Они всей семьей выехали на дачу. А дача у них в полгектара была - от его предков пламенных революционеров им досталась. Представляешь, что это такое?! Пространство - ого-го! И никто тебе через забор не кидает "здрасьте". Выйдешь с крыльца - розы полукругом площадку огораживают, дальше сад яблоневый, а потом вообще лес с елками. Муж её только по выходным на дачу приезжал, мне как-то в будни без него находиться там было неприлично. Так я до чего дошел - уезжаю с утра в понедельник с её мужем, день, два, три шляюсь по гостям и мастерским художников, не пью, а потом срываюсь, чуть выпью и на электричку. Приезжал обычно, когда она на чердаке, там была её мастерская была, что-то рисовала, потому что обычно уже ночь была. И я вот до сих пор не знаю - что для меня важнее было узнать, что она нарисовала или то, что она ни с кем эту ночь не спала. При этом к мужу я её - не ревновал совершенно. Едва она ложилась спать - я забирался на чердак по приставной лестнице и засыпал в запахе скипидара её картин. Я даже не разглядывал их, тем более что она имела странную привычку, снимать после работы холст с мольберта, и оборачивать его к стене нарисованной стороной. И никогда не заходила на чердак до обеда. Митя тоже.
По утрам я слышал, как они пробуждаются. Сначала Митя шибуршится и потихоньку вылезает через окно в сад, сбегаются дети, начинается интересная жизнь каких-нибудь индейцев, потом пробуждается она и выходит на крыльцо, ставит шезлонг на солнце перед домом и дремлет ещё где-то пол часа, обычно в купальнике и накинутом на плечи овчинном тулупе. Ранним утром там сыро было. Зелени много. Потом начинает готовить завтрак в пристроенной к веранде кухоньке, созывает детей, кто остается на завтрак, кто нет, но чаще оставались деревенские мальчишки, потому что не остаться было невозможно хотя бы из любопытства:
- А что сегодня на завтрак? - спрашивал кто-нибудь из детей.
- Овсянка, сер, любимая каша принца Уэльского, который... - и далее, брат, - целая история Английской короны. Но это покажется просто, не могу вспомнить все в подробностях, брат, но я слушал с замиранием сердца её сказки на тему мировой истории и даже завидовал детям, ни с кем она больше так не фантазировала, и даже хотел записать, сделать книгу, что ли... Но...
- Короче - застукал тебя муж. - Усмехнулся Вадим.
- Зачем же так пошло, брат? Оскорбляешь.
- Холодно уже. Ладно, пошли в кафе. - поежился Вадим.
- Не одет я как-то.
- Ничего. Ничего. Пойдем. За честь им будет писателя принять.
- Так что же там дальше было? - спросил Вадим, когда в стеклянном кафе у метро Кропоткинской им накрыли стол и они выпили по первой рюмке водки.
Потап, казалось, уже забыл - о чем рассказывал, но машинально налив себе вторую рюмку и, выпив, продолжил:
- Короче, брат, однажды я взял и посмотрел - что она там рисует. Рисовала она обычно классно. Но эта картина была вся как будто прозрачная: - сумерки, высокая трава, дальний горизонт, а по небу плывут двое, словно два облака - он и она. Я сразу понял, что он - это я. Мои пропорции. А она, конечно же - она. Но то, что я тебе описал, покажется ерундой, обыкновенным женским романтизмом. Только все равно, послушай - она летела легко, чуть вверх, хотя и ниже меня, но чуть впереди. И не тянула ко мне руку, и видно было, я не знаю, как тебе объяснить, что руку ей тянуть трудно, что это её затормозит, если она это сделает. Он... - то есть - я, руки тоже за ней не тянет, а плывет-летит просто чуть-чуть сзади, и хотя он как бы сверху, но чувствовалось, что он тяжелее, что он, едва её тело уйдет вперед, он рухнет на землю. Она - как бы черта. Хотя он, заметь, за неё не держится, но тянется за ней. Вот так-то, брат. - Потоп глубоко затянулся дымом сигареты, - Я сразу все понял. Если ты не понял, то я тебе скажу - так и случилось. Он решил ухватиться за нее. Она рванула вперед и вверх. И он упал. И вот-с... - он опрокинул в себя ещё одну рюмку и запихнул в беззубый рот бутерброд с черной икрой и принялся перекатывать образовавшийся ком с щеки на щеку.
- Не понял. Что все-таки случилось? - Вадим уже не мог скрыть своего раздражения его непонятными объяснениями.
- Я же тебе сказал. Нарушил я закон - прописанный в картине. В композиции её было удивительное равновесие. И если бы её рука держалась за мою - и не она не смогла бы лететь, и я бы так не стараться, - мы бы сразу рухнули.
- Слушай, я тебя тут водкой пою, икрой угощаю, а ты...
