– О чем ты говоришь? – возразил Адапа. – В договоре говорится о трех минах.
– Я знаю договор не хуже тебя, – Сумукан-иддин обратил на него свой тяжелый, как свинец, взгляд. – Иштар-умми может обратиться в суд, и тогда тебе придется объяснить, почему ты расстаешься с женой. Набу-лиширу не нужен скандал.
– Да, он этого не допустит. Хорошо, я уплачу сколько ты хочешь.
Адапа поднялся и хотел идти, не прощаясь.
– Она любит тебя, – глухо сказал Сумукан-иддин.
– Я знаю.
– Я люблю ее, я! Что об этом ты знаешь?
– Я возвращаю ее.
– Ты никогда мне не нравился, щенок. Но ей нужен был муж. Если бы ты ей не понравился, богов беру в свидетели, принуждать бы не стал. Если б я знал, что ты принесешь нам бесчестье, убил бы прежде, чем ты коснулся ее.
– Я извещу тебя, как только буду готов уплатить.
Адапа поклонился и покинул комнату. Он спешил. Сумукан-иддин секунду постоял, тупо глядя на дверь. Его одурачили, осрамили дочь. И кто? Зарвавшийся мальчишка, избалованный щенок, который решил, что ему все позволено!
– Бузазум! – заревел он.
Ненависть жгла, как удары кнута. Сумукан-ид-дину казалось, прошел век, прежде чем Бузазум появился – жирный раб, заросший бородой.
– Спусти псов! Скорее, пока он не ушел! Пусть рвут его!
Бросился к окну. Адапа прыгнул на белого жеребца. Сумукан-иддин видел его сосредоточенное лицо, сдвинутые брови. Гром копыт оглушил. Тут же двор заполнился воем и визгом мечущихся собак. И Сумукан-иддин стоял, безвольно уронив руки, пока двор не опустел.
– Вот он каков, – прошептал Сумукан-иддин. – А ты лила по нему слезы.
Глава 33. ЗАТМЕНИЕ
Миновала ночь. Прошло утро. Солнце стояло высоко в белом небе. Душно было и тревожно, ветер дул из пустыни. Проснувшись, еще не открывая глаз, принцесса Шаммурукин ощутила запах его кожи. Он принадлежал другому миру, за пределами дворца, широкому, бегущему все к горизонту и горизонту, где бежевый, оранжевый, красный воздух, где фиолетовый свет очерчивает четкие границы, в тени мир меняет масть, пылит конница, идут пешие воины, втягиваясь в долину между скал, в стеклянном воздухе плывут орлы.
Принцесса приподнялась, осторожно выбралась из-под руки спящего Авель-Мардука. Яркий солнечный свет заливал спальню, совсем лишая предметы теней. Все лампы были потушены. На столе сверкали бликами свежие фрукты, серебряный сосуд с вином наполнен до краев. Он не проснулся, но Шаммурукин показалось, что ресницы его дрогнули.
Все, что о нем говорят, не может быть правдой. Она знает его лучше других, знает даже его кровь на вкус. Авель-Мардук подобен льву. Кто сравнится с ним? Под его рукой Вавилон еще более усилится. Принцесса стала на ложе в полный рост – вся раскрытая, нагая, с широкими бедрами, тяжелой грудью в узорах татуировки. Темные волосы с ранними прядями седины спускались до колен. С улыбкой любовалась она своим мужем.
Он схватил ее за щиколотку, открыл глаза.
– Я хочу пить, – смеясь, сказала она и попыталась вырваться.
Прищурившись, он глядел на нее снизу вверх, голую, податливую, будущую царицу. Ресницы рассеивали свет, очертания ее фигуры размывались – большое, прекрасное тело. Она снова засмеялась. Он ударил ее под колено, Шаммурукин рухнула на него, как срубленный кедр, и он принял ее в объятия.
После, оставляя ее, смятую, со следами укусов на груди, он сказал:
– Ты отличаешься от других женщин тем, что не отнимаешь силу, а даешь.
