– Сложность шумерского письма заключается в огромном количестве знаков. Существовали способы сократить их число – определяющие знаки. Знак «дингир» – «бог», «уру» – город, страна – «кур», женщина – «саль», – шептал он.
Проходя вторые ворота, Адапа заметил какую-то девушку с корзиной на голове, быстро повернувшую направо. Он бросился за ней, но взгляд стражника остановил его. Тут Адапу обогнала другая женщина, в темном покрывале. Она быстро шла, виляя бедрами, и сквозь ткань ее узкого платья были видны очертания ягодиц.
Адапа растерялся. Не зная имени своей возлюбленной, он не мог окликнуть эту спешащую куда-то женщину, чтобы окончательно убедиться в том, что это не она. Или она?
Навстречу попалась многочисленная группа писцов с озабоченными лицами. Женщина шла, не сворачивая, и они разомкнулись, как строй лучников, пропуская ее.
Адапе они не оказали такого почтения. А старший писец обругал его сквозь зубы и стиснул плечо так, что едва не хрустнула ключица. Юноша огрызнулся, но его с насмешками вытолкнули из толпы.
Он еще видел женскую фигуру в глубине двора, однако разворачивающаяся повозка загородила обзор. Глупый ишак перебирал ногами и противно орал, в то время как раб со злостью стегал его лозой.
Адапа обогнул повозку и остановился, как вкопанный. Она вошла в одну из многочисленных распахнутых дверей, зияющих чернотой, как пасть Тиамат, и больше он не видел ни дворца, ни света, ни женщины.
Он отлично понимал, что совершает ошибку, ведет себя неправильно. Но с тоской думал о своей незнакомке.
После столь бессмысленной погони юноша ощутил вдруг опустошительную усталость. С опущенной головой побрел он к Дому табличек. Страшно захотелось пить. Он вошел в раскрытую как всегда дверь, взял кувшин для омовений, полил немного на руки, а потом запрокинул голову и осушил его до дна.
В глубине классной комнаты послышались кряхтение и сухой кашель. Адапа обернулся. Старый лис стоял, опираясь на палку, слегка покачиваясь, словно дул сильный ветер. Адапа потянулся к голове, чтобы снять шапку, но вспомнил, что забыл ее дома. Тогда он вытер губы рукавом и поклонился старику.
– Учитель, – проговорил он, не поднимая головы. – Приветствую тебя, благородный.
Старик молча, с прищуром, смотрел на юношу. Он не доверял Адапе. Никогда не знаешь, что у того на уме. Он вспыльчив, изворотлив, активен. И, как ни крути, Адапа лучший ученик. Ему не хотелось ничего говорить юноше, распекать за недостойный поступок, какая к демону разница, какая разница… Старик показал ему сутулую хрупкую спину. Это был его укор, молчаливый упрек этой дерзости, молодости, энергии, бьющей через край. Старик завидовал Адапе и от этого злился еще больше.
– Учитель! – позвал Адапа, все еще сжимая ручку кувшина.
Опираясь на клюку, ученый муж направился к противоположной распахнутой двери, ведущей в северный внутренний двор. Адапа догнал его, взял под руку, какое-то время они молча шли, видя перед собой только яркий желтый прямоугольник, оживленный роящимися насекомыми, думая каждый о своем.
– Я думал найти здесь учителя Бероса, – сказал, наконец, Адапа. – Сегодня будет урок древнего языка, не так ли?
– Так.
– Полагаю, он скоро прибудет, – проговорил Адапа. Ему захотелось уйти.
– Так. Он опаздывает крайне редко, видимо, сегодня именно такой случай, – проскрипел старик.
– А где же все, учитель? Я не вижу никого из…
– Из бездельников! Если бы не тщеславие их богатых родителей, я бы давно выгнал их к демонам, к праматери Тиамат!
«Кажется, разум старика вышел из берегов», – подумал Адапа, а вслух сказал:
– Я вижу, ты чем-то огорчен. Мне жаль…
– Брось! Жаль ему! – снова перебил старик. – Когда станешь такой вот развалиной, как я, узнаешь цену огорчениям. Там они, – он махнул палкой в сторону открытой двери. Теперь уже и Адапа услыхал во дворе голоса приятелей.
– Я сяду здесь, – снова проскрипел старик. Адапа бережно, обеими руками придерживая его за плечи, помог старику сесть на резной табурет. Учитель покряхтел, повозился, выставив вперед плохо гнущуюся ногу, и то ли вздохнул, то ли всхлипнул, вытирая слезящиеся глаза куском белой ткани.
– Иди, чего стоишь?
– Куда? – не понял Адапа.
– Куда! Ловить бабочек! – Старик выглядел рассерженным. – К приятелям, конечно.
– Нет уж, – неожиданно для самого себя проговорил Адапа. – Лучше мне остаться здесь.
