Адапа раскрыл глаза, только когда колесница остановилась, и его резко бросило вперед, на мягкую спину возницы. Раб показал профиль с тяжелым носом и пробормотал что-то успокаивающее. От его платья несло кожаной упряжью.
Юноша спрыгнул с колесницы, его окружили, рядом солидно выступал отец. Высились гладкие оштукатуренные стены большого дома. Их встречали в дверях, и шумные гости, слегка подогретые пивом, стали спускаться с высокого тротуара по узким каменным ступеням с вырубленным орнаментом.
Миновали внутренний двор и очутились в передней, где Адапа лицом к лицу столкнулся с Сумукан-иддином, его сумрачным лихорадочным взглядом.
– Здравствуй, Адапа, – холодно сказал купец. – Будь гостем в моем доме. – И тут же, обращаясь ко всем, повторил:
– Будьте гостями в моем доме.
Купец приветствовал по очереди судью Набу-лишира, отца будущего зятя, и всех прибывших родственников, коим полагалось быть на церемонии бракосочетания в первые дни после новогодних празднеств и подписывать брачный договор.
Адапа был точно в тумане. Следуя по незнакомым комнатам за твердой рукой хозяина, он примечал рельефы и росписи стен, где Мардук бьется с Тиамат, а Гильгамеш – со львами и быками, заключая их в смертельные объятия. В одном из залов играли арфисты.
Певец с длинной завитой бородой пел мальчишеским голосом, так не идущим к его годам:
Получай наслажденье от яств,
Веселись и танцуй,
Ежедневно устраивай праздник.
Позаботься о платье твоем: пусть наряд
Будет светлым,
И легким, и тонким.
Умасти свое тело маслами душистых цветов
И красавицу, милую сердцу,
В объятья свои заключи.
В большом зале для гостей на низких треножниках стояли столики, красиво и со знанием дела сервированные. На полулежали яркие циновки. Гости расположились на них, скрестив ноги, – Сумукан-иддин хотел показать, что он человек простой. Эта простота в мире роскоши ценилась такими людьми, как Набу-лишир. Судья проглотил наживку – Адапа видел это ясно.
«Здесь и решится моя судьба, – невесело подумал Адапа. – Вы оба, старые кроты, хорошо поработали».
Раб возвестил о приходе невесты. Она вошла, и Адапа с замиранием сердца поднял взгляд. У дверей в ярком свете стояла девушка в длинном платье, ожерельях, завитках волос, обрамлявших лицо.
Она спокойно скользила от одного гостя к другому, точно нарочно не замечая Адапу. Мужчины восхищенно перешептывались, кивали головами. Она все видела, все понимала. Наконец посмотрела прямо на Адапу. Он испугался. Ему показалось, что она зла, насмехается над ним, и во всем происходящем есть что-то постыдное, какой-то намек, о чем все знают, но предпочитают не говорить, точно эта девушка – животное, которому нужен хозяин. Он сам, Адапа, животное, а она еще улыбается!
Она была хороша. Белая мягкая кожа, глаза, как миндаль, широкие вместительные бедра. Она станет его женой. Скоро. Эти руки и ноги будут его обнимать, этот живот, не слишком упругий, будет носить его детей. Красивое имя. Она чужая, чужая навсегда.
Их представили. Адапа поднялся и поклонился невесте. Следом шумно поднимались гости, некоторые уже наступали на свои одежды. Наперебой предлагали вином скрепить будущий союз, и она была, как розовый бутон, она улыбалась всем. Вскоре Иштар-умми ушла, и Адапе стало легче, пропало чувство неловкости. Он уже теперь знал, что не сможет ее любить.
Музыканты, игравшие за дверью, ввалились в зал, веселье шло полным ходом. Адапа посматривал на отца. Набу-лишир был доволен. В сторонке, как раз под окном у самого потолка, он беседовал с Сумукан-иддином и его поверенным. Купец вдруг обернулся. Адапа закусил губу. Интересно, когда они успели сговориться? Быть может, в тот час, когда он впервые увидел Ламассатум…
В-этот момент Адапа услыхал ее имя. Сердце зачастило. Он облизал сухие губы. Рассказывали историю, почти анекдот об одной неунывающей вдовушке, которая полквартала. Это была не его Ламассатум, другая, другая. Он глубоко вздохнул. Очень хотелось ее увидеть, ее гибкий стан, легкую грудь, темные глаза, почти лишенные блеска, – радужка сливается с широким зрачком в золотом ободке.
Иштар-умми совсем непохожа на Ламассатум. Она уже созрела для замужества и родов, а в Ламассатум присутствует какая-то недоговоренность, смешанная с очарованием ребенка.
Он снова видел желтое платье, просвеченное солнцем, очертания ног, которых мучительно хотелось коснуться, пусть даже через ткань. Бедняжка Иштар-умми. Он не станет ее обижать, и, быть может, потом она все ему простит.