Шаммурукин лежала на животе, подперев кулаком подбородок, и широко ему улыбнулась, обнажая крупные острые клыки. Блестящие миндалины глаз истекали слезами.
В роскошной колеснице, запряженной шестеркой лошадей, в окружении конных гвардейцев Авель-Мардук ехал по широким улицам Старого города. Вавилон был как настороженный волк, – знал, чего ожидать.
Идин с тревогой посматривал на принца. Лицо Авель-Мардука было суровым, он ни разу не взглянул на друга. Астролог сообщил точное время начала затмения. Принц решил покинуть дворец, быть с народом, дабы никто впредь не смог обвинить его в трусости.
Толпы людей бежали к Эсагиле. Завидев кортеж властителя, падали ниц. До затмения оставалось совсем мало времени. Ворота храма были наглухо закрыты. Из-за стен доносилось заунывное пение. Несметная толпа кипела, осаждая храм, заполняла собой центральные кварталы.
Кортеж остановился. Идин, натянув поводья, склонился к уху принца.
– Прикажешь отпереть ворота, господин?
– Нет, я останусь с моим народом. Жрецы не ждут меня, – ответил Авель-Мардук.
Идин побледнел.
– Господин, посмотри, что творится вокруг. Как только солнце исчезнет с неба, они набросятся на тебя. В храме будет безопаснее.
– Народ должен знать, что он не брошен. Затмение продлится несколько мгновений.
– За это время они успеют убить тебя. Смотри, страх ослепил их. Они не видят ничего, кроме страха.
Внезапно на землю упала тень, пронеслась фиолетовым крылом над городом, обрубая квартал за кварталом. Толпа дохнула жаром, отхлынула от стен храма. Черный диск наползал на солнце, мерк свет. Оцепенение прошло, где-то в утробе гигантской толпы зарождался вопль.
– Освободить мечи! – закричал Идин гвардейцам. – Командующий в опасности!
Гвардейцы, растерянные, бледные, сомкнули кольцо вокруг колесницы. Шум нарастал, крик, вой неслись со всех сторон. Солнце стало похоже на растущую луну, сумерки сгущались. В толпе началась паника. Люди пытались влезть на стены храма, срывались вниз. Тех, кто в давке не удержался на ногах, затаптывали насмерть.
Тьма накрыла великий город. Не стало ни дворцов, ни храмов, ни торговых путей. В небе висел черный диск в огненном ореоле. Люди в суеверном ужасе бросались на землю, волны безумия накатывали одна за другой. В толпе проповедовали конец мира, знаком которого явилось затмение. И кто-то, наконец, закричал:
– Вот он, демон! Убейте его! Не быть ему царем, он несет Вавилону несчастье. Убейте, убейте, убейте!!!
– Отпереть ворота! – во все горло закричал Идин. – Именем правителя Вавилона!
Песнопения за храмовыми стенами были ответом командующему конницей. Гвардейцы ринулись вперед, рассекая толпу. Ударили в ворота. Ужас гнал людей; гнев толпы сосредоточился на колеснице наследника. Люди были готовы душить, рвать зубами, терзать. Толпа вышла из повиновения, превратилась в абсолютное зло, многоголового монстра, вырвавшегося на свободу. Гвардейцы защищали принца, хлынула кровь.
– Ломайте ворота! – кричал Идин. Теплая, сладкая кровь заливала его лицо – камень, пущенный из пращи, рассек кожу на лбу: – Гвардейцы, защищайте принца!
Авель-Мардук стоял в колеснице с обнаженным мечом в руке. Кони испуганно ржали и рвали упряжь. Толпа кипела, как смола в котле. Принц не мог поверить, что все это происходит на самом деле.
– Убейте Авель-Мардука! Убейте демона! – кричали отовсюду.
В какой-то момент он увидел, что на другом краю площади разыгрывается такая же кровавая драма. Там, по-видимому, наводил порядок Син-иддинам со своей легкой фалангой.