- Что я? Я тебе правду, брат говорю. Я... увидев картину ту, сразу все без объяснений понял, словно... как бы тебе сказать, вот увидишь, к примеру, красную звезду и все про советскую власть вспомнишь, а ведь если словами все пересказывать, то и жизни не хватит. Так на нас действует символ, брат. Вот и картина та была таким символом, брат, что я сразу все в один момент про себя прочитал. И понял - дано мне два варианта - так и лететь, или... но тогда... все равно её не удержать. И или вместе рухнем, но скорее, я один... И столь взволнован я был этим откровением, что, спустившись, как обычно, пока они завтракали, по лестнице с чердака в сад, про осторожность забыл. Все думал: а как бы так наши руки на картине соединились. Неужели невозможно?.. А тела?.. Прилег под раскидистой вишней, в небо гляжу, тут-то меня и обнаружили дети. Я сказал, что приехал рано утром и, боясь их разбудить, задремал под вишней. А приехал я затем, что уезжаю в Батуми по приглашению, переводчика своей детской книжки, и приглашаю её, поскольку хочу, чтобы она стала её иллюстратором.
Это не было блефом. Меня действительно переводил один аджарец, живущий под Батуми, в Чакве в таком месте, где всегда идут дожди. - Вздохнул Потап и, пока не выкурил сигарету, не продолжил: - Он действительно, приглашал меня и ещё одного поэта. Но, зная грузинское гостеприимство, я мог спокойно приглашать и Викторию. Вот я её и пригласил, сказав, что поедем по делу втроем.
Она, словно сходу почувствовав что-то неладное, тут же отказалась, сказав, что может и на даче заняться иллюстрациями моей книги. Зря я напирал, что книга выходит для аджарских детей и стиль колорит и местность должны быть узнаваемы ими. Потом я долго обрабатывал её мужа, напирая на то, что Виктория давно не купалась в море и ей вообще надо бы отдохнуть от детей и забот - все-таки она в первую очередь художник, а потом уж домохозяйка... Вот так - сморозил, поначалу, с испугу, но после уж не отступился.
Потом мы вместе собирали её в дорогу и, когда на утро должен был отходить поезд, знал бы ты, брат, как я узюзюкался на радостях. В вагон, к тому же плацкартный, поскольку иных билетов среди лета на юг достать так сразу было нельзя, меня под руки притащили два приятеля из ансамбля народных инструментов. Пить я начал с ними ещё с вечера, поведав свою повесть о любви, сразу после их выступления, в гримерной, - можешь представить в каких костюмах они меня привели под руки! Оба были в сапогах, шароварах, косоворотки, чубы, кепки набекрень, а один ещё почему-то никак не мог расстаться со своей идиотской гармошкой. Увидишь таких среди бела дня, сразу подумаешь, что с ума сошел и пригрезилось!.. А ещё в руках я держал бордовые георгины и желтые астры. Дорогие цветы по тем временам, поскольку август только начинался, но букет, я тебе скажу, выглядел тоже убойным. Только её выдержка и воспитанность, не позволили ей сразу же соскочить с подножки поезда с криком: "Чума! Чума!".
А дальше было круче. Я поклялся ей и, сопровождавшему нас поэту, что пить больше не буду, только когда начнется отходняк - опохмелюсь. Но едва мы выехали за границы Московской области, отходняк начался и, поэт с фамилией Сухарь, после той поездки я о нем ничего не слышал, сам предложил мне выпить. Потом мы пошли в вагон-ресторан и обросли компанией. Тем временем Виктория осталась дремать на своей верхней полке. Так ночь, день... Среди второй ночи у меня, кажется, началась белая горячка, или психоз алкогольный... - привиделось, что она проплывает мимо нашего столика, намереваясь сойти с поезда. Небесная картина её, перенеслась в реальность, и с криком: Не покидай меня, вика! - я рванул за ней. Я бежал по плацкартному вагону, продолжая орать не как блаженный, а как падающий в пропасть, срывал за ноги спящих пассажиров с верхних полок и, понимая, что это не Виктория, бежал скидывать следующих... Я орал все громче и боялся, что она не услышит меня, потому что невесть откуда взявшиеся люди, ругались, причитали, кричали, пытаясь заглушить мой вопль. Дети плакали. Видимо я бежал очень резво и очень быстро сдергивал людей с верхних полок, потому что связали меня только в третьем от ресторана вагоне.
Так я связанный и проехал до Батуми под покровительством старого грузина - проводника. Иногда ко мне заглядывал Сухарь, приносил по чуть-чуть опохмелиться, с разрешения грузина, что бы я не окочурился. Виктории не было рядом. Она не видела всего натворенного мною безобразия в полном масштабе, поскольку спала в конце третьего, если считать от начала моего полета за ней, вагона. Но почему-то когда мы сошли в Батуми с поезда, уже вполне приличные, она со мной не разговаривала.