Домой возвращались за полночь. Адапа дремал, обхватив возницу за туловище, положив голову на его широкие лопатки. Стучали копыта лошадей. Колесница казалась баркой – одной из тех, что ходят по Евфрату. Плыла бурая луна, и алая звезда, предвестник несчастья, светилась как глаз дракона. Но Адапа ничего этого не видел.
Время от времени он вскидывал голову, потом, точно в яму, соскальзывал в сон. Иштар-умми танцевала, качая бедрами, ее большая грудь жила отдельно от хозяйки. Иштар-умми соблазняла его. Ламассатум смеялась и лила воду из кувшина, мерцающую и густую, как смола. Он любовался девушками, трогал себя за мочки уха, в груди разлилось тепло.
Рабы на руках отнесли его в постель. Сквозь сон Адапа слышал, как далеко перекликается стража.
Глава 14. ПЯТОЕ НИСАННУ
Солнце медленно вставало над храмами, алела и золотилась восточная часть Эсагилы, а громадный зиккурат ступенями поднимался в рассветное небо, поделенное на полосы света и сумрака, с мягкими границами, точно их растирала белыми задумчивыми пальцами прекрасная молодая женщина. Еще белел тоненький край луны, как еле видный шрам меж бровей красавицы, но звезды уже померкли.
В целле, где стояла статуя Мардука, звучали слова эпоса о сотворении мира, голоса жрецов, как дым курительниц, поднимались к темным сводам, в их звенящую пустоту. Слепой жрец у входа шевелил губами. Ночь бежала, обжигая ступни.
Начинался новый день, пятое нисанну, пятый день новогодних празднеств, храм готовили для молитв и жертвоприношений, жрец-заклинатель надевал ритуальное платье для обряда очищения святыни.
День разгорался. Шум города не тревожил этих стен, ничто не нарушало величия древних камней. Служители распевали гимны, едва-едва пахло миртом, лавандой и ладаном. Запах, смешанный с печалью. Здесь не было посторонних. Мардук ожидал приношения.
Жрецы собрались во внутреннем дворе, у входа в целлу; монументальные башни, украшенные изразцами, разрезались по диагонали полосой света, в нишах еще стояли сумерки цвета дорогого армянского вина. Песнопения, прославлявшие Мардука и жену его Царпанит, слышались в любой части храма.
Привели белого барана, и смотритель храмовой кухни в длинном складчатом одеянии перерезал ему горло. Нажертвенник упали черно-коралловые капли, молитвы зазвучали громче, резонируя, во дворе, где с каждым мгновением становилось светлее. Жрец-заклинатель кропил высокие сплошные стены храма кровью. В мертвом глазу животного отражалось солнце золотым кипящим бликом.
Барана положили на носилки и понесли, отмеряя кварталы города, под шум веселящейся толпы к Евфрату, и его мутно-зеленые волны подхватили искупительную жертву. Смотритель кухни и жрец-заклинатель под обрядовые песни покинули храм, они удалились в пустыню до окончания празднеств, ибо, принеся жертву, сами стали нечистыми. Часовня Набу в Эсагиле снова украсилась «золотым небом» – тонким покрывалом с вплетенными золотыми нитями. Ждали скорого прибытия бога из храма в Борсиппе.
Но более всех ожидал гостей из Борсиппы верховный жрец Варад-Син.
С той ночи, когда время перескочило на первое нисанну, он совсем утратил покой. Он ожидал от нее письма, но ответа все не было. Дни шли, и он хотел отправить еще одно послание Анту-умми, но сдерживал себя, понимая, насколько опасно в его положении выглядеть смешным.
Церемония искупительного жертвоприношения закончилась, он не мог идти, ноги отказывали Ва-рад-Сину. Тогда он сел в повозку и опустил покров, чтобы укрыться от солнца.
Жара усиливалась с каждой минутой и, закрывая глаза, верховный жрец снова видел цепочку пятен, черных, как кровь на жертвеннике, в странном сумраке с нечеткими размытыми краями.
Стало трудно дышать. Варад-Син отодвинул тонкую ткань и снова увидел мелькание лиц, глаза женщин, блестящие поверхностным блеском, как дешевые украшения, пестроту улиц. Зеленые колпаки пальм, виднелись над низкими стенами домов. Синее безоблачное небо казалось подпаленным изнутри. А еще совсем недавно оно было засыпано адамантами созвездий.
Жрица из Борсипиы отсутствовала, но Варад-Син с замирающим сердцем ждал ее в великом городе. Он чувствовал, что их встреча обязательно должна произойти, а предчувствие никогда не обманывало Варад-Сина.
В целле курились ароматические масла. Горели светильники, окрашивая овалы ниш, их условную глубину. Варад-Син знал, что Навуходоносор вот-вот придет, поэтому старался думать лишь о нем и о Мардуке. Наконец услышал шаги. Царь не умел ходить, как леопард, шаги его были тяжелы.
