привычный дом, семью, готовые пожертвовать своей жизнью, слетались, словно мотыльки на свет, да свет был ложным. Не сгорали. А перегорали сами в себе. Виктория слишком хорошо много раньше встречала таких, порой с сожалением думая, что женщин, как бы они гениальны не были никогда не сопровождает такая свита слепо верящих. А тем временем страстная речь женщины в черном звучала симфонией оскорбленного предназначения, но Виктория не вслушивалась в подробности, обернулась к Вадиму. Зажгли свечи. В их отблеске лик Вадима насторожил её. Вадим выразительно поглядывал то на Потапа, то на нее, крутя белками воспаленных глаз. Это уже было лишним.
- Жизнь моя была адом! Адом! - повторяла, чуть ли не рыдая, женщина, все кивали ей, оставаясь глухими к патетике её души.
Вадим тоже кивал машинально.
- А вы, в какие адские костры подкидывали уголь? - лукаво спросила Виктория, намекая на то, что кожа его как-то уж слишком темна для этих мест - не в сезон.
Вадим не нашелся, что ответить, прощупал судорожным движениями карманы, нашел носовой платок, вытер пот со лба:
- Если я не умру... - еле выговорил он.
- Не умрешь, - мягко усмехнулась Виктория. - Это, наверное, грипп. Тебе надо отлежаться.
- Только с тобой.
- Надоели ваши пошлости. Все! Я пошла.
Он взглянул на неё серьезно и проникновенно больно схватил за тонкие запястья.
- Больно! - процедила Виктория и, резко вырвав свои руки, встала.
- А думаешь, мне не больно? А думаешь ему?.. - он кивком головы указал на ни чего неподозревающего Потапа.
- Больно всем. И амеба тоже испытывает боль. - Отпарировала она, - Но человек волен прекратить её множить.
- Прекратить?.. Тогда лучше уходи. Уезжай вообще отсюда. Зачем приехала?
- Но вот уж не за болью.
- Но болит при взгляде на него? Болит?
- Нет. - Спокойно замотала головой. - Не во мне вина. Да и вины-то нету. Я была только лакмусом. Но и он был лакмусом по отношению... - она поджала нижнюю губу недоговорив.
- По отношению к чему?
- К моей сущности. Вот и все. Пока наши пути не пересеклись, быть может, мы не были выписаны столь четко... Бывает так, срабатывают люди по отношению друг другу, как... Как детонаторы судьбы, что ли...
Он жестоко оскалясь выпалил шепотом. - Но почему ты?!
- Каждый срабатывает по отношению к кому-то. Быть может, ты по отношению к кому-то уже сработал, а может... - она сказала так тепло, так нежно, что он остыл. Помолчал немного, не столь вглядываясь в нее, сколь пытаясь вчувствоваться в излучаемое ею тепло, спросил наивно искренне:
- По отношению к тебе?
- Как знать?.. Как знать... Но все-таки мне лучше сейчас уйти. Я знаю, тебе хочется сейчас представить заново ему меня. Но это будет лишним. Как он сможет двигаться по судьбе вперед с глазами назад?
Пьяный гул плотно навис над столом тяжелым роем. Никто не обратил внимания на её уход.
Когда отмечавшие поминки, стали разъезжаться, Вадим подошел к Потапу:
- Узнал?
- Кого, старик?
- Ту - что сидела напротив?
Потап озадаченно почесал затылок, покряхтел, поковырял весенний глинозем стоптанным ботинком: - Ты знаешь, старик, честно отвечу: с иностранками мне в последние годы встречаться не приходилось.
- А с инопланетянками? - покровительственно усмехнулся Вадим
- Ну... с ними-то у нас попроще...
- Не слишком ли много выпил сегодня?
- Пьян. Признаюсь. Но что ж еще-то теперь делать? Вот вагончик скоро снесут... Меня погонят... Может, в монастырь податься? Или, знаешь что устрой-ка ты меня лучше в туберкулезный диспансер. Кажется, конец и мне пришел.
