Он хорошо знал этот храм и его настоятеля дона Оресте, поскольку часто прислуживал здесь. В левом боковом нефе под изображением святого Лоренцо был специальный ящичек для подаяний, который вскрывался лишь раз в году, обычно в июле. К нему-то и направлялся сейчас Чезаре.
В прошлом году, открыв этот ящик, дон Оресте насчитал в нем целых сто пятьдесят лир, а поскольку уже был конец июня, там должно быть достаточно денег. Чезаре отдавал себе отчет в святотатстве задуманного, но, в конце концов, другого выхода нет. Если господь бог всеведущ, он, конечно же, знает об этом и не накажет очень уж строго. Не мог же он, в самом деле, хотеть, чтобы всех их хозяин выбросил завтра на улицу. Это было бы жестоко с его стороны.
Перешагнув, однако, порог маленькой церкви, Чезаре вдруг растерял свою уверенность, хотя и не собирался отступать. Если в этом и был грех, то он все равно его уже совершил в тот момент, когда принимал решение. Церковь была пуста, и проникавший в нее сквозь цветные витражи свет придавал ей особую величественность. Запах ладана, увядших цветов и свечей, тот особый церковный запах, который обычно действовал на него успокаивающе, на этот раз только усилил в его душе тревогу.
Он встал на колени перед изображением святого Лоренцо, в ногах которого был этот ящичек, но, помедлив, обратился с молитвой не к нему, а напрямик к самому господу богу:
– Господи, я совершаю нечестивое дело, но я возьму только, чтобы заплатить за квартиру. Сейчас эти деньги тебе не нужны, а нам они позарез нужны. Господи, я никогда не крал, не хочу и впредь этим заниматься – я просто на какое-то время беру у тебя в долг. Если ты одолжишь мне эти деньги, я верну их тебе с процентами. Честное слово, верну!.. Я принесу и положу их сюда, в этот же самый ящичек…
Чезаре затаил дыхание и прислушался, дожидаясь ответа, но в церкви стояла полная тишина. «Молчание – знак согласия», – решил он и, оглядевшись, чтобы убедиться, что никто не следит за ним, торопливо взломал слабый запор на ящичке лезвием своего перочинного ножа. Быстро отсчитал монеты и монетки, взяв ровно двадцать четыре лиры, и тут же вышел из церкви вон. Он уходил с колотящимся сердцем, но уверенный, что договорился с господом богом и свое обязательство перед ним честно выполнит.
Часы на колокольне показывали уже десять, и ему неудержимо хотелось припуститься бегом. Но он пересилил себя и ушел неторопливым шагом, чтобы не вызывать подозрений. До дому он добрался в половине одиннадцатого. Аугусто был занят тем, что наблюдал за младшими, которые, как и все малыши, все время норовили куда-нибудь спрятаться. Славный мальчик был этот Аугусто и усердно исполнял свои обязанности старшего брата.
– Но почему ты не в школе? – спросил Чезаре обеспокоенный. – И где Джузеппина?
– Она велела мне присмотреть за ними, – сказал тот, указывая на Анаклета и Серафину, которые лепили что-то из глины возле уличной водоколонки. – А сама ушла.
– Куда?
– Я не знаю, – ответил мальчик и, увидев побледневшее лицо старшего брата, перепугался. – Я не знаю, она не сказала.
– В какую сторону она пошла?
– Вон туда, – показал он худенькой своей рукой. Чезаре охватила тревога. Именно там жил хозяин, Энрико Пессина, и Джузеппина явно пошла к нему.
Не говоря ни слова, он бросился к дому хозяина, но до цели не дошел. Он встретил сестру на полдороге, сидящую с поникшей головой под старым дубом. Сердце его сжалось в страшном предчувствии. Было заметно, что она много плакала, хотя сейчас ее глаза были жгуче сухи. Лицо горело, волосы разметались, ситцевое платье все измято.
– Ты была у него? – спросил Чезаре.
– Да, – не смея солгать, опустила глаза она.
– Зачем ты это сделала? – Он чувствовал, как горло ему сдавила тугая петля.
– Мне казалось, что другого выхода нет, – проговорила она чужим голосом. – Я не хотела, чтобы он выгнал нас на улицу.
– Зачем ты это сделала? Почему не предупредила меня? Он не собирался укорять сестру, но сердце жгли ярость и обида.
– Мне казалось, что другого выхода нет, – повторила девушка. – Хозяин сказал, что простит нам этот долг, и мы еще целых три месяца можем жить в нашей квартире.
– Пойдем домой.
Чезаре помог ей подняться, и они медленно пошли к дому. Джузеппина кусала губы, наклонив голову, слезы застилали ей глаза.
– Вы никогда не простите меня? – спросила она дрогнувшим голосом.
– Тут нечего прощать, – ответил Чезаре. – Виновата не ты.
Его невидящие глаза горели ненавистью.
– Мне казалось, что иного выхода нет. – Эту фразу она повторяла снова и снова.
– Забудь об этом, словно этого никогда и не было, – сказал Чезаре. Он протянул руку к сестре и дотронулся до ее волос. – Ты забудешь все это.
