Некоторое время она сидела, сжав голову руками, потом, чуть – чуть успокоившись, невольно стала прислушиваться к разговору у костра. В устье ночи голоса мужчин звучали по-домашнему тепло, с ленивой, протяжной нотой. Костер трещал, огненные языки слизывали темноту, осыпали людей золотой пылью.
– А есть еще такая притча, – говорил один, наливая что-то в кружку из кувшина.
Другие мужчины сдержанно посмеивались в предвкушении очередной поучительной истории. Рассказчик сделал глоток и, приосанившись, заговорил на два голоса:
– «Господин сказал: «Раб, послушай!»
– Слуга: «Слушаю, господин.»
– Я хочу возмутить народ.
– Да, хозяин, учини мятеж, подговори людей к бунту, устрой восстание! Иначе вскоре тебе нечем будет наполнить свой живот, и мы все умрем от голода.
.– Нет, я не стану возмущать народ.
– Твоя правда, господин! Ибо подстрекатель мятежа – преступник! Его обязательно изловят, изуродуют, бросят в темницу, а потом предадут казни!
– Раб, послушай!
– Слушаю, господин.
– Я хочу полюбить женщину.
– Да, хозяин, предайся любви. Любовь женщины слаще самого спелого граната, ярче самых первых солнечных лучей, нежнее самой ласковой песни.
– Нет, я не стану любить женщину.
– Как это мудро, господин! Ибо любовь женщины – это отрава, это река, у которой не видно дна, это петля, затягивающаяся на горле мужчины!»
Взрыв смеха заглушил последние слова рассказчика.
Упоминание о мятеже взволновало Анту-умми, с бьющимся сердцем она приблизилась к костру.
– Это бы еще ничего, – снова заговорил рассказчик, купец лет тридцати с красиво подстриженной бородкой и выбритыми щеками. – Притча на то и существует, что дурак, послушав, не поймет ничего, а умный найдет скрытый смысл. А вот я вам другое скажу. В Вавилоне снова письма стали ходить подметные. Не попадались вам, нет?
Мужчины переговаривались, пожимали плечами.
– А что за письма? – обратился к молодому седобородый купец в островерхой шапке. – В прошлый раз, помню, как пошли подметные письма, казни были.
– Сам я их не видел, – отозвался молодой, – в руках не держал, а вот от знающих людей слышал, что письма эти исходят от жрецов Мардука и направлены против царя нашего Навуходоносора. Его обвиняют в кощунственных деяниях.
– Это в каких же?
– Да уж, наверное, в самых страшных. Говорят, будто бы он способствовал беспорядкам в Вавилоне в прошлом году и поощрял подкуп чиновников. А еще будто бы он распорядился отменить новогодние праздники в храме Мардука. Навет этот до сих пор в городе ходит. Неужто не читали?
Анту-умми задумалась. Навуходоносор строг, но справедлив. Жрецы оказывают большое влияние на царя и на весь государственный строй. Могущество жрецов кроется в их сумасшедшем богатстве, а чернь слушает их раскрыв рты. Но ведь и зло, и смуты исходят от жрецов. Видно, не зря этот купец болтает, письма, порочащие царя, существуют.
Ей живо представилась недавняя ночь, когда на террасу неожиданно явился служитель Иштар. О, несомненно, богиня бы разгневалась, узнай она, что замышляют ее жрецы! Теперь Анту-умми совершенно четко представляла, что в Вавилоне готовится мятеж, а Варад-Син, быть может, и есть главный заговорщик. Навуходоносора жрецы всегда опасались, но он многое им прощал. А вот преемник его, Авель-Мардук, словно из железа, его они боятся, как огня. Смута им сейчас необходима, они не хотят молодого царя.
– Не сдержал ты своего слова, Варад-Син, обманул меня, – процедила сквозь зубы Анту-умми. – Сам виноват. Не пожалел меня, так уж и я тебя не пожалею.
Она повернулась и побежала к повозке. Стала поспешно собирать вещи, закидывать в плетеные корзины, укрепленные на повозке пальмовыми веревками. Сонные быки, укрытые длинными попонами, пережевывали жвачку.
– О, богиня! Дай мне холодную голову, отвагу льва и хитрость лиса, – шептала Анту-умми. – Да защити меня справедливый Набу! Эй, любезный! – крикнула она и замахала рукой.
Мужчины у костра обернулись. От группы отделился один и направился к ней. Это был возница.
– Вот что, любезный, – строго сказала Анту-умми. – Впрягай быков, мы возвращаемся в Вавилон.
– Когда? – возница вытаращил глаза.
– Прямо сейчас.
– Ой, госпожа, что ты такое говоришь! Не повредилась ли ты разумом? – воскликнул он, схватившись за шапку. – Куда же мы в потемках? Люди лихие по дорогам бродят, разбойники, зарежут нас с тобой, госпожа, и ограбят! У меня, скажем, брать нечего, а жизни тоже жалко!
– Чего ты орешь? – Анту-умми разозлилась. – Сказано, собирайся.
– Госпожа, сжалься, умоляю. Боюсь я ехать ночью. А если на разбойников попадем? У меня дети малые, как же они? Пожалей их, госпожа.
Анту-умми схватила его за рубаху, притянула к себе.
– Дам вдвое против обещанного, если сделаешь, как велю.
Возница, который и женат никогда не был, только крякнул. Подошел седобородый купец.
– Слышу, ехать собралась, мать-жрица, – сказал он, обращаясь к Анту-умми.
Возница посторонился.
– Да, еду в Вавилон, – сухо отвечала она. – Есть там дело, которое не терпит отлагательств.
– Понимаю, – купец кивнул. – Но все же следует поостеречься, человек твой правильно говорит. На дороге неспокойно. Подумай о себе.
– Никто не причинит ущерба жрице.
– Вы, служители благородных богов, мало знаете жизнь, – купец покачал головой. – Вот я и мои товарищи всегда в пути, мы знаем, к чему приводит беспечность. Останься, здесь ты в безопасности, дождись утра.
– От этого места Борсиппа дальше, чем Вавилон. К рассвету я преодолею значительное расстояние. Я должна быть в Вавилоне как можно скорее.
Возница, смекнувший, что двойная плата уж куда лучше обыкновенной, проворно впрягал быков, то и дело, поглядывая на Анту-умми – не передумает ли? Тащиться ночью по пустынной равнине было невыносимо жутко, но он повезет не кого-нибудь, а служительницу Набу, и в случае чего светлый бог уж, наверное, защитит их обоих, а разбойники могут и не встретиться.
– Хорошо, это твое решение, – отвечал купец. – Но одну я тебя не пущу. Я дам тебе двух вооруженных людей, они хорошо владеют мечами и копьями. Они проводят тебя до стен Вавилона. Будь спокойна, мои люди сумеют защитить тебя.
– Благодарю. Счастливой Тебе дороги, уважаемый, – сказала Анту-умми, и возница вздохнул с облегчением.
Они выехали на твердую дорогу, копыта быков и мулов глухо постукивали по плоским камням. Анту-умми лежала в повозке, глядя на звезды. Сон, наконец, укрыл ее своим невесомым покрывалом. «Был бы день, была бы лазурь. В зимние месяцы идут дожди, и в тот вечер, когда ты родился, шел дождь. А в твой пятнадцатый день рождения ты вошел в ту жалкую лачугу, где тебя ждали твои воспитатели и я. Был сильный ливень, с крыш капало прямо тебе на плечи, когда ты переступал порог. На тебе было мокрое платье, и даже ресницы мерцали бисером дождя. И я подарила тебе кольцо с лазуритом. Помнишь?»
Глава 25. НАВАЖДЕНИЕ
Ламассатум бежала босиком по прохладному блестящему полу. Неслышно, на цыпочках, точно летела. Дворец был огромен, два его гигантских крыла представлялись ей целым миром. Мир был, точно муравейник, перенаселен рабами, слугами, чиновниками.
Но здесь, в этих залах, стояла тишина. В узкие окна падали солнечные лучи и упирались в пол; она подкрадывалась, становилась в сияющий столб и оказывалась окутанной солнцем. Если бы это могло ее спасти!
Девушка снова уносилась в магический дворцовый сумрак. Здесь повсюду – на стенах, высоких сводах, массивных колоннах были величественные барельефы – сцены царской охоты, победоносных сражений, поклонения богам; надписи, высеченные на камне, восхваляли царей. При входе в залы стояли изваяния крылатых быков. Она терялась среди этой роскоши, растворялась, превращалась в беспокойную, крутящуюся пыль. Все тело Ламассатум, от пальцев ног до макушки, таяло, дыхание, стесненное бегом, звон золотых украшений казались слишком громкими.
Она утратила себя. С тех самых пор, как повернулась к возлюбленному спиной и оставила его в потемках Пятачка Ювелиров, среди звездной россыпи и запаха гниющих фруктов. Уже больше никогда, никогда не повторятся счастливые мгновения, проведенные с Адапой.
Хозяин Ламассатум имел странность. Отправляясь на доклад к царю, он вел за собой целую свиту. Ламассатум, как всегда, как сегодня, шла слева и чуть позади, ей были к лицу красные персидские одежды. Ему нравилось видеть ее, по-своему он был добр.
Сегодня, как никогда, в приемных покоях было многолюдно. Ламассатум медленно ходила от одной колонны к другой, на бронзовой лапе гигантского крылатого быка лежала едва видимая вуаль пыли, спиной к ней стоял придворный писец, рассуждал о государственном устройстве, и кто-то молодой, с бородой, как смоль, слушая, все время посматривал на Ламассатум. В толпе громко произнесли имя царицы, Ламассатум обернулась и наткнулась на новый взгляд других черных глаз.
Хозяин задерживался. Его не было слишком долго. «Я хочу проверить, помню ли я твой поцелуй. Буду ждать на Пятачке Ювелиров в час, когда зажигают светильники. Ведь ты не откажешь мне?» шальная мысль завладела ей всецело. Ламассатум повернулась и побежала. Но лишь приемные покои остались позади, девушка заставила себя остановиться. А вдруг хозяин хватится ее? Это сейчас он к ней добр, но за ослушание может разгневаться. Нет, рабыня не имеет права на чувства и желания. Рабыня! Как же все это началось?
Ламассатум едва исполнилось тринадцать. Был засушливый год. Весь месяц абу солнце ни разу не ушло за облака. Канал, снабжавший водой их землю, иссяк, со дна ведрами черпали желтую отраву вперемешку с илом. Над равниной дрожал зной, и все менялось в его пелене. На селение напали демоны болезней. Стали умирать люди. Это было началом конца.
На земляном полу лачуги в углу лежал, сухой тростник, застеленный серым льном. На скулах Дагана горели алые пятна. Он уже не вставал. Он вдруг стал таким маленьким, и Ламассатум не верила, не могла смотреть, как умирает ее брат.
Жрецы являлись каждый день, прибегали к колдовству, пытаясь выгнать из тела больного демона лихорадки. Фигурка богини-покровительницы лежала рядом с Даганом, ежедневно ее переодевали, и мать дарила ей украшения.
В селении каждый день кого-то хоронили. Чтобы не слышать погребальной музыки, мать закрывала наглухо дверь. Даган умирал.
– Твой брат скоро поправится, – шепотом говорила мать; во все стороны разбегались морщинки на ее сухой коже.
– Нет, он никогда не встанет, – отвечала Ламассатум. – И ты это тоже знаешь.
Один за одним умерла вся семья. После похорон матери Ламассатум сидела на насыпи канала. На сухой глине виднелись следы скотины, которую приводили сюда пить желтую воду. В лачуге лежала трехлетняя сестра, что умерла в полдень. У Ламассатум не было денег, чтобы нанять плакальщиц и музыкантов. Ей согласился помочь одноногий сосед, вдвоем они отнесли девочку на кладбище, пыль поднималась из-под лопаты, над горизонтом стоял огненный диск, воздух вокруг ее головы был красен, но Ламассатум думала о стрекозах, о том, как мерцали их крылья над жижей канала.
– Все мои умерли, – она посмотрела на старого калеку. – А я зачем осталась?
– Кто-то должен остаться, чтобы проводить уходящих, – отозвался он. – Живи долго и приноси жертвы богам, чтобы облегчить своим страдания в подземном мире.
– Но я не могу жить, – возразила Ламассатум. – Во мне нет жизни. Я сама уже почти мертва.
– Не говори так, не гневи богов. – Старик оперся на лопату, смотрел бесцветными глазами на холмик, с которого ветер сдувал песок. – Скоро пойдут дожди, и все забудется. Ты еще дитя, а детская душа, что тростник – гибкая.
Каждую ночь ей снилось, что она плачет навзрыд, но наяву глаза ее оставались сухи.
В тот год Ламассатум покинула родное селение. Она была нездорова, душа ее пребывала в слезах. Она шла куда глаза глядят, питаясь, чем придется, а по ночам, если не спалось, думала о том, как огромен мир. В городах женщины давали ей еду, мужчины чаще награждали тумаками. Она была никому не нужна, тело ее было так слабо, что вряд ли она могла бы работать, и Ламассатум была как птица. Одна в прекрасном и жестоком мире, тринадцать лет спустя после дня рождения. Облака шли толпой с запада, начались дожди, Ламассатум смеялась, а первый ливень хлестал со всех сторон…
Вспоминая о прошлом, Ламассатум и не заметила, как осталась одна в лабиринте огромного дворца. Никогда раньше она не бывала здесь, возможно, эти залы относятся к личным покоям царя. Откуда-то доносилась музыка, Ламассатум показалось даже, что она слышит женские голоса. Наверное, недалеко начинались помещения гарема. Странно, что в этих пустынных залах не было даже гвардейцев.
Ламассатум замерла. Кто-то к ней шел, невидимый за строем колонн, в сапогах на кожаной подошве. Шаг был нетороплив, человек шел, как мудрец, размышляющий под стук подошв, сердца, молотка плотника, дождевых капель. Она зажала ладонью браслеты на левой руке, чтобы они не звенели, и юркнула за ближайшую колонну. Девушка едва справлялась с дыханием, ей казалось, что невидимый человек слышит стук ее сердца.
Шаги вдруг смолкли. Ламассатум осторожно выглянула из-за колонны и обмерла. Положив руку на меч, одетый в форму командующего фалангами гоплитов – тяжелой пехоты, человек смотрел прямо на нее.
– Как ты попала сюда? – спросил мужчина.
– Не знаю. Я заблудилась.
– Ты персиянка?
– Нет, я из Вавилона. На мне лишь персидское платье, потому что это нравится моему господину.
– Вот как? А кто твой господин?
Она назвала. Вельможа хмыкнул.
– Не стой там, в темноте, – проговорил он, – я тебя почти не вижу. Подойди, не бойся.
Ламассатум вышла на свет под перезвон украшений и собственного сердца. Глаза его были зелены, как полноводный канал, и от нее не ускользнуло то, что он разжал рукоятку меча.
– Сколько тебе лет? – спросил он.
– Пятнадцать, – ответила она шепотом и добавила зачем-то, – уже давно исполнилось.
– Пошли. Тебя уже наверняка хватились. Я распоряжусь, стража отведет тебя к твоему хозяину.
Не сказав больше ни слова, он быстро пошел через анфиладу залов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32