Навуходоносор быстро вошел и в молчании остановился перед большой статуей Мардука. Его сопровождали жрецы в дорогих облачениях, с выражением торжественности на физиономиях. Варад-Син стоял перед статуей, лицом к вошедшим, такой же застывший и суровый, как Мардук. Навуходоносор неотрывно смотрел "на бога. Лик Мардука, возвышавшийся над всеми, почти потонул во тьме, – обеспокоенные светильники озирались, желтый свет туда не доходил.
– Приветствую тебя, господин, от имени всеведущего бога, верховного законодателя Мардука, в его доме, – проговорил Варад-Син громко. – Предай себя в его руки, покайся в делах своих и возрадуйся, ибо грозный бог явит милосердие царю Вавилона.
Эхо, наконец, онемело, забилось в самые темные углы под сводом – новорожденная бабочка с мокрыми, мятыми, слипшимися крыльями. Навуходоносор отвел взгляд и вздохнул. Медленно, тяжело, точно руки его были из бронзы, он снял с себя все знаки царской власти. Жрецы помогали ему. С минуту он помолчал, собираясь с мыслями. Нужно быть откровенным, дать богу отчет о делах истекшего года, признаться в своих скверных деяниях.
– Я, Навуходоносор, царь Вавилона, пришел сюда в пятый день от начала года, чтобы говорить с тобой, бог всемогущий, бог силы, сотворивший мир. Сердце открою перед тобой, и уста мои скажут во. благо мне.
Царь говорил медленно, с длинными паузами, тщательно подбирая слова. Он отдавал отчет божеству, отчет за истекший год. Или за истекшую жизнь? Перед глазами царя засверкали разноцветные круги, потом появилось видение. По равнине в высокой траве неслись колесницы Набопаласара, сирийские наемники выпускали стрелы, сын царя Навуходоносор в золоченом шлеме смотрел на белый бешеный день, и ветер заворачивал края его плаща. Темный, как серебро, мерцающий в лучах благодатного солнца Евфрат, текущий издалека, с Армянского нагорья, в отражении бесконечных берегов. Город с высокими стенами на широкой и плоской равнине, его каналы, храмы в дырявых тенях пальм, цветущие сады. Здесь все принадлежит ему, царю-строителю.
В первый год правления, он, еще молодой, скорбящий по отцу, прах которого покоится в царском дворце, с победой возвращается из похода. Нескончаемые вереницы воинов тянутся через мост, гудит деревянный настил, уже солнце склоняется к западу, а отряды все сменяют друг друга. Кобальтовые волны с шипением налетают на столбы в форме кораблей с направленными против течения носами. Новый город, его жилые кварталы и предместья провожают войско радостными взглядами, и центр Старого города на том берегу раскрывает Навуходоносору объятия.
– О, Мардук, мой повелитель, взгляни благосклонно на мои благочестивые дела, и пусть творение рук моих будет вечно стоять несокрушимо, благодаря твоему благородному, неотменяемому повелению! Как прочны и вечны кирпичи Этеменанки, таким сделай и основание моего трона!
Это была молитва отца, и Навуходоносор произнес ее здесь, в храме Мардука. Запах железа, земли, сердце его, бьющееся под панцирем, много славных дел впереди – впереди сорок лет правления. Но теперь с тревогой Навуходоносор ждал домой своего наследника, Авель-Мардука.
Верховный жрец ударил Навуходоносора по лицу. Пощечина отрезвила царя. Голова его кружилась, перед глазами разбегались медные круги и пропадали в темноте. Жрец что-то говорил ему, он широко раскрытыми глазами смотрел, и никак не мог совместить движение губ Варад-Сина со звучащими словами. Царь был встревожен, религиозные гимны, все время звучавшие, лились теперь через него, сквозь него, точно Навуходоносор был Нимитти-Бел – стеной, с выдвинутыми вперед зубчатыми башнями, и облаками, бегущими над равниной, постоянно меняющими свои очертания.
Варад-Син о чем-то спросил, и Навуходоносор ответил утвердительно. Тогда ему вернули знаки власти. Из целлы он вышел с сильной головной болью. Он всегда испытывал перед Мардуком потрясение. Храм задыхался от курений.
Царю предстояло провести день в молитвах.
Никого из учеников сегодня не было. Идя к Дому табличек, Адапа знал, что никого не встретит. Он хотел лишь видеть учителя. Говорить о науках. Он чувствовал, что теперь это единственная нить, соединяющая настоящую жизнь с умозрительной, выстроенной на его переживаниях, с которыми, он чувствовал, пока справиться не в силах.
Адапа был потрясен. Внезапная помолвка вывела его из равновесия. Он думал о предстоящей свадьбе так, точно это чья-то злая насмешка, и быть этого не может. Хотя бы просто потому, что слишком уж смахивает на нелепый внезапный сон, очнувшись от которого чувствуешь себя созревшим для самоубийства.
Он вспомнил предостережения учителя и прозрачные намеки отца, лишь раздражавшие его, вызывавшие что-то вроде легкой щекотки. Адапа отмалчивался и, набычившись, упрямо глядел на отца. Набу-лишир лишь ухмылялся, потирал руки и выходил из комнаты. В конце концов, Адапа перестал обращать внимание на отца.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32