– Нет, – сказала она. – Я стану монахиней. Иначе не смогу жить.
– Об этом мы еще поговорим. А сейчас обещай мне, что все это останется между нами.
– Между нами?.. – Она подняла голову и посмотрела на него отчаянным взглядом.
– Да. Тебя видел кто-нибудь?
– Нет, не видел никто.
– Об этом ничего не должна знать даже мать.
Чезаре привел сестру домой и уложил в постель. Дома не было никого – младшие еще играли на улице.
– Мне холодно, – бормотала Джузеппина, укрываясь одеялом. Она вся дрожала, как в лихорадке.
– Это ничего, скоро пройдет, – утешал он. – Главное, чтобы мама ничего не заметила.
– Я встану раньше, чем она вернется, – пообещала Джузеппина.
– Хорошо, – сказал он. – А я ухожу, у меня есть дела. Выйдя из дома, Чезаре снова направился в церковь. Он шел привычным, знакомым путем, но мир вокруг в одно утро переменился. Это был иной мир, чем тот, в котором он жил до сих пор, – мир темный и враждебный, в котором торжествовало зло. Сердце его сжималось от отчаяния и горя, но страха он не ощущал. Он уже знал, как ему жить в этом мире, он был готов ко всему.
Добравшись до церкви Сан-Лоренцо, он подошел к ящичку для пожертвований и положил все деньги на место, все до последнего чентезимо.
– С тобой, господи, мы в расчете, – сказал он. – Осталось рассчитаться еще с этим дьяволом.
– Ничего себе! Хорош помощничек! – набросилась на Чезаре хозяйка, едва он появился на пороге прачечной. – Ты где это шлялся полдня?
– Мне было нужно. Но этого больше никогда не случится, – глядя ей в глаза, сказал он.
– Ему нужно было!.. – Вдова все более распалялась, раздраженная холодным спокойствием этого парня, которое временами подавляло ее. – Завтра ты, может, вообще не явишься? Так сразу об этом скажи!
– Этого больше никогда не случится, – упрямо повторил он. – Я могу приступить к работе?
– Ты давно к ней должен был приступить. И знай, я не стану держать у себя шалопаев.
Весь остаток дня до позднего вечера Чезаре работал как проклятый, обливаясь потом во влажной жаре и духоте. Но, толкая взад и вперед между котлами тележки с мокрым бельем, стискивая зубы от напряжения и усталости, он чувствовал, что работа все же отвлекает его. Она спасала от тоски и отчаяния.
И все же мысли о случившемся с Джузеппиной не оставляли его. Даже ночью, когда, изнемогая от усталости, Чезаре наконец уснул, ему не удалось обрести успокоение. Кошмары мучили его всю ночь. То и дело он просыпался и прислушивался к легкому дыханию Джузеппины, которая скорее всего притворялась, что спит. Он чувствовал ее отчаяние.
Это была тяжелая ночь, но, когда наступил новый день, на лице Чезаре не осталось и следов пережитого – оно было спокойным и сосредоточенным, как всегда. Боль ушла в глубь души. Она не давала забыть о случившемся и о тех счетах, который он должен был кое с кем свести. И откладывать это он не собирался.
Глава 8
Газеты писали о войне, которая вот-вот перевернет весь мир, но Джузеппина не читала газет и не интересовалась политикой. Какой смысл обсуждать то, что решают немногие, а все остальные вынуждены принимать? Пусть об этом толкуют мужчины, вроде тех офицеров, что, выйдя из казармы на виа Ламармора, посторонились, чтобы дать ей пройти. На мгновение они прервали свой разговор и окинули ее оценивающими взглядами. Джузеппина прибавила шагу и свернула сначала на виа Коммедия, а потом на виа Гвасталла, где Акилле Кастелли, молодой коммерсант, вернувшийся недавно из Америки, основал первую в Милане фармацевтическую фабрику. Теперь он набирал женщин для производства и упаковки своей продукции.
Перед толстым усатым швейцаром у входа девушка растерялась.
– Чего вы хотите? – спросил он раздраженно.
– У меня письмо. – Джузеппина протянула ему конверт, который держала за край, как священник облатку. От смущения она готова была провалиться сквозь землю.
– Дайте-ка сюда. – Швейцар взял конверт, который был не запечатан, и прочел письмо.
– Отдел упаковки, – сказал он, возвращая рекомендацию дона Оресте. – Вниз по лестнице в подвал.
Это был длинный подвал со сводчатым кирпичным потолком, прохладный и сырой, предназначавшийся некогда для хранения вин, а теперь превращенный в отдел упаковки. В дверях ее встретил синьор Паоло Фронтини, начальник отдела и прихожанин дона Оресте, который уже ждал ее здесь. Он был добродушный и гладкий, как розовый поросенок, и при этом болтлив, как воробей.
– Посмотрим, посмотрим, – сказал он, пристально оглядывая ее. – Неплохо. Красивое платьице. И фартук тебе очень идет.