- Что? Кровью что ли захаркал? - с опаской взглянул на него Вадим и на всякий случай пощупал свой лоб.
- Да нет. Один я теперь совсем остался, а там кормят хоть, пока обследовать будут. Закрытая форма у меня давно... А тут такое случилось, старик.
- Что случилось? Открытая?!
- Да не... Ладно, скажу. Только ты и поймешь. Помнишь, говорил я тебе - ни строчки, уж более десяти лет, в голову не приходило, и все казалось, как придет, так и помру. Вот и пришло. Как села эта мадам напротив!.. Да так, понимаешь, старик... И захотелось, что ли, оправдаться, за свою жизнь перед нею... Глаза у нее, как будто весь сон моей жизни видела... Смотрела, смотрела, а потом таким прищуром смерила, словно в самый центр нутра стрельнула. Но что я перед ней... Вот и родилось: О жизнь моя - прекрасный мой сорняк!
- Так это же Виктория была! Что ж ты не понял?
- Не может быть?! - Отпрянул Потап. Закурил, прищуром сосредоточился на огоньке сигареты, потом уставился во тьму, тряхнул головой, - А ведь и вправду... Значит, точно помру, брат, - вздохнул Потап смиренно, сделав вывод так категорично, что оспаривать, было бесполезно. - Мечтал её увидеть, столько лет, чтобы все-все сказать. А вот свиделись и... не узнал. Да и сказать-то нечего. Разве, что... люблю. Да что ей моя любовь? Любил? Вот как вышло, ведь я, и любить-то не умел. Так... горел, сама себя сжигал - никого не грел, никому не светил. О жизнь моя - прекрасный мой сорняк!.. Вот такая, брат, строка родилась.
ГЛАВА 27.
Мама! Ты могла хотя бы вынести помойное ведро?!
Голос сына заставил её очнуться.
Митя вошел без стука в её комнату. Митя устал, устал от собственных раскиданных по всему дому кассет с видеозаписями, дисков, он устал от работы, устал от самого себя, а тут ещё приходишь и...
- Случилось-то что? - встревожился Митя. - Что ты плачешь?
Виктория лежала на диване, уткнувшись лицом в подушку.
- Мама! Ма-а-ма! Что случилось?!
- Картины мои пропали. - Просипела Виктория.
- Найдутся твои картины. - Сразу отпарировал, ещё не успевший понять, что к чему Митя. - Если они отправились самолетом - куда они денутся? Самолеты же не падали в последние дни.
- Но картины пропали!
- Может, твоя тайка не так адрес написала этому, который вызвался все переправить?
- Да нет. С ней легче переговариваться по интернет, чем разговаривать. Пишет она грамотней. У меня такое впечатление, что их украли специально! Запутали Пинджо. - Она взглянула на сына сухими глазами, и ему показалось, что она невероятно постарела за мгновения, она продолжала старческим, усталым голосом. - Какой-то новый русский, сволочь, словно люби-ит меня, как художника, говорил. А меня ведь никто не зна-ает на родине. Ни-икто! И Пинджо говорила мне о нем, а-а я ничего не заподозрила... - И вдруг выпалила: - Бред! Бред какой-то! Митя, я что - сплю?! Такого же быть не может!
- Так в чем же дело?
- Пинджо обманули. Нагло обманули. Мне и в голову не пришло проверить! Закрутилась тут с этим бизнесом, когда она пыталась посоветоваться, сказала ей, чтоб разбиралась сама. Она сказала: очень хорошие люди, связанные с авиалиниями легко перебросят мои картины. Из любезности. И что это за любезность такая?..
- И сколько картин?
- Триста. Там и масло и пастели. Только двадцать пять она оставила, чтобы не закрывать галерею. И только страховочная цена была у них от пятисот, до тысячи долларов.
- По тысяче долларов! Мама, но получи хотя бы страховку, а картины ты же восстановишь!
