В тот краткий миг, когда, появившись на террасе, он стал спиной к свету и вокруг его черной непроницаемой фигуры засветилась аура, Варад-Син отвел глаза. Очень уж внушительным показался ему Нинурта, и это было неприятно верховному жрецу.
– Ты один здесь, господин? – спросил негромко гость, приблизившись к Варад-Сину.
Тот помедлил с ответом. Он отвлекся на секунду, и Анту-умми исчезла, но куда? Ему казалось, что жрица ушла по одной из тех скрытых лестниц, которые он показал ей, хотелось так думать. Он разлепил сухие губы.
– Я. один. Зачем ты пришел?
– Меня прислали, чтобы сообщить тебе…
Варад-Син сделал предупреждающий жест, подошел вплотную к жрецу.
– Кто? Кто тебя прислал? – произнес он, разделяя слова.
– Совет…
– Так-так, продолжай.
– Совет считает, что нельзя больше оставаться в бездействии. У нас достаточно сил, чтобы совершить задуманное. И сделать это нужно теперь, когда фаланги царского зятя в Сирии, а Авель-Мардук у хеттов. Царь болен, народ знает об этом, поэтому никого не удивит, если его не станет. Именно теперь благоприятный момент для перемен, но скоро он исчезнет. Совету известно, что принц возвращается. Войска перешли Галис и находятся на Таурусском плоскогорье. Если мы не будем медлить, Авель-Мардук вернется уже в иной Вавилон, и ему придется смириться с новыми условиями. Совет хочет видеть тебя, влиятельные мужи просят тебя об этом. Они хотят встретиться здесь, в храме Мардука.
Варад-Син пораженно молчал, он не мог найти слов, чтобы выразить свое возмущение. Он сглотнул всухую и, наконец, произнес:
– Нельзя убивать царя. Навуходоносора любит чернь. Да, царь болен, но не смертельно, и если его вдруг не станет, народ возмутится, и вот тогда вам не помогут ни стены храмов, ни купленная армия. Они примут Авель-Мардука. Нет, он не будет изгнанником, как думает совет, нет, он станет царем!
И тем сильнее будут его почитать, потому что отец его вероломно убит! И тогда ни Набониду с его элитой, ни жрецам не видать ни трона, ни власти. Сейчас остается только одно – ждать. Пусть Навуходоносор уйдет с миром в Страну без возврата. Авель-Мардука задавить будет не трудно. А другие наследники, Нергал-шарусур и Лабати-Мардук, подобны песчинкам в океане мироздания, их унесет в небытие, и никто о них не вспомнит. Нужно уметь ждать, а дождавшись своего часа, бить наверняка. Только так мы достигнем успеха.
Варад-Син оставил собеседника и пошел в спальный покой, но, вспомнив о чем-то, вернулся.
– Вот еще что, Нинурта, – произнес он. – Скажи совету, что в стенах Эсагилы заговорщикам не место. И впредь я буду назначать им встречи, а никак не наоборот.
Звук шагов Варад-Сина смолкал, а Нинурта стоял неподвижно, глядя на огни города. Он так и не снял капюшона, и лицо его оставалось во тьме. Знойный вечер летал в черном воздухе, подхватывая песчинки, цветки, мелкий сор, что кружился над полом, и ни Варад-Син, ни Нинурта, ни Анту-умми не видели, как поднялся в воздух лепесток лилии и был унесен в весеннюю буйную тьму.
Уже с утра в открытое окно задувал горячий ветер, а со двора, стоило распахнуть дверь, несло жаром, как из раскаленной печи. Сумукан-иддин ходил по северному залу походкой морехода – широко ставя ступни. Был хмур. Теперь это стало его обычным настроением. Портился характер, он это чувствовал. И связывал перемену настроения только с одной причиной. С этой проклятой свадьбой!