Учитель скомкал свою салфетку и, повозившись, сунул ее в карман. Адапа обратил внимание на его руки в пигментных пятнах, со вспухшими темно-синими венами. Ему почему-то почудилось вдруг, что вены полые внутри, сухие, как старые заброшенные каналы, и сердце гоняет пустоту по этому немощному телу. От этой нелепой мысли горло болезненно сжалось. Адапа облизал пересохшие губы.
– Я говорил с наставником, – сказал старик.
– О чем, почтенный учитель? – проговорил Адапа. Снова захотелось пить. Он почувствовал вдруг, что теряет мужество.
– О тебе, милейший. Высшее руководство школ готово принять тебя, ты сможешь продолжить образование в школе Эсагилы.
– Спасибо.
– Подожди. – Старик вскинул руку. – Ты можешь начать посещать храм науки через год. Вначале закончишь курс в школе писцов. От этого многое зависит. Твой отец приезжал ко мне, ты знал об этом? – Адапа отрицательно потряс головой. – Так вот, он приезжал. – Старик стукнул палкой о земляной пол. – Мне было удобно говорить с ним. Не пришлось врать. Он хочет успешного будущего для тебя, большого чина во дворце. Я думаю, это осуществимо, но есть некоторые правила, – старик запнулся.
Все время, пока он молчал, растирая одну сторону носа, Адапа выжидающе смотрел на него.
– Так вот, – он прочистил горло. – Это негласные правила, но уж лучше их не нарушать. Чиновник, имеющий семью, вызывает доверие. Это не то, что молодой ветрогон, который… – старик запнулся, – ты понимаешь, сынок?
Он впервые назвал так Адапу, и это резануло слух. Хитрый старикан знает, где подстелить мягкой травы. Значит ли это, что надо ждать скорого удара? Адапа облизал сухие губы.
– Ты выполняешь поручение моего отца, учитель? – спросил он напрямик.
Зрачки юноши потемнели. Он уже достаточно наслушался болтовни старика и хотел уйти. Но на самом деле Адапа был поражен, стало трудно дышать, словно сердце пронзили острым клинком. Он любил, он уже был несвободен. Совсем неважно, что никто не знает об этом, и что даже она – мгновение, яркая вспышка в его жизни – не догадывается ни о чем. Но сам Адапа все понял, и любые намеки на чуждое его сознанию он воспринимал как личное оскорбление, как удар, на который нужно отвечать только ударом.
Старый учитель смотрел на него, все так же требовательно, как много раз до этого. Этот взгляд человека, наделенного высоким интеллектом, нравился Адапе, как-то подкупал, подталкивал к общению, где в основе лежало доверие. Но сейчас все было вымазано черно-кровавой пеной гнева, и глаза старика мерцали поверхностным блеском, как дешевые камушки.
«Ты не мудрец. Ты ростовщик, гадальщик, и добыча твоя – гнилые, разлагающиеся куски. А еще «сынок»! Все ложь и пустота». Адапа молчал.
– Если желаешь добиться ответа, никогда не задавай прямых вопросов, – вдруг ошарашил его учитель. – Люди могут лгать, идти на компромиссы или даже быть откровенными, но всегда стараются для себя. И о настоящем положении дел могут только проговориться. Умей слушать и направлять разговор в нужное тебе русло.
.– Ответь на вопрос, учитель, – Адапа запнулся, ему было стыдно за свои недавние мысли об учителе.
– Ты думаешь о ней? – лукаво спросил старик.
– Я… что? О ком? – встрепенулся юноша.
– О той девушке, что украла у тебя кое-что.
Адапа открыл рот.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказал, наконец, он.
– Будем считать, что так и есть. Но, послушай меня, я живу долго, я знаю, желания наши редко, очень редко совпадают с реальностью. Настолько редко, что, можно сказать, никогда. Можно лишь подстраиваться под обстоятельства, уверяя себя самого, что все идет как надо, как задумал ты, а значит – лгать себе.
Старик надсадно закашлял, а потом продолжил, буравя Адапу своим взглядом:
– Конечно, в своем духовном восприятии всей картины мира ты можешь подняться на вершину, и плевать тебе тогда на эти ослиные зады! Но и это опасно. Слишком много рук потянется, чтобы сбросить тебя вниз.
– Ты отчаялся, – возразил Адапа. – Этого быть не может. Ты говоришь так, словно человек один, и за него некому заступиться.
– А есть кому?
– Есть боги!
– Да, мой ученик, – старик вздохнул. – Но у них полно своих дел. Так, значит, ты влюбился? Если она не твоего круга, мне жаль тебя.
«Все как всегда. Ничего не случилось. – Мысленно увещевал себя Адапа. – Мне нужно дождаться Бероса. Где его носит? Я разобрал все знаки, данные им». Адапа закрыл глаза. Они горели. «Пусть так и будет. Никто не увидит, что я плачу».
– Ты задал мне вопрос, – напомнил старик.
– Да. Я все понял. Спасибо.