- А картины... Восстановить их труднее всего, - Виктория подтянула колени и уткнулась в них. Митя растерялся. Он присел к ней на диван, обнял маму за плечи и, помолчав, предложил:
- Но у тебя же есть проспекты, фотографии. Ты по ним сделаешь копии. А деньги надо скорее получить.
- Вот видишь, - просипела Виктория - и тебя волнуют больше всего эти деньги! А моя жизнь, моя-я! - она всхлипнула, - В-все кончилось во мне! Голос её сорвался, и она продолжила почти шепотом: - Я не смогу повториться! Мне копию самой себя сдела-ать трудне-е. Я-а больше... - Она прервалась. Тишина. Сын покачивал мать, как она его в детстве, что-то напевая ей похожее, на её же колыбельную. Виктория чуть успокоилась и заговорила более трезвым голосом: - Да и деньги нам не получить... Пинджо не знает нюансов наших благодетелей - а там была оформлена чистая липа! Страховка оказалась поддельная. Я проверяла. И все координаты, что они ей оставили - все неправда. Нет таких адресов. Она говорит - они ещё в моем доме на острове - жили дней пять... Даже документы у них никто не проверил. Они же - мои тайцы, наивные, как пионеры! Там же думают по другому! Но как думает тот, кто своровал мои картины мне совершенно непонятно! - встала, села за стол и, положив перед собою белый лист, машинально начала выводить какой-то человекообразный иероглиф. - Он лучше бы что-нибудь другое своровал, что ему точно принесет доход. - Продолжила, помолчав, - И в основном пастели! И наши своровали! Наши! Да что они понимают в них?!
- Ну что ж, мам, поздравляю тебя! Выходит, что вор зашел в твою галерею и сошел с ума от твоих картин. Значит, ты действительно сильный художник!
- Спасибо дорогой! Лишь благодаря этому безумцу ты понял, что твоя мама хоть что-то из себя представляет. - Она перевернула лист бумаги и машинально продолжила свои наброски.
- Слушай, а в ИНТЕРПОЛ есть следователи психиатры?
- Но Митя! В Таиланде не действует ИНТЕРПОЛ! Поэтому там и скрываются бандиты, чуть ли не всего мира. А ведут они себя там так тихо, что и не вычислишь! Хотя про психиатров ты не зря вспомнил. Этот тип уже сделал одно ритуальное сожжение моей картины. Палтай говорит, что он словно что-то понимает не по европейски, а по... Это даже уже не буддизм. Это наверняка Палтай навеял на него своим мистицизмом. Он говорит, что в сущности кражи нет. Говорит, что мои работы не идут ко мне, а ведут меня. Я уже ничего не понимаю! Я оторвалась от их философского поля. И не там и не здесь...
- Мама, - Митя, забыв, что давно бросил курить, взял из валяющейся на полу пачки её сигарету и закурил: - Меня пробило! А вдруг этот человек так влюбился в тебя, что...
- Что?! - Снова взвилась Виктория и села: - До какой же степени можно не уважать меня, не считаться со мною!.. И это называется любовью?!
- Успокойся, успокойся мама. - Митя принес ей вина, откупорил бутылку, налил в бокал и поднес к её дрожащим губам, как подносят лекарство. - Ты же у нас настолько такая крутая, что кому-то наверняка захотелось довести тебя до слез. Вот он и добился. Вспомни, кого ты могла так достать?
- И там и здесь... Везде я соблюдала страх. Как бы тебе сказать, страх потерять себя, растворившись в не своем. Нет. Я боялась нарушить свой ли, чужой путь...
- Сквозь кого ты прошла в очередной раз?