Он сел в кресло; вытянул ноги. Мысли об одном и том же сводили его с ума. Да, он не хочет расставаться с Иштар-умми, и это голая правда. Он любит ее, что делать с этим, что?! «Если бы я был настоящим мужчиной, я бы пошел сейчас к ней, и она стала бы моей, а потом утопился бы в Евфрате». Он глухо застонал и потер глаза. С того дня, с того самого момента, когда он допустил мысль, что Иштар-умми может стать для него чем-то большим, чем дочь, он перестал быть отцом. Скорее бы уж все закончилось, скорее бы состоялось бракосочетание, и он снова уйдет с караваном подальше отсюда.
– Сара! – крикнул он так, что запело тонкое восточное стекло на столе. Кто-то быстро пробежал в смежной комнате, послышались мужские голоса и отдаленный женский, который ему был нужен теперь. – Сара, где ты? Иди сюда, я сказал!
Крик немного успокоил нервы, и когда она, наконец, вошла, взгляд его был холоден и ясен, как день на закате года, рассеялась мутная поволока безумия, уже был свет, он даже смог улыбнуться ей. Сара отозвалась на его улыбку, и Сумукан-ид-дин заметил, как вытянулись лучики морщин у ее глаз.
– Подойди, – сказал он.
И пока она шла по толстому ковру, где порхали стрекозы и райские птицы, все время смотрела на его руки, лежащие на подлокотниках. Несколько часов назад он снял все перстни, чтобы случайно ее не поранить, и Сара любила его истово в сиреневой тьме предрассветных минут.
Сумукан-иддин поднял глаза – вот она стоит перед ним, как ассирийская каменная статуя, нежная архаичная улыбка чуть тронула ее губы. Странно, как он мог столько лет не замечать красоты этих' глаз. Трудно дышать, в сердце пламя и лед. Он любит Иштар-умми так же болезненно и безвыходно, как безнадежно холоден к другим женщинам, к красавице Саре.
– Побудь рядом со мной, – сказал он. – Присядь. – И кивнул на кресло, стоящее напротив. Сара покачала головой. Ее темные глаза переполнял свет нежности.
– Я принадлежу тебе, господин. – Возразила она. – И мое место здесь, у твоих ног.
Она села на ковер, и он положил раскрытую ладонь на ее голову, теплые завитые волосы, в которых светились нити с ограненными стеклянными бусинами.
– У моих ног, – повторил он. ~ Всегда ли было так?
– Не знаю. Мне, порой, кажется, что с первого дня, как только я вошла в этот дом и увидела тебя.
– Прошло много лет с тех пор.
– Да, – она печально вздохнула. – Много. Я не могла и мечтать, что когда-нибудь прикоснусь к тебе. Я запрещала себе думать об этом.
– Почему? Разве это так невозможно? Ты могла стать моей наложницей.
– Зачем говорить об этом? Случись такое, любила бы я тебя так, как теперь? Ты не мог этого допустить. Ты не такой, как другие мужчины.
– Разве ты знаешь мужчин? – глаза Сумукан-иддина сузились.
Сара не смотрела не него и не увидела его изменившегося лица.
– Я знаю, как они поступают, слышу, о чем говорят.
– И тебе этого достаточно?
– Да.
Он наклонился, коснулся щекой ее волос, Сара подняла к нему свое лицо, и он поцеловал ее чистый, светлый лоб.
– Сара, – прошептал он. – Сара, ты ошибаешься! Тебе только кажется, что я лучше, честнее тех, кого ты не знаешь. Но это неправда. Я жесток, я – чудовище. Сара, меня не за что любить, и я докажу тебе это. Ахмед!
В приоткрытую дверь заглянул египтянин с миндалевидными глазами и перебитым носом.
–. Возьми эту женщину, – приказал Сумукан-иддин; – Она виновна. Десяти плетей ей хватит. Не жалей ее, слышишь!
Ахмед не посмел пройти по ковру. Остановившись у дверей, он выжидающе смотрел на Сару. Она онемела, от слов Сумукан-иддина руки ее похолодели. Она неловко поднялась, наступив на собственный подол.