Сумрак постепенно разжижался, как кровь в реке. Темнела душа принца, сердце запекалось черной злобой. Ворота храма раскрылись сами. На орущую, залитую кровью площадь вышли жрецы, неся штандарты с изображением Мардука и старших богов. Изваяние дракона покачивалось на плечах служителей. Первые лучи солнца упали на его позолоченные рога. Покаянные псалмы смолкли, как только изуродованная колесница предстала взорам жрецов. Площадь была усеяна телами убитых и живых, боящихся глядеть на новый день.
Авель-Мардук был ранен. С омерзением глядел он вокруг и не верил глазам своим. И тогда Варад-Шамаш, новый верховный жрец Эсагилы, первым упал ничком на землю. Как снопы колосьев полегли вслед за ним и другие служители. Один золоторогий дракон стоял перед принцем. Многие из гвардейцев погибли. Идин был убит.
Авель-Мардук приказал положить его тело на колесницу и сам правил. Солдаты расчищали дорогу. Сиял день, снова ветер летел из пустыни, солнце накаляло камни города. На площади перед храмом поднимался плач.
Лошади шли медленно. Слезы высыхали на лице принца соляными дорожками. Он не смотрел на Идина, знал, что, не вынесет его мертвого лица. Но друг был еще рядом, последние мгновения. Гигантский комплекс Южного дворца встал перед ним.
– Слишком высокую цену приходится платить, – сказал как-то Авель-Мардук.
– Да, но это цена за право принадлежать к царскому роду, – отозвался Идин. – Знаешь, я бы так не смог. Слишком большая ответственность. Но, может быть, тебя это утешит…
– Что?
– Никто ни в чем не виноват.
Когда это было? Была зима, шли дожди, тучи ползли по наклонному скату серого неба, отшлифованного до глади, до звона в сердце. Тонкие шторы трепетали от ветра, в комнату с открытой террасы летели брызги – мелкий бисер брызг, разбивающихся о мраморные скульптуры. Краснел огонь светильников, обгорелый папирус лежал в чаше. Идин обернул к нему гладко выбритое лицо – светились глаза, и губы были точно выпиты женщиной. Идин повторил:
– Никто и ни в чем.
Лил дождь. Земля пьянела. Он целовал Авель-Мардука, его друг, его любовник – если бы только Авель-Мардук пожелал.
Но сейчас был только свет. Бесконечный день. Соль и кровь, точно мед, точно черная, жирная земля. Дворцовые ворота раскрыли зев, монументальные башни дышали жаром. Авель-Мардук стал другим. Идин был мертв.
Они стояли на террасе и глядели на черное, опоясанное огнем солнце. Казалось, даже упавшая ночь не испугала их. Иштар-умми заглядывала ему в лицо.
Адапа что-то отвечал, рассеянно улыбаясь. Но думал он совсем о другом.
– Мы прощаемся, – сказала Иштар-умми. – Скоро все умрут, и мы тоже. Вот знамение богов.
– Ты будешь жить долго, никогда не старея. Затмение скоро кончится, будет день.
– Обними меня, – попросила Иштар-умми, – так, как если бы ты меня любил. Я бы согласилась теперь умереть с тобой, тогда ни с кем не пришлось бы тебя делить.
– Я хочу, чтобы ты была счастлива, – сказал Адапа.
– Спасибо. Но это делу не поможет. Все равно, спасибо.
Было что-то неестественное в том, как они стояли, обнявшись, у самых перил, точно над пропастью. Иштар-умми больше не плакала, она притихла, затаилась. Запоминала кожей, чуткими пальцами его тепло, его запах, быструю линию профиля – как красиво сбегает линия от губ к подбородку и, ниже, к шее – облик его совершенен.
Иштар-умми вспомнила дни перед свадьбой. Это была другая, счастливая пора, ибо само ожидание счастья в какой-то мере им является. Она ждала Адапу, полюбила с первого взгляда.
– Жаль, что ничего не вышло.
– Жаль. Ты прости меня, если сможешь, – сказал Адапа.