Ну... ты, можешь понять, старик, - сменил свое обращение к Вадиму Потам, словно состарились они за время его рассказа, даже голос его стал стариковским: - Можешь себе представить, что я только не вытворял, чтобы привлечь к себе её внимание. Все было бесполезно. Она не ругалась, она не скандалила, даже не дулась, просто вела себя так, как будто меня нету, а когда я обращался к ней напрямую, говорила со мною на "вы", как с совершенно незнакомым человеком. Мы продолжали пить с Сухарем, но уже потихоньку. Я, временами слишком прямо понимая, что основная миссия мужчины на земле, охранять женщину от других мужчин, начинал кидаться на прохожих, если мне казалось, что кто-то не так на неё смотрит. В конце концов, когда мы ходили по улицам среди бела дня - на местный пляж, предположим, или в столовую - все улицы были пусты. Гостеприимные грузины так не хотели драться с нами, своими гостями, что разбегались по домам, завидев нас за километр, как от прокаженных. Даже на пляже вокруг нас был подозрительно пустой ореол. Представляешь, старик, диаметром метров в сто. Но мы тоже люди тактичные, - соблюдали свой режим и не меняли маршрутов. О творчестве естественно пришлось забыть. И только наивная Виктория иногда спрашивала Сухаря или моего переводчика - надо ли ей или не надо что-то иллюстрировать? Ей отвечали, что ничего не надо. А когда она возмущалась: "А вообще-то что я здесь делаю?" Все и всегда отвечали ей коротко: "отдыхаешь".
Сбежать она от нас не могла, потому что мы её конвоировали неотступно. Вот и ходила с нами молча. Но раз бросилась в море в шторм. Чуть не утонула. Но ничего выбралась. Я ей даже руку подал, на берег вытащил, хотя конечно броситься за ней в плавь не решился. Это было бы самоубийство чистейшей воды, скажу тебе, старик. Но когда напомнил ей, что если бы я руку ей не подал, то её бы снова в море волной утянуло, а волны-то были побольше меня, а быть может и пальм - гигантские... Так ты знаешь, что она сказала в ответ, да не сказала, лишь процедила в сторону: - "Эх ты, спаситель, даже ног не замочил". А я боялся сказать, что видел картину, в которой мы друг другу не протягиваем рук... Так и ходил, молчал оскорблено. Но однажды, когда мы неожиданно подрались Сухарем на привокзальной площади, видимо больше не с кем нам было подраться... Да так, что, обычно невидимые нам, местные сбежались. И обступив нас плотным кольцом, и спрашивали у Виктории: "Вай! Да что же они в Москве не могли найти какой-нибудь подворотни, чтобы подраться? Зачем для этого надо было так долго ехать на нашу добрую землю?" - Виктория не выдержала, заплакала и убежала. Едва я это заметил, я бросил Сухаря на попечение грузин и побежал за ней. Она лежала на постели, уткнувшись лицом в подушку, и ревела в голос. Над ней стоял мой переводчик, хозяин дома и причитал: "Зачем так сильно плачешь, словно у тебя кто-то умер!" "Умер, умер - оторвалась она от подушки и, не заметив моего прихода, снова уткнулась лицом вниз, и заплакала. Она плакала, я тебе скажу, старик, так отчаянно!.. Ну... как ты понимаешь, Потап опрокинул в себя рюмку водки, специально, поняв, что вроде бы равнодушный всем своим видом Вадим в тайне напряженно ждет продолжения, прикуривал медлительно, откашлялся: - не мог набить морду лица. Все ж мой переводчик. К тому ж хозяин дома. Но одного моего взгляда хватило, чтобы он исчез. Короче брат... Да... наконец-таки мы стали любовниками. Всю ночь я был с ней. А она все равно плакала и плакала. Только плакала, уткнувшись мне в плечо и тихо, так тихо...
Я думал тогда: вот, наконец-таки все и решилось!.. Что теперь мы будем вместе. Что те прозрачные летящие люди - на самом деле наши ангелы хранители. И лететь им над нами, держась за руки. Навсегда!
Когда я проснулся - её нигде не было. Под окном маленькая девочка кричала: Дядя Потап! Дядя Потап! Я выглянул в окно, но она, видимо, больше ничего по-русски говорить не умела и жестами куда-то звала меня. Я оделся и вышел. Это был первый день, когда не моросил дождь. Светило яркое южное солнце, ещё доброе, не палящее, поскольку было раннее утро. Почему-то меня впервые не тревожил вопрос: где Виктория. Я был абсолютно спокоен и с насмешливым любопытством шел за зовущей меня девочкой. Минут через пятнадцать она меня привела в привокзальный ресторан. Я с удивлением вошел в него - никого, только за дальним столиком сидит какая-то дама. Я, старик, видел все и с актрисами спал, которые в постели абсолютные уродины, а на сцене красавицы, но поверь, чтобы пятнадцатилетняя девочка, а такой она мне обычно и казалась, превратилась в стильную даму, к которой подходишь, робея - это же требуется целый штат гримеров! А манеры!.. Движения!.. Взгляд!.. Голос!.. Все изменилось. Это была как бы она и не она. И тут накатили воспоминания её мистической картины, да ещё алкоголь в придачу... И ещё почему-то вспомнил, о том, что, когда мой переводчик, спрашивал, что она так плачет, будто кто-то умер, - она отвечала утвердительно. И всерьез подумал - уж не она ли это умерла и вернулась ко мне с того света?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53