– Иди, – сказал Сумукан-иддин, и на деревянных ногах она направилась к Ахмеду.
– Сара!
Она с надеждой обернулась.
– Потом придешь в мою спальню. Мне интересно, будешь ли ты готова и дальше любить меня.
Глава 22. ТАБЛИЦЫ СУДЕБ
С тех пор как он принес в жертву Мардуку хеттскую красавицу, сон повторялся каждую ночь. Принц старался понять, почему бог посылает ему эти тревожные видения: Мардук недоволен жертвой или хочет его о чем-то предупредить? Но разве можно изменить то, что уже начертал грифелем в таблице судеб бог мудрости Набу?
Авель-Мардук стоял на виду неприятельского войска, голый, с мечом в руке. Земля, сожженная полуденным зноем, тихо гудела, и этот утробный гул проникал в него, сквозь него, так, что воздух был весь наполнен им, обугливалась душа. Ассирийские фаланги стояли на плоской равнине, а на юге высились стены города с башней Мардука.
На флангах выстроились шеренги тяжелой пехоты, ощетинившиеся копьями и прикрытые огромными трапециями щитов. За ними – лучники и пращники, без панцирей, в остроконечных бронзовых шлемах. Прямо по центру стояли элитные войска – боевые колесницы, на которых сражалась знать Ассирийского царства. В безмолвии, в тишине ночи всхрапывали кони, сотни лун отражались в чешуйчатых доспехах всадников – по обе руки от колесниц расположилась конница.
Луна, на несколько мгновений скрывшаяся за облаками, вновь вышла на небо. От молчаливой громады войска отделился всадник и направился к принцу. Конь твердо ступал по гудящей земле, с тихим шелестом вышел из ножен меч.
Авель – Мардук стоял в самом центре мира и ждал врага. Рука его сжимала горячую рукоять меча, гарда не давала пальцам скользить. Он знал, что умрет, и хотел увидеть лицо своей смерти. Конь пошел галопом, но всадник приближался медленно, плавно, конь словно парил в жарком ночном воздухе. Они – и всадник, и скакун – слились воедино, имя чему власть и смерть, и в этом была красота мгновения, красота всего мира, сверкнувшая на острие черного клинка.
Он снова, как в годы отрочества, слышал звенящий голос старого жреца-хранителя, поведавшего ему эту историю.
«Телами убитых заполнил я площади города. Царя Вавилона увел в плен. Воины мои забрали себе богатства жителей города и разбили богов их.
Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал…»
И тут же издалека летел другой голос, повторявший все те же слова, голос воина, от звуков которого стыла кровь. Плащ всадника летел, как хлопья пепла, как ночь, разорванная в клочья. Конские копыта вырывали куски дерна.
Авель-Мардук держал меч обеими руками, готовясь к битве, и как раз в тот миг увидел лицо всадника, искаженное боевым криком, и узнал его. Это был Синаххериб, сын Саргона Второго, правитель Ашшура, сто двадцать семь лет назад разрушивший Вавилон. И теперь его войско снова пришло на равнину Шумера – как раз в тот миг, когда голова принца, срезанная клинком, покатилась в жесткой траве, и черная кровь фонтаном ударила в черное небо.
Авель-Мардук раскрыл глаза. Сумрак – уже иной, реальный – с журчанием полился в душу. Принц сбросил с себя покрывало, точно это была вязкая паутина. Потрескивали лампы, красноватые языки дрожали – масло почти все выгорело. Снова тот же кошмар. Авель-Мардуку казалось, что он волею судьбы застрял в одной из ветреных, беспокойных ночей Анатолии, где воют бешеные хеттские волки.
Сон предвещал беду. Недаром ему снился Синаххериб – человек, некогда уничтоживший Вавилон. И снова, в который уже раз, принц почувствовал, что опасность близко, она словно стоит у дверей, ожидая, когда он сам распахнет их.