Адапа вошел в класс и сел на циновку. Мысли роились в голове, и в то же время он не мог ни о чем думать. Откуда-то издалека пришла детская считалка, которую выкрикивали хором дети из квартала чеканщиков. Несмотря на запрет отца, Адапа убегал к ним, и на какое-то время его принимали в компанию.
Но он все равно оставался чужаком, сыном богатых родителей, от которого лучше держаться подальше, если не желаешь неприятностей.
Адапа со странной грустью вспоминал такие вечера. Заходило солнце. Спадала жара. Дети в коротких платьях бегали по улицам с глиняными свистульками и луками, наступая босыми ногами на фруктовую кожуру, что усеивала каменные плиты.
Мужчины и женщины отдыхали во дворах. Пахло свежим хлебом. Огромный город постепенно стихал.
В густом вечернем воздухе все звуки усиливались, переходя в гул. Откуда-то доносилась песня в сопровождении барабана.
В этом воспоминании Адапа нашел опору. Если надо, он будет бороться. Вот только бы найти ее, поговорить с ней, близко посмотреть в ее лицо…
Глава 9. СУМУКАН-ИДДИН
Дом гудел, словно улей. На восходе солнца люди Сумукан-иддина, посланные впереди каравана, сообщили, что господин возвращается. На этот раз караваны шли из Аравии, нагруженные лавандой, ладаном, миртовым и кипарисовым маслами. Здесь, в Вавилоне, ожидали посредники, работавшие напрямую с храмами.
Все слуги были на ногах, готовили богатую трапезу и радушный прием хозяину дома. Его приезд с караваном ожидался после полудня, но пока было утро, и, уходя от Иштар-умми, Сара думала о делах, на которые оставалось уже не так много времени.
Сегодня, впервые за несколько лет, аравитянка задумалась и о своем будущем. Только что она помогала одеться соей госпоже, но будет ли так всегда? Голубые ленты и подвески с морскими камнями… Она ждет возвращения отца. Она еще ребенок. Она хочет надеть браслет, который он привез ей в прошлый раз. Сара провела ладонью по волосам. Если после свадьбы молодой госпожи ее не возьмут в новый дом, как поступит Сумукан-иддин? Вот что Саре сейчас хотелось бы знать. Он будет волен продать ее. Или отправит на кухню. Или все же доверит ей воспитание младших сыновей? Все может быть. Скоро наступят перемены.
Сумукан-иддин – высокий, грузный человек с завитой черной бородой, где серебрились седые пряди, вызывал у окружающих почтение и зависть. В сердце Сары змейкой прокралась еще одна мысль: хозяин может сделать ее своей наложницей.
После смерти супруги Сумукан-иддин так и не женился, хотя все именно этого от него и ждали. Сара видела, как хозяин смотрит на нее, но за все эти годы он ни разу ее не коснулся.
Только сейчас женщина сообразила, что сильно вцепилась в перила балюстрады. Кисти рук побелели, кольцо поранило палец с внутренней стороны. Она охнула и торопливо стянула его. На пальце осталась кровь. От внезапного ощущения боли женщина ещё прикусила язык и мысленно обругала себя за недостойные мысли.
На кровле шелестел тростник, и пальмовые листья, свешиваясь с краев, бросали на деревянный настил причудливые качающиеся тени. В небе носились какие-то птицы, издавая резкий неприятный свист. Кровь на языке отдавала металлом, но была почти сладкая. Она надела кольцо на другую руку. Все будет хорошо, ничего не случится. А уж если что и переменится… Не дай бог возбудить в нем любовь.
Через двор провели козу, накрутив веревку на загнутые рога. У высохшего колодца стоял темнокожий раб и лениво сыпал дробленый ячмень целой стае белых голубей. Его позвали, и он откликнулся гортанно, резко, уголки губ Сары дрогнули.
С высоты балюстрады аравитянка видела глухие стены соседних домов и часть улицы, забитую повозками. Какая-то старуха и маленькая девочка несли воду из общественного колодца, и Сара подумала, что нужно приказать работникам натаскать воды для ванны господину. Она сердилась на распорядителя, он так и не позаботился о колодце, что иссяк совсем недавно, – грунтовые воды ушли глубже.
Женщина все думала, и мысли потекли в ином направлении, от привычных бытовых проблем, в другие уровни сознания. Все бы ничего, если бы не эта ранка на пальце. Сара не хотела признаваться в том, что, несмотря на любовь к Иштар-умми, не желает быть ее вечной тенью, состариться рядом с ней, глядя, как стареет госпожа, как год за годом вынашивает и рожает детей и… гаснет. Рабыня, лишенная свободы и родины, не имеет права так думать, не имеет права ни на что.
– Сара! – закричала Иштар-умми из глубины спальни. – Иди сюда, куда ты запропастилась? Посмотри на нее, на эту девчонку, она ничего не умеет! Она и двух слов связать не может на нормальном языке. Посмотри, разве это прическа? Несносная рабыня выдрала у меня половину волос! Я так не могу. Убери ее от меня!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32