На ней было простое платьице из синей шотландки, едва доходившее до щиколоток, и белый фартук, который мать сшила из остатков старой простыни.
– Когда мне приступать? – спросила она робко.
– Минут через десять. Как только придут все остальные. – Он протянул ей белую шапочку. – А этим покрой свои волосы.
– Хорошо. – Она не понимала, для чего нужна шапочка – чтобы предохранять волосы или продукцию? – но послушно сделала как он велел.
– Читать умеешь? – Это был обязательный вопрос: неграмотных девушек не брали.
– Да, – не без гордости ответила она.
Он подвел ее к плакату с правилами фирмы, висящему у входа в отдел.
– Прочти внимательно, – сказал он ей, – и никогда не забывай. Читай же, – повторил он, потому что девушка медлила и вместо того, чтобы глядеть на плакат, смотрела в его водянистые воловьи глаза.
– Громко или тихо? – спросила она.
– Как хочешь. – И ткнул своим пальцем в плакат. Первый пункт гласил: «На работе запрещается курить, сквернословить, разгуливать по фабрике без служебной надобности. Не подлежит оплате незаконченная работа или неполная неделя». Другой пункт категорически запрещал принадлежать к обществам или организациям, которые распространяют ненависть вместо милосердия. А последний пункт заставил ее затрепетать и покраснеть: «Во внерабочее время работницы должны вести себя добродетельно. Безнравственное поведение карается увольнением».
– Ну, это, пожалуй, к тебе не относится, – обронил синьор Фронтини.
– Да, – сказала Джузеппина, покраснев и смутившись еще больше.
Тем временем другие работницы входили в отдел и, почтительно поздоровавшись с начальником, проходили на свои места. Когда все уселись, синьор Фронтини представил им новенькую.
– Ее зовут Джузеппина, – сказал начальник отдела. – И она хорошая девушка. Смотрите, не обижайте ее и помогайте на первых порах. Она – как пустой флакончик, так что наполняйте ее только добрым.
Сказав это, он ушел, оставив ее, сконфуженную, в незнакомой обстановке, среди чужих женщин и девушек.
– Иди сюда, Флакончик, – пошутила пожилая работница, указав ей на стул возле себя.
Кто-то тихонько хихикнул.
– Мне кажется, он сам флакончик, – заметила другая, намекая на круглое лицо и объемистое туловище Фронтини.
– Ну, хватит болтать, – ворчливо сказала пожилая работница. – А ты не стой тут столбом, – сказала она, обращаясь к Джузеппине. – Садись вот здесь, рядом.
Девушка заняла место на плетеном стуле, указанном ей, и робко огляделась. У нее одной были длинные волосы, заплетенные в косы и свернутые на затылке узлом. Другие работницы носили короткие волосы, с завивкой и на косой пробор.
– Что я должна делать? – Она готова была стараться изо всех сил, лишь бы побыстрее достичь их уровня. Ради этого она была готова на все.
– Лучше один раз увидеть… – улыбнулась ей пожилая работница с симпатией. – Смотри, как я делаю, и делай так же.
Свет, проникавший сквозь длинные и узкие отверстия, заменявшие здесь окна, едва освещал старинный подвал, поэтому три электрические лампы горели над длинным столом, за которым работали двадцать женщин.
Они сидели на плетеных стульях и, чтобы уберечь ноги от сырого пола, ставили их на длинные перекладины, прибитые к ножкам стола. В углу возвышалась чугунная печка с котлом, которая в зимние месяцы обогревала фабрику и этот подвал. На стене висело распятие, под которым горела маленькая лампадка. Сбоку тянулись грубо сколоченные стеллажи, предназначенные для упаковочных материалов.
Воздух в подвале был напитан запахом, который вдруг напомнил Джузеппине о смерти отца. Она побледнела, и ее большие глаза стали огромными, как у раненого оленя.
– Тебе нехорошо? – обеспокоенно спросила работница.
– Этот… этот запах, – пролепетала она.
– Назови его просто вонь.
– Но что это? – Джузеппина хотела узнать название этого вещества.
– Катрамин. Сегодня мы упаковываем катрамин. Вот ты и чувствуешь вонь. Когда же мы упаковываем туалетное мыло, тут другая музыка.
Девушки, слышавшие их разговор, засмеялись.
Джузеппина знала мыло Кастелли, она видела его на витринах парфюмерных магазинов. «Экстракт розы», «Экстракт фиалки» – это были изящные упаковки, где в чарующем овале изображались лица прекрасных дам. В шляпах с перьями, с бархатистой кожей и удивительными прическами, в обрамлении цветов, нарисованных пастелью, они были символом богатства, уважения к себе и хороших манер. Она видела их во сне спускающимися с облаков, а они, оказывается, поднимались из сырого подвала, где пахло чем-то похожим на деготь, сыростью, потом и тяжелым трудом.
На длинном столе были разложены бумажные пакетики, коробки, этикетки, стояли пузырьки и склянки всех размеров. Девушки работали в сосредоточенном молчании, слышался только шум коробок, которые наполнялись и закрывались.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60