– Стража! – крикнул Авель-Мардук, вытирая липкий пот со лба тыльной стороной ладони.
Полог откинулся, и в шатер шагнули двое в панцирях, с копьями в руках.
– Начальника ночного караула ко мне, – распорядился принц.
Когда Шумукйн, сорокалетний воин с густой бородой и безобразным шрамом, пересекающим наискось лоб, вошел к принцу, Авель-Мардук, поставив ногу на скамью, затягивал шнуры поножей.
– Господин, – Шумукйн покашлял в кулак, прочищая горло. – Что заставило тебя пренебречь отдыхом? Чем я могу служить тебе?
Авель-Мардук выпрямился, не спеша направился к воину, растирая левое запястье.
– Все дома я сжег и разрушил. Стены Вавилона, храмы и башню я уничтожил и сбросил в канал. Я сокрушил город потоками воды, превратив его в луг, а телами заполнил земные пустоты.
Начальник стражи изумленно смотрел на принца, в его темные, злые глаза. Наконец, с опаской поглядывая по сторонам, проговорил:
– Мардук, бог богов, на все твоя воля! Что ты такое говоришь, господин, уж не демоны ли в тебя вселились?
– Тебя страшат злые духи, воин, но худшего ты не знаешь. Передай всем начальникам войска – пусть выступают.
– Господин! Еще не прошло и двух часов! Люди устали.
Авель-Мардук улыбнулся.
– Знаю. – Он взял обеими руками панцирь, стоящий на скамье. – На, держи. Помоги своему принцу.
Застежки ремней стукнули о бронзовые пластины панциря. Авель-Мардук вытянул руки, и Шуму-кин, конечно, помог ему.
Все то, что не могли сказать друг другу в истекшие дни, они сказали сегодня. Окраины квартала Рука небес засыпали, еще где-то неподалеку слышался веселый хор в сопровождении женских и мужских флейт, но это уже была не хвала дню, а скорее, готовность принять мрак, всю его красу и ужас на Пятачок Ювелиров Ламассатум пришла немного раньше, и теперь, поджав ноги, сидела на старом алтаре с трещиной, откуда рос зеленый вьюн. Адапа подошел, обнял ее, она вся напряглась, вытянулась, запрокинула голову, он поцеловал ее голую шею.
– Ах, Адапа, Адапа, поцелуи твои как огонь жгут. Мучительны они для меня.
– А тепла неужто нет? – он сильнее прижал возлюбленную к себе.
– Есть, любимый, есть тепло. Но это уже потом, когда ты уходишь, а я все думаю о тебе, думаю, никак в себя прийти не могу. А когда ты рядом – жжешь, и каждый раз болят эти ожоги встреч.
Она встала с каменного алтаря, обняла его за шею.
– Никогда не любила я, а тебя люблю, и всегда любить буду, сколько буду жить на свете.
У нее были теплые волосы, Адапа зарывался в них лицом, целовал спирали прядей, ее затылок, макушку, прижимал ее лоб к своей груди. Она вся пахла юностью, ванилью, имбирем, травами равнины, зреющими на ветру.
– Знаешь, – шептала она торопливо, задыхаясь, будто боясь упустить, не сказать чего-то. – Я как впервые тебя увидела, сразу поняла, что ты – мой человек. Но я боялась, слышишь, Адапа, я всего боялась! Я смотрела на тебя издалека и пряталась. Это уже потом, потом я поняла, что ты будешь меня искать, что ты меня ищешь. Я шла к тебе, сгорая от стыда и страха, слишком уж большая разница между нами.
– Ламассатум, что ты такое говоришь? – изумился Адапа. – Я люблю тебя, как только возможно. – Его большой палец заскользил по ее щеке, глаза затуманились, все вдруг стало, размытым. Он плакал, и ее прекрасные глаза тоже источали соленую влагу. Горячие дорожки слез бежали по нежному лицу, встречаясь под подбородком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32