– Спасибо за нежное прощание. Тебе это не нужно, я знаю. Это нужно мне. На твоего отца смотреть страшно.
– Он зол, – Адапа пожал плечами.
– Может быть, вы еще помиритесь?
– Вряд ли, – Адапа покачал головой. – Он не простит того, что я поступил, как хотел.
Стало светлее. Воздух был сер, как пепел; во всем чувствовался вкус пепла, время остановилось, сталкиваясь с самим собой, пошло вспять. День свалился на землю внезапно. Иштар-умми выскользнула из объятий Адапы.
Глава 34. ПРЕКРАСНЫЙ И ЖЕСТОКИЙ ГОРОД
Был ранний вечер, воздух дрожал над землей, рыбацкие лодки с уловом подходили к пристани, другие собирались отчалить, рябь Евфрата вспыхивала в поперечных золотисто-оранжевых лучах солнца, когда Ламассатум открыла глаза. Был именно тот ранний вечерний час, когда все возможно: и возрождение, и обдуманное, окончательное, ничем не оправданное самоубийство.
Все, кто находился в этом странном месте, были лишь тенями – вечер принадлежал ей. Ламассатум обвела взглядом комнату, много-много раз во сне она видела ее. Старуха сидела у стены, перебирала крупу. Ламассатум ее знала. Знала она так же и то, что старуха больна и одинока, лечит заговорами, что дочь ее торгует собой и очень медленно умирает от постыдной болезни, что с ней самой что-то случилось.
Она очень хорошо помнила лодку, въевшийся' навек запах рыбы. Потом лодка часто ей снилась. По неписаным законам сновидений лодка представлялась то дорогой, то унылым мулом с воспаленными глазами, то башмачком ребенка, но Ламассатум точно знала – это она. Лунная ночь и тихий плеск воды… и эта комната, где-то на полпути к смерти.
Ламассатум вновь взглянула на старуху. Та, положив руки на согнутые колени, глядела на нее.
– Чего ты хочешь? – проскрипела старуха.
Голос этот Ламассатум слышала много раз. Там, в пеленах бреда, он был иным, он был как блеск на прибрежных камнях. Ламассатум облизнула губы.
Вода была теплая, внутри кружка пахла плесенью. Ламассатум все вспомнила: как стояла над кружащейся водой, как погружалась в ее темную глубину. Вот только не знала, что делать теперь.
– Давно я здесь? – прошептала она.
– Восемь дней, – ответила старуха и вздохнула. – Ах, Ламассатум, Ламассатум.
– Откуда знаешь мое имя?
– Река подсказала.
– А что еще сказала река?
– Любовь и беда рядом ходят. Живи, мотылек, рано еще, рано…
– Не говори мне о любви.
– Язык заставить замолчать всегда легче, чем сердце.
– Ты – колдунья?
– Я – старая женщина, а это само по себе немало.
– Я все помню. Ничего не скрывай от меня, хорошо? У меня был ребенок.
– Был. А теперь не будет.
– Как это?
– Известно, как.
Старуха занялась крупой. Потрясенная, Ламассатум не знала, что сказать, медленно и осторожно, как по чужому ландшафту, бродила холодными пальцами по плоскому животу.
– Мне, наверное, пора уходить, – сказала, наконец, Ламассатум.
Старуха не ответила.
– Мне, правда, заплатить тебе нечем. Разве что вот, браслет…
Ламассатум поразилась, с какой легкостью она предложила браслет старухе. Неужели это конец, неужели она готова забыть, уже забыла, и только какие-то куски, осколки, хлам… Не может быть! Она закрыла глаза. Вот перед мысленным взором Адапа. «О, Адапа, моя любовь, моя награда за все, за все! Я не одна в этом мире, никогда не буду одинока, ты – со мной». Ламассатум открыла глаза и приподнялась на локтях, хотела сказать что-то, слезы душили ее. Старуха покачала головой.
– Зачем мне твой браслет? За тебя мне заплатили.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32