- Я не хожу сквозь людей, это они пытаются прорваться сквозь меня и оставить во мне свистящую дыру. Да и то в последние годы я как бы старалась быть вне материи... Понимаешь, словно тело у тебя прозрачно... Но подожди... - она сосредоточилась, глядя на небо за окном, (как остро ей сейчас не хватало горы, её спокойствия, сливающегося с небом.) - Картины-то забрал русский, полный, как Будда! Сейчас... Надо мне взглянут в глаза одному типу. - Она взяла телефон и позвонила своей подруге Вере, ровным голосом попросила её устроить у себя вечеринку и пригласить кого-нибудь из малознакомых мужчин, упомянув, как бы между прочим, Вадима. Потом отключила трубку и вновь уткнулась лицом в подушку.
Наступило завтра - с четкостью робота Виктория отработала день в офисе, ничем не выдав себя. Вернулась домой в четыре часа и почувствовала ужасающую пустоту. Надо было цепляться хоть за какое-то действие, чтобы не раствориться в ней без остатка. Вдруг вспомнила, что давно оплатила приход замерителя найденного ею полуподвала, но он так и не объявился. Она позвонила в БТИ, оказалось её квитанцию потеряли. Пообещали звонить, когда найдут. Положив трубку, Виктория рухнула как подкошенная. Одна половинка мозга тянула к самоубийству, другая твердила, что она сошла с ума, надо выпить успокоительное встать и действовать. Конфликт двух половинок так измотал её, что она заснула. Проспала восемнадцать часов, проснулась на следующий день в полдень, огляделась невидящим взглядом. Взяла четки, попыталась вспомнить мантры, но не смогла ничего вспомнить, кроме: "Ом падме хум." Прочитала сто восемь раз, достигнув совибрации звуку всем организмом. И снова заснула. На работу идти было не надо - четверг.
В пятницу отработала как обычно. Вечером за ужином Митя занимал её рассказами о том, смешном, что происходило у него на съемочной площадке. Но к ночи пришла после вечеринки его Аня, и Виктория услышала сквозь тонкую перегородку ворчливый, но тоненький голосок:
- Странная у тебя мама какая-то, говоришь, что заграницей работала - а никаких денег у вас не чувствуется. У вас даже пылесос старый! Может, она где-то в других местах была?
- В каких ещё других?!
- Мало ли... Вот мой дядя в тюрьме сидел, а мне говорили, что он в Африке работает.
Виктории вскочила с дивана, на котором постоянно спасалась, как на острове в штормовую погоду, но тут же безвольно упала назад.
На следующий день было воскресенье. Виктория встала необыкновенно рано и начала генеральную уборку. Митя ушел к себе в студию, Аня смотрела в его комнате телевизор. Виктория сама, понимая, что выглядит некрасиво, постоянно дергала Аню:
- Аня! Помогите мне снять шторы!
- Вы хотите повесить жалюзи?!
- Жалюзи не для нашей погоды. Я хочу шторы простирать. - Отвечала Виктория менторским тоном.
Едва Аня усаживалась перед телевизором вновь, Виктория звала: - Аня, помогите мне передвинуть холодильник, он явно стоит не на месте.
- Ураган! - не выдержала Аня после перестановки мебели на кухне. И пробурчав себе под нос ещё нечто-то нечленораздельное и недоброе, уселась перед телеэкраном.
- Аня, я хочу перебрать антресоли, мне нужна ваша помощь.
- Но Виктория! Идет мой любимый сериал! - отрезала Аня.
- Какой сериал, Аня?! Вы же учитесь в Университете?!
- А что?! Разве из-за этого я не имею права смотреть телесериал?!
- Я поживу у вас? - В ответ на удивленный взгляд матери наполовину спросила, наполовину продиктовала Виктория.
- Что случилось?!
- Ничего. Я просто устала.
- Проходи, проходи. Я всегда говорила, что когда-нибудь сын выживет тебя из дома.
- Сын здесь не причем, мама. Я просто устала от одного и того же, Виктория скинула куртку, разулась и прошла босиком в комнату.
- В гости, значит, пришла? - отец мельком взглянул на неё и снова уставился